– Это наваждение, сон, сон, через который нам надо пройти.
– Но посмотри!
– Штучки. Фигня. Просто вещи.
И улыбка на ее лице, когда она откидывается на спинку стула с открытой книгой на коленях, и ее волосы сияют каждый раз, когда она счастливо встряхивает головой.
– Священный, – говорит она, слегка дразнясь. – Священный, священный, священный.
– Все дерьмо и кости, вот и все. Не считается.
– Священный. Скажи ему, Лю.
Он стоит между ними с открытым ртом, думая, уж не провинился ли он, принеся эту штуку домой.
Священный? Он всегда хотел в это верить, и это казалось инстинктивной правдой, вынесенной из тех тысяч дней, которые он провел, волоча палку по грязи, пока вороны добродушно прочищали горло ему вслед, а эти камни на холме нежно хныкали. Но в конце концов – вот она, и острый сук проткнул ей грудь. И старик все это время умирал с этими голубыми волоконцами в легких. Чудесная земля Господня. Уклоняясь от него снова и снова, скользя под шинами того старого грузовичка и потом хватая их, вгрызаясь в них, и переворачивая, и посылая ребятишек на бахчи, как брошенные сумки с почтой… Мир священен? Может быть. Но у него есть и зубы. И как же часто чувствовал он этот укус в бьющем порыве ветра.
На рассвете он ползет через потоки воды, встает на отмытый до блеска уступ и видит, что самое худшее уже позади. В воздухе пахнет серой. Отсюда Фокс видит разломанные ракушки и бастионы из бревен, вынесенных на вершину морем. Спускаясь, он замечает, что его пруд с пресной водой переполнен. Тропа превратилась в речушку, текущую через хаос поваленного леса. Он пробирается, пока не доходит до огромной звездочки на пляже, там, где вчера был огромный баобаб. Внутри оставленного молнией кратера все еще тлеют угли. Несколько ампутированных сучьев лежат, тлея, рядом, но все дерево превратилось в пепел – пепел и запекшуюся на огне корку. Несколько деревьев рядом обожжены, но огонь не распространился на пояс зелени под скалами.
На деревьях висят медузы. Они поблескивают, когда на них падает случайный лучик солнца.
Фокс раскалывает устриц и кидает их на горячие уголья, пока они не начинают вскипать и разевать рты.
* * *
После циклона сезон идет на спад, дни становятся ясными и жаркими, воздух – суше. Фокс ощущает начало трудностей: становится меньше ягод, выгорает трава. Он должен теперь больше трудиться, чтобы наловить свою дневную норму, и видит, что пруда у подножия скалы, хотя он все еще широк и щедр на питьевую воду, может не хватить ему на сухой сезон.
Жаркими днями, когда не продохнуть, он гребет вокруг косы к материку и направляется к ручьям, окруженным манграми, чтобы поискать воды и, может быть, места для лагеря. Он находит узкие струйки пресных ручьев, но эти поездки его изматывают, и, скорее всего, эти ручьи тоже пересохнут. Он направляется на север, к архипелагу, и находит там прелестные места, но по здравом размышлении ни одно из них не кажется ему лучше, чем то, где он живет. За неделю Фокс объезжает все острова – безуспешно, и наконец ему приходится подумать о побережье материка.
Направляясь назад к своему острову в начале отлива, он натыкается на белый холмик у берега крохотного ручья, окруженного манграми. Он гребет туда, чтобы быстро осмотреться, удивляясь, откуда здесь мог возникнуть ракушечный курганчик. Размером он не больше двух стоящих рядом «Лендкрузеров», и, только встав рядом, Фокс понимает, что это терриконик. На мраморной поверхности – черные и серые вены, куски угля, раковины моллюсков, мидии, устрицы.
За террикоником – широкая, плоская площадка, на которой растут панданусы. Из любопытства он идет вниз и находит поток пресной воды, текущий в сторону моря через поля расколотых раковин. За ним – непроходимые заросли плюща и кваканье лягушек. Фокс обходит ручей и доходит до песчаникового обрыва. Там есть заманчивая нависающая плита. Да, хороший лагерь, альтернатива, если на острове совсем не останется воды.
Фокс забирается на маленькую насыпь, чтобы осмотреться, и на следующей гряде замечает широкогорлую пещеру, возле которой растет инжир. На желтой скале нарисованы крохотные танцующие фигурки цвета запекшейся крови. Фокс слегка вскрикивает от удивления. Он рассматривает динамичные картинки, большинство – не больше его ладони, и восхищается их утыканными перьями головами и юбками. Большую часть изображений уже нельзя рассмотреть.
