И, учитывая безусловную культурную гегемонию этого типа, мы вправе спросить себя: а как он воспитает другие социальные группы, и в частности господствующую сегодня предпринимательскую группу?
Что такое современный предприниматель как досуговый (в глубине своей души) тип?
На этот вопрос отвечает современный опыт, свидетельствующий о многозначительной метаморфозе так называемого экономического человека. Этот человек, то есть предприниматель новейшего образца, категорически избегает таких практик и инициатив, которые ему приписывает веберовская теория, ссылающаяся на традицию протестантской аскезы. Новые предприниматели заведомо не возьмутся за дело, сулящее нормальную по классическим эталонам прибыль в 5-7% годовых и связанную с методическими ежедневными усилиями. Новый авантюрист досуга, сменивший протестантского методиста, ориентируется на такие венчурные формы экономической деятельности, которые по психологическим ощущениям напоминают игру в рулетку и другие азартные игры досуга, а по ожидаемым результатам сродни экономическому чуду. Соответствующие поиски привели к воскрешению средневековых и ренессансных образов ростовщика, менялы, пирата, с одной стороны, получателя феодальных рент, с другой.
О размахе нового спекулятивного капитализма говорят цифры: ежедневно в поисках спекулятивной прибыли государственные границы пересекает капитал в 1,5 триллиона долларов. Чудодейственная рентабельность манипуляций с курсами валют и других игр краткосрочного спекулятивного капитала, в сотни и тысячи раз превышающая рентабельность законопослушных промышленных инвестиций, привела к невиданному валютному голоду промышленности и других отраслей производящей экономики. Буржуа-постмодернист, вкусивший всех прелестей азартно-игрового существования (по модели богемного досуга), стал носителем микроба деиндустриализации. Речь идет, повторяю, не об историческом «снятии» индустриального образа жизни творческо-постиндустриальным, связанным с наукоемкой экономикой, а об регрессивном обрыве: из модерна – в контрмодерн, из продуктивной экономики – к спекулятивно-ростовщической.
Ясно, что у представителей этой виртуальной экономики, манипулирующих мнимыми величинами, но требующими в обмен на это полноценных благ, добываемых народным трудом, есть веские основания выйти из системы национального контроля в неконтролируемое глобальное пространство. Вот почему все представители теневых практик, связанных с паразитарной экономикой спекуляций и перераспределений, выступают ныне в авангарде экономического либерализма. Они решительнее всех отстаивают принцип невмешательства государства в экономическую и социальную жизнь, осуждают национальные суверенитеты в качестве пережитка «агрессивного традиционализма» и ратуют за всемирное открытое общество, в котором никто не берет на себя защиту ни национальных богатств, ни социальных и человеческих прав туземного населения.
Словом, в отличие от интеллигентских романтиков либеральной идеи, эти господа пользуются ею вполне профессионально – как средством избавиться от всякого законного государственного контроля. Они предложили свою версию информационной экономики, в корне отличную от того ее понимания, которое было связано с новой ролью человеческого капитала науки и образования. Отныне под этим понимается не информация, которую фаустовская личность мобилизовала для открытия и последующего производственного применения новых видов вещества и энергии, под этим теперь разумеется информация, касающаяся разницы между сегодняшним и будущим курсом международных валют, а также информация, лежащая в основе так называемых интеллектуальных рент.
В контексте прежнего «фаустовского» понимания интеллектуальная рента связывалась с высокой долей творческого труда в производстве того или иного товара. Однако со временем под интеллектуальной рентой (ныне достигающей 65-70% стоимости товаров стран первого мира) стали понимать все то, что воплощает виртуальную стоимость, касающуюся престижного имиджа товара, его статусной символики. Экономический обмен между Западом и Востоком, Севером и Югом организован по правилам социокультурной асимметрии: натуральные и функциональные качества товара – добротность его фактуры и функциональная надежность – ценятся намного ниже его свойства быть носителем престижности. Достаточно самого знака страны-изготовителя, указующего на господскую, привилегированную часть мира, чтобы цена товара была в несколько раз выше цены такого же товара, но запятнавшего себя признаками плебейского происхождения.
С этой точки зрения те представители творческого труда, которые работают над приращением соответствующего символического содержания товара, могут быть рассмотрены как часть господской среды, пользующейся паразитарными рентами. К ним относятся творцы рекламного и шоу-бизнеса, многочисленные дизайнеры и другие мастера соблазнительных упаковок, прячущих технологически устаревшее и интеллектуально убогое содержание. Эти новые интеллектуалы, творческое воображение которых обращено не столько к природе, таящей новые источники вещества и энергии, сколько к природе декадентской личности, таящей новые игры и авантюры гедонистического досуга, выступают как досуговый авангард постмодерна. Во-первых, потому, что избегают настоящих творческих усилий, связанных с сопротивлением природной материи, переориентируясь на неврастеническую податливость современного гедонистического потребителя. Во-вторых, потому, что растущая часть их рецептов и рекомендаций утрачивает связь со сферой настоящего дела, адресуясь в основном к слоям, занятым праздными играми. Усилия этого нового интеллектуального авангарда фактически направлены на то, чтобы ускорить распад некогда единых наций на не имеющий местной привязки глобальный авангард и туземную массу, лишенную прежних интеллектуальных и политических защитников.
При этом не нужно думать, что декадентские элиты, разлученные с трудом и ответственностью и взыскующие изощренных гедонистических игр, являются пацифистами по самой своей досуговой сути. Нам надо отдавать себе отчет в том, что не желающие прилагать усилий, но желающие всем владеть, по логике самого своего существования являются не пацифистами, а империалистами, несущими психологию будущих рабовладельцев и расистов. Постольку, поскольку действуют технологии манипуляции и обмана, они могут оставаться приверженцами переговорного процесса (как внутри страны, так и на международной арене). Но если эти мягкие манипулятивные технологии дают сбои, глобальный авангард не останавливается перед показательными гуманитарными акциями (типа той, что США продемонстрировали в Югославии) или прямыми призывами к пиночетовской диктатуре.
Здесь мы имеем дело с параллельными процессами. С одной стороны, изобретаются все новые виды спекулятивных игр и рент, с другой – формируются силы быстрого реагирования и заградительные отряды. В частности, свободная продажа земли, предусмотренная новым Кодексом РФ, станет источником новой ренты для бесчисленных грабителей и авантюристов, ставших глобалистами, то есть ушедших с высокозащищенного пространства Запада в утратившие государственную защиту российские просторы. Вскоре наиболее ценные земли, способные быть площадками высокоэффективных производств, промышленной и социально-территориальной инфраструктуры, будут скуплены за бесценок, а их владельцы обложат российских промышленников и все население новой данью: платой за аренду собственной территории. И без того малоконкурентная российская промышленность окончательно утратит конкурентоспособность, а населению придется, судя по всему, потесниться, сосредоточившись в мало-удобных для жизни местах и новых резервациях.
Что с нами сделали?
Никто еще, кажется, не продумывал с должной тщательностью все последствия этого небывало откровенного и сознательного разрыва элит с собственными нациями. А последствия – потрясающие. Прежде всего, речь идет о полном пересмотре демократических завоеваний эпохи модерна. Принцип демократического суверенитета народа предполагает выборность правящей элиты и возможность контроля за ее действиями. Сегодня глобализация порождает наднациональные центры власти, которые законодательно не контролируются избирателями.
Неконтролируемые решения по определению становятся все более догматическими и далекими от реальной жизни, с одной стороны, все более своекорыстными, учитывающими лишь интересы тех, кто их принимает, с другой. Именно таким характером отличаются решения МВФ, МБ и других инстанций, предписания которых, ревностно выполняемые компрадорскими правительствами, опустошили и отбросили на столетие назад целые регионы планеты. Характерно, что те самые люди, которые проявляют завидную бдительность в отношении пережитков авторитаризма и тоталитаризма на Востоке, приветствуют бесконтрольную авторитарную власть глобалистов, прямо угрожающую народам социальным геноцидом.
Зададимся вопросом: почему так катастрофически падает качество принимаемых решений?
Постсоветская элита, хотя и не отличается особой образованностью, вряд ли существенно уступает в этом престарелым вождям позднекоммунистической эпохи. Но тем не менее столь катастрофических поражений внутренней и внешней политики в советскую эпоху не было. Дело, следовательно, не в профессиональных качествах элиты как таковых, а в ее новом статусе. Прежняя элита еще не утратила свою национальную привязку и идентичность – коллективное «мы», объединяющее народ и элиту данной страны. Новая элита изначально не отождествляет себя с «этим» народом: ее «мы» больше относится к международным центрам власти – интернационалу глобализма, чем к туземному населению. Она держит капиталы, имеет виллы, учит своих детей – не в «этой» стране. Соответственно, судьба «этой» страны ее менее всего интересует. Вместо единого национального пространства, созданного в ходе великих сдвигов модерна и просвещения, сегодня образуются параллельные, практически нигде и никак не пересекающиеся пространства туземной массы и глобализирующейся элиты.
Давайте задумаемся не только о политических, но и об онтологических, антропологических, экзистенциальных последствиях этого разрыва. Что такое элиты для нации? Что они призваны делать и сегодня не делают?
Во-первых, элита является голосом нации. Все страстные, но не находящие адекватного самовыражения томления народа, его глубинные интересы, его мечты и протесты – все это улавливается сыновним чувством элиты и отливается в творения литературы, в политические инициативы, в новые административные решения.
Сегодня мы наблюдаем катастрофу национального молчания. Никогда еще нацию не отбрасывали так далеко назад, не похищали так дерзко ее ресурсы и права, и тем не менее она молчит. А все дело в том, что элита, переориентированная на глобальные приоритеты, перестала быть полпредом нации и ее голосом. Отсюда поразительная неадекватность и неэффективность протестного слова, становящегося маргинальным и уже поэтому третируемым.