Внутри пещеры он видит еще наскальные рисунки – в другом стиле. Он подходит ближе, чтобы посмотреть, но замирает. С задней стены на него смотрит огромное лицо без рта. Лучи света выходят из его головы. Фокс чувствует, как с инжировых деревьев ему на плечи падают зеленые муравьи. Он думает: «Что за черт?» – и идет вперед согнувшись.
Потолок занимает огромная фигура, нарисованная белой и красной охрой. Голова у нее размером с черепаший панцирь, глаза большие и темные, и она тоже без рта. Руки как ощипанные крылья. Между раздвинутых ног вниз простирается странный ствол.
Фокс ложится на спину, чтобы рассмотреть ее получше. Такое яростное лицо с таким ярким взглядом. Как грозовое облако.
– Привет, – шепчет он. – Я просто в гости.
Это потрескавшееся лицо больше его лица раза в два.
Под ним скрипит грязь. В пещере пахнет углем. Он думает о том парнишке, Акселе, и думает, не видел ли он этого. Насекомые слепили из глины гнезда на коленях этого парня. Некоторые части изображения уже потускнели, но лицо все еще ярко и глаза все еще горят огнем.
Выбираясь наружу, Фокс ловит себя на том, что начинает креститься, и подавляет усмешку. Давненько он этого не делал.
Фокс держит лагерь у терриконика про запас. Тем временем он ищет еду, измеряет ее количество, сводит концы с концами, думает о пропитании. У него кончились сушеные фрукты, а вместе с ними рис и драгоценный молотый чили. Во время отлива он собирает щепотки соли с впадин в скалах. Он понимает, что с каждым днем он ищет пропитания все дольше и дольше. Он уже редко может себе позволить отдавать тушки рыб акулам.
В конце концов мысль обо всей этой еде, спрятанной на той стороне залива, становится для него слишком невыносимой. К концу первой четверти луны, когда прилив самый низкий, он при первом свете дня выходит в море на своем каяке.
Несмотря на то что в спину ему дует легкий бриз, грести приходится четыре часа. Фокс высаживается на мысу и какое-то время лежит, затаившись, в скалах, чтобы убедиться, что в рыбацком лагере никого нет. Но никого не видно. Циклон опрокинул веранду из веток и сорвал крышу.
Внутри пещеры несколько ящиков протекли, будто в них побывала вода, и содержимое вылилось на ракушечный песок. Все завалено пометом куниц; бравые маленькие сумчатые засранки везде успели порыться. Генератор и холодильник, кажется, выстояли, а за ними, в пенопласте и виниловых ящиках, Фокс находит свечи, зажигалки, антисептический крем, ящик пива, из которого вынимает блок из шести банок, специи для карри и черный перец, зараженную долгоносиком муку, мешки с рисом, тюбики с солнцезащитным кремом и репеллент. Он рыщет и находит сушеные овощи и даже изюм. Он складывает все это в пластиковую бочку и катит ее к каяку.
Он тщетно ищет книгу или журнал. Он утешается стальным котелком и баночкой с мазью из папайи. Ему не везет, и он не может заменить противомоскитную сетку, которую порвал, ловя креветок, но зато у него оказывается настоящая рыболовная сеть, на которую раньше он бы и не взглянул. Фокс загружает каяк и надеется, что беспорядок, оставленный бурей, скроет кражу. Он запечатывает каждый контейнер и, перед тем как уйти, заметает пол пещеры сухой веткой. Он возвращается на остров с приливом, еще до заката; он воодушевлен. Акулы ждут, но у него нет времени играть. Фокс кладет ящик с пивом в свой прудик, чтобы банки охладились, пока он перетаскивает поклажу. Он варит в новом котелке рис с сушеным горохом и абрикосами и, когда встает новая луна, открывает жестянку с пивом. Его удивляет неестественный, неприродный звук, который раздается при этом, и то, каким кислым оказывается пиво, и то, как быстро у него начинает кружиться голова. Он выпивает банку в три глотка и открывает новую. Он зажигает свечу, чтобы испытать новое чувство, но тут же задувает ее снова, исступленно желая, чтобы у него была книга; все, что угодно, лишь бы занять ум, направить мысли, напитать его.
Он сидит на гладкой, теплой террасе, глядя поверх вершин деревьев. Он выпивает все шесть жестянок и засыпает прямо в грязи.
* * *
Много дней после шести банок пива Фокса преследуют жажда и жара. Он не может найти себе места, и в послеполуденной полудреме он воображает себя в холодильнике. Покрытые капельками жестянки, затуманившиеся пластиковые контейнеры с салатом-латуком, потеющие бутылки, красные помидоры, с которых капает влага, снежная ледяная стружка и звук льющихся в стакан замороженных напитков. Эта му́ка портит ему наслаждение от нынешнего изобилия; она портит роскошь соевого соуса и чили и смягчающего бальзама на его многочисленных ранах. Вечера невыносимо медленны. Он разжигает костер, только чтобы на что-то смотреть. Что-то вырастает в его голове; пузырьки и вспышки, пухнущие картинки и полумысли, они сталкиваются друг с другом и отменяют одна другую. Даже простая физическая работа больше не приводит его в себя и не умиротворяет. Ему кажется, что он сходит с ума.
Однажды, смазывая катушку спиннинга драгоценным растительным маслом, Фокс трогает пальцем туго натянутую на катушке леску и слышит что-то вроде си-бемоль. Он снова трогает леску и смеется. С катушки в пещере он отматывает пару метров нейлоновой лески и натягивает между двумя ветвями инжирового дерева, под которыми обычно спасается от солнца. Слабая нота, которую издает леска, не очень похожа на звук, но, когда он натягивает леску посильнее, звучание начинает ему нравиться. Леска жужжит, она издает звук, не похожий на природные, но и не слишком сильно от них отличающийся. Фокс нерешительно откашливается и начинает мурлыкать ноту себе под нос. Он думает о маленьком заде Негры, как он высовывается из пианино, когда тот тянет за струны. Его сердце бешено колотится; кажется, что опасно давать этой ноте звучать, но палец рефлекторно скользит по струне. Сколько раз в прошлом году он видел эту стальную гитару, видел ее изуродованное лицо и потускневшие стальные изгибы – и просто проходил мимо? Знает Господь, музыка сведет тебя с ума, но все же ты держишь эту длинную, роскошную, монотонную, гипнотическую ноту, и она не убивает тебя, она не делает из тебя дикую вопящую развалину – слушай! Внутри этого гула – все это прекрасное множество временны́х отрезков оплетает тебя – промежутки и заполненные участки, горячее бульканье, подступающее к горлу. Неожиданное наслаждение – черт, да только послушай! Ты напеваешь, и выводишь, и распеваешь это чертово нейлоновое си-бемоль, и это чудесно. Вонг-вонг-вонг-вонг, вука-вонг, вонг!
Он со стоном выпевает ноту, горло у него горит от удовольствия, и Фокс начинает часто дышать, чтобы это чувство не ушло. Его тело будто бы вскипает миллионом пузырьков. Пузырьки на коже, изгибающиеся полоски пузырьков у него перед глазами. Они танцуют по заливу перед ним, а в его ушах – щебет, как если бы он упал с горы, и у него болит ключица. Гул поворачивает внутрь себя. Как огромные открытые пространства одышки, как свобода, которая – он знает – заключена в твердом, чистом пузырьке дыхания ныряльщика. И через какое-то время гул превращается в тихое скольжение через теплые и холодные слои океана, во что-то, близкое к полету. Внутри этого гула звук становится температурой, и вкусом, и запахом, и воспоминанием, вука-вонг.
И когда Фокс выплывает на поверхность, солнце село, и над ним звенят москиты. Звук мира сыр. У его уха, на инжировом дереве, комок зеленых муравьев щебечет злобные сплетни, а дальше – удары крыльев вылетающих из пещеры летучих мышей и стук челюстей крабов, что пируют среди мангров.
Он втирает мазь поу-поу в руку и сидит в темноте, насытившись, удивленный, в восторге.
Следующие несколько дней, когда Фокс не собирает еду, он играет на леске. Сначала он играет ради освобождения, бунтуя против дисциплины, которой так долго придерживался; и возвращение к музыке для него – просто физическое наслаждение, некое облегчение от смягчения режима, в котором есть нечто большее, чем простая чувственность. Но когда Фокс исчерпывает простую музыкальную игривость, игру в прятки с импровизацией, он понимает, что внутри длинной наркотической ноты есть куда заглянуть.