Во-вторых, элита является аккумулятором национальных достижений. Сам прогресс есть не что иное, как действующий механизм обратной связи между творческими достижениями элиты и народной жизнью. Элитарные группы делегируются нацией, предварительно оснастившей их всеми доступными ресурсами, для освоения новых, более эффективных способов жизни. И затем эти блудные сыновья прогресса, набравшиеся нового опыта, возвращаются к отчему дому для того, чтобы его получше обустроить.
Задумаемся, что произойдет, если этот механизм обратной связи даст сбои. Если все инициативные и талантливые, получившие новые знания и профессии, приобщившиеся к более высоким стандартам решат, отныне и навсегда, что эта туземная среда – не их среда, что их новые возможности – не для этого народа, а являются всего лишь личным взносом для вхождения в международный клуб избранных?
Если противостояние государства с гражданским обществом рождает тоталитаризм, то противостояние элит местному населению рождает колониальное гетто, у которого нет выхода во внешнюю среду и нет будущего. Когда говорят о глобализации как о новой победе коммуникационного принципа над изоляционистским, забывают уточнить, что речь идет об игре с нулевой суммой: новая коммуникабельность элит оплачена невиданной изоляцией массы, запираемой в немое пространство гетто.
Как назвать этот изолированный мир, из которого все активное и перспективное уходит, уже не возвращаясь?
Наверно, здесь и заключена тайна четвертого мира, который сегодня противопоставляется не только первому, западному, но даже и третьему, ибо из третьего еще возможен путь наверх, а из четвертого – никогда. Дело в том, что в третьем мире действовали модернизационые элиты в собственном смысле слова: все то, чему они обучились в процессе временных миграций – практических или текстуальных – в среде первого мира, они стремились донести до сознания соотечественников, сделать общенациональным достоянием. Так возникли новые индустриальные страны третьего мира – тихоокеанские «тигры», иная быстроногая фауна прогресса.
В четвертом мире царит иной закон: жизнь, оставленная элитой, успевшей припасти для себя легкие и удобные пространства. В пространстве четвертого мира действуют только центробежные силы, уже не нейтрализуемые центростремительными. Чем большее число инициативных, дерзких и талантливых уехало, тем невыносимее становится жизнь для оставшихся, и тем выше вероятность того, что в следующем поколении соответствующий отток станет еще больше.
Так происходит ускорение контрцивилизационного процесса: уже порвавшие с туземной средой снижают ее перспективы, что в свою очередь подталкивает к уходу следующих. Прогресс – это великое слово эпохи модерна, сменяется эмиграцией – словом, изобличающим совсем иную перспективу, иные ожидания. Прогресс – есть процесс подключения дополнительной энергии и информации к социальной среде, которую питают новаторские устремления и мессианское усердие национальной элиты. Миграция элит из национального в глобальное пространство есть вычет из прогресса – перечеркивание шансов народов, оставленных теми, на кого они традиционно рассчитывали.
Причем в той мере, в какой глобализирующиеся элиты рвут со своими народами, они рвут и с продуктивной экономикой и с подлинным творчеством. Легкость существования, которой они взыскуют, заставляет их искать не только легкого для жизни пространства, но и все более легких занятий, становящихся лишь имитацией подлинного творчества. Глобальная среда, рекрутируемая по критерию легкости и свободы от усилий, неминуемо становится паразитарной.
У человечества, таким образом, вряд ли есть утешение в том, что прогресс, оставивший мировую периферию, концентрируется теперь в мировых центрах. О прогрессе можно сказать то же самое, что гетевский Мефистофель сказал о правде: его нет на грешной земле периферии, но его нет и выше. Прогресс никогда не отменял библейскую заповедь: «в поте лица своего…» Он обещал облагородить трудовые усилия человека, переведя их из монотонно механического в творческий план, но не обещал заменить усилия перманентной праздностью.
Элиты, пожелавшие порвать со всем трудным и обременительным, дистанцируются не только от народов, но и от сферы настоящего творческого профессионализма. Глобалистская элита ускользает из реальности в гедонистическое зазеркалье. Не случайно именно в ее среде рациональность Просвещения сменяется на удивление примитивным мифотворчеством и погружением в виртуальные миры. Не действует ли здесь мстительный рок, обращающий нигилистическое элитарное отрицание в самоотрицание?
В старых странах Запада мы еще имеем переплетение нового способа существования элиты, связанного с глобальной отстраненностью, с прежним, выражающимся в пережитках национальной и профессиональной идентичности. Поэтому там пространство четвертого мира – внутреннего гетто – растет значительно медленнее. В России же, где новая постсоветская элита изначально осваивала статус глобальной отстраненности от страны и народа, воронка четвертого мира стремительно расширяется, захватывая огромную державу.
Для уточнения того, кто именно заполняет пространство четвертого мира, необходимо обратить внимание на группы, еще во времена модерна не сумевшие запастись средствами эффективной самозащиты и самоорганизации. Модерн на месте средневековой органической целостности породил дихотомию формального большого и малого неформального пространства.
1 2 3 4