Он идет на юг, через пустыни и горы к прибрежной равнине Среднего Запада. Он проходит по выжженной, выщелоченной бахче на ступеньки веранды, и по мрачному коридору в библиотеку – и час за часом он плавает среди книг. Их обложки скрипят, как двери. Иногда они издают звуки – как тихие вздохи разрезаемого арбуза, – и он идет по их строчкам, как человек идет по родным местам. Он карабкается по утесам «Прелюдии» и «Тинтернского аббатства», через горячую, яркую Эмили и усаженный шипами подлесок Билла Блейка. К нему приходят строчки. Он напевает их в си-бемоль, в каком-то моноволоконном, разнообразном монотоне, который кажется неисчерпаемым, будто бы Фокс плывет в море слов, в океане, который можно выпить.
И при всей этой наполненности, при всем экстатическом чувстве объема Фокс жалеет лишь об одном: ему не с кем этим поделиться. Он, тоскуя, думает о Джорджи, о ее игривых подстрекательствах, об интересе к книгам, и о том, как он туп, что не смог выразить то, что чувствовал. Господи, сколько же он хотел ей рассказать! Фокс не знает, что́ следует вынести из Вордсворта и Блейка, как надо говорить о них, если тебя учили знатоки; но он знает, что попробовал бы объяснить ощущение живого мира, то, как они инстинктивно чувствуют, что и в самом деле есть некий дух, омывающий собою все сущее, есть какая-то страшная память камней, ветра, птичьих жизней.
После нескольких дней пения Фокс понимает, что может приходить не только в библиотеку, что он может неслышно скользить по всему дому, почти болезненно ощущая свое присутствие. Он чует запах выпеченного им самим хлеба. И вот он у раковины, рядом с самим собой, в своей собственной кухне, босой и в джинсах. Окно не мешало бы помыть. На подоконнике лежит речная галька, а в масленке рядом – передний зубок Пули. Детей слышно – они где-то в доме. Когда он поворачивается, Сэл смотрит на него из дверей, от кучи мусора, которую метет, и почесывается, пьяно подбоченясь, обращая на него внимания не больше, чем на собаку под столом.
В комнате со стиральной машиной он, маленький, прижат к рычащему Гуверу с двумя бадьями для воды, который, кажется, сейчас взлетит в космос. Но это «врррр-врррр-врррр», этот звук!
И сонный звук пилы, вгрызающейся в бревно: «Поднять! Паруса! Поднять! Паруса! Поднять! Паруса!» – и на солнце сияет отцовский пот. И стоя рядом с самим собой, Фокс в такт качается на пухленьких младенческих ножках, удивляясь суховатой ухмылке отца.
Птичка, завернувшаяся в джинсовую куртку Фокса, и ее молочное дыхание на его лице, когда она поет гимны у него на руках. «Северный ветер листья рвет, красная пыль стоит столбом, воробьи под карнизом сидят, почернела трава на бахче». Рождество. Значит, это было Рождество, и ее голова – не больше маленькой дыньки.
Фокс выходит наружу и видит себя самого на корточках на бахче: он собирает арбузы. Жаркое Рождество. Солнце печет ему шею. И он поднимает глаза и видит их, Негру и Сэл, как они разлеглись на ступеньках веранды – они смотрят, как он работает.
Он стоит за спиной Птички в сарае. Она замерла, увидев знак старика.
Господь – глава дома сего,
Невидимый гость при каждой трапезе,
Молчаливый слушатель каждой беседы.
На следующий день после похорон бедного засранца Негра содрал табличку со стены кухни, и вот где она оказалась. Птичка обходит ее кругом, выходя в сияние дня. Она знает, когда ты здесь. Так же и мать знала, когда ты где, или знала, когда кто-нибудь из вас поранился. И неожиданно – рука на ее груди. Ты сам это видел.
Днем акулы кружат по мелководью, но он играет на струне. Его большой палец покрылся мозолями; он может играть часами.
Фокс поет, чтобы пройти по овечьим пастбищам и желтым вымоинам, по сухому руслу реки к ферме. Мирты сами на себя не похожи – так они высохли и истончились. Кремнистая почва верхней бахчи скрипит под ногами, и там, где должен быть дом, дома нет. Его деревья мертвы, и ни одной серебристой резной полоски арбузной плети не осталось на земле. Он ожидает увидеть, по крайней мере, кучку пепла, кратер от молнии, но нет ничего. Только кости скалы на вершине холма. Когда он доходит до вершины, тени от пиков – цвета патоки. В воздухе горько пахнет потом и мочой. Монолиты опираются на ветер, но даже вечного южного ветра больше нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
– Но посмотри!
– Штучки. Фигня. Просто вещи.
И улыбка на ее лице, когда она откидывается на спинку стула с открытой книгой на коленях, и ее волосы сияют каждый раз, когда она счастливо встряхивает головой.
– Священный, – говорит она, слегка дразнясь. – Священный, священный, священный.
– Все дерьмо и кости, вот и все. Не считается.
– Священный. Скажи ему, Лю.
Он стоит между ними с открытым ртом, думая, уж не провинился ли он, принеся эту штуку домой.
Священный? Он всегда хотел в это верить, и это казалось инстинктивной правдой, вынесенной из тех тысяч дней, которые он провел, волоча палку по грязи, пока вороны добродушно прочищали горло ему вслед, а эти камни на холме нежно хныкали. Но в конце концов – вот она, и острый сук проткнул ей грудь. И старик все это время умирал с этими голубыми волоконцами в легких. Чудесная земля Господня. Уклоняясь от него снова и снова, скользя под шинами того старого грузовичка и потом хватая их, вгрызаясь в них, и переворачивая, и посылая ребятишек на бахчи, как брошенные сумки с почтой… Мир священен? Может быть. Но у него есть и зубы. И как же часто чувствовал он этот укус в бьющем порыве ветра.
На рассвете он ползет через потоки воды, встает на отмытый до блеска уступ и видит, что самое худшее уже позади. В воздухе пахнет серой. Отсюда Фокс видит разломанные ракушки и бастионы из бревен, вынесенных на вершину морем. Спускаясь, он замечает, что его пруд с пресной водой переполнен. Тропа превратилась в речушку, текущую через хаос поваленного леса. Он пробирается, пока не доходит до огромной звездочки на пляже, там, где вчера был огромный баобаб. Внутри оставленного молнией кратера все еще тлеют угли. Несколько ампутированных сучьев лежат, тлея, рядом, но все дерево превратилось в пепел – пепел и запекшуюся на огне корку. Несколько деревьев рядом обожжены, но огонь не распространился на пояс зелени под скалами.
На деревьях висят медузы. Они поблескивают, когда на них падает случайный лучик солнца.
Фокс раскалывает устриц и кидает их на горячие уголья, пока они не начинают вскипать и разевать рты.
* * *
После циклона сезон идет на спад, дни становятся ясными и жаркими, воздух – суше. Фокс ощущает начало трудностей: становится меньше ягод, выгорает трава. Он должен теперь больше трудиться, чтобы наловить свою дневную норму, и видит, что пруда у подножия скалы, хотя он все еще широк и щедр на питьевую воду, может не хватить ему на сухой сезон.
Жаркими днями, когда не продохнуть, он гребет вокруг косы к материку и направляется к ручьям, окруженным манграми, чтобы поискать воды и, может быть, места для лагеря. Он находит узкие струйки пресных ручьев, но эти поездки его изматывают, и, скорее всего, эти ручьи тоже пересохнут. Он направляется на север, к архипелагу, и находит там прелестные места, но по здравом размышлении ни одно из них не кажется ему лучше, чем то, где он живет. За неделю Фокс объезжает все острова – безуспешно, и наконец ему приходится подумать о побережье материка.
Направляясь назад к своему острову в начале отлива, он натыкается на белый холмик у берега крохотного ручья, окруженного манграми. Он гребет туда, чтобы быстро осмотреться, удивляясь, откуда здесь мог возникнуть ракушечный курганчик. Размером он не больше двух стоящих рядом «Лендкрузеров», и, только встав рядом, Фокс понимает, что это терриконик. На мраморной поверхности – черные и серые вены, куски угля, раковины моллюсков, мидии, устрицы.
За террикоником – широкая, плоская площадка, на которой растут панданусы. Из любопытства он идет вниз и находит поток пресной воды, текущий в сторону моря через поля расколотых раковин. За ним – непроходимые заросли плюща и кваканье лягушек. Фокс обходит ручей и доходит до песчаникового обрыва. Там есть заманчивая нависающая плита. Да, хороший лагерь, альтернатива, если на острове совсем не останется воды.
Фокс забирается на маленькую насыпь, чтобы осмотреться, и на следующей гряде замечает широкогорлую пещеру, возле которой растет инжир. На желтой скале нарисованы крохотные танцующие фигурки цвета запекшейся крови. Фокс слегка вскрикивает от удивления. Он рассматривает динамичные картинки, большинство – не больше его ладони, и восхищается их утыканными перьями головами и юбками. Большую часть изображений уже нельзя рассмотреть.
Внутри пещеры он видит еще наскальные рисунки – в другом стиле. Он подходит ближе, чтобы посмотреть, но замирает. С задней стены на него смотрит огромное лицо без рта. Лучи света выходят из его головы. Фокс чувствует, как с инжировых деревьев ему на плечи падают зеленые муравьи. Он думает: «Что за черт?» – и идет вперед согнувшись.
Потолок занимает огромная фигура, нарисованная белой и красной охрой. Голова у нее размером с черепаший панцирь, глаза большие и темные, и она тоже без рта. Руки как ощипанные крылья. Между раздвинутых ног вниз простирается странный ствол.
Фокс ложится на спину, чтобы рассмотреть ее получше. Такое яростное лицо с таким ярким взглядом. Как грозовое облако.
– Привет, – шепчет он. – Я просто в гости.
Это потрескавшееся лицо больше его лица раза в два.
Под ним скрипит грязь. В пещере пахнет углем. Он думает о том парнишке, Акселе, и думает, не видел ли он этого. Насекомые слепили из глины гнезда на коленях этого парня. Некоторые части изображения уже потускнели, но лицо все еще ярко и глаза все еще горят огнем.
Выбираясь наружу, Фокс ловит себя на том, что начинает креститься, и подавляет усмешку. Давненько он этого не делал.
Фокс держит лагерь у терриконика про запас. Тем временем он ищет еду, измеряет ее количество, сводит концы с концами, думает о пропитании. У него кончились сушеные фрукты, а вместе с ними рис и драгоценный молотый чили. Во время отлива он собирает щепотки соли с впадин в скалах. Он понимает, что с каждым днем он ищет пропитания все дольше и дольше. Он уже редко может себе позволить отдавать тушки рыб акулам.
В конце концов мысль обо всей этой еде, спрятанной на той стороне залива, становится для него слишком невыносимой. К концу первой четверти луны, когда прилив самый низкий, он при первом свете дня выходит в море на своем каяке.
Несмотря на то что в спину ему дует легкий бриз, грести приходится четыре часа. Фокс высаживается на мысу и какое-то время лежит, затаившись, в скалах, чтобы убедиться, что в рыбацком лагере никого нет. Но никого не видно. Циклон опрокинул веранду из веток и сорвал крышу.
Внутри пещеры несколько ящиков протекли, будто в них побывала вода, и содержимое вылилось на ракушечный песок. Все завалено пометом куниц; бравые маленькие сумчатые засранки везде успели порыться. Генератор и холодильник, кажется, выстояли, а за ними, в пенопласте и виниловых ящиках, Фокс находит свечи, зажигалки, антисептический крем, ящик пива, из которого вынимает блок из шести банок, специи для карри и черный перец, зараженную долгоносиком муку, мешки с рисом, тюбики с солнцезащитным кремом и репеллент. Он рыщет и находит сушеные овощи и даже изюм. Он складывает все это в пластиковую бочку и катит ее к каяку.
Он тщетно ищет книгу или журнал. Он утешается стальным котелком и баночкой с мазью из папайи. Ему не везет, и он не может заменить противомоскитную сетку, которую порвал, ловя креветок, но зато у него оказывается настоящая рыболовная сеть, на которую раньше он бы и не взглянул. Фокс загружает каяк и надеется, что беспорядок, оставленный бурей, скроет кражу. Он запечатывает каждый контейнер и, перед тем как уйти, заметает пол пещеры сухой веткой. Он возвращается на остров с приливом, еще до заката; он воодушевлен. Акулы ждут, но у него нет времени играть. Фокс кладет ящик с пивом в свой прудик, чтобы банки охладились, пока он перетаскивает поклажу. Он варит в новом котелке рис с сушеным горохом и абрикосами и, когда встает новая луна, открывает жестянку с пивом. Его удивляет неестественный, неприродный звук, который раздается при этом, и то, каким кислым оказывается пиво, и то, как быстро у него начинает кружиться голова. Он выпивает банку в три глотка и открывает новую. Он зажигает свечу, чтобы испытать новое чувство, но тут же задувает ее снова, исступленно желая, чтобы у него была книга; все, что угодно, лишь бы занять ум, направить мысли, напитать его.
Он сидит на гладкой, теплой террасе, глядя поверх вершин деревьев. Он выпивает все шесть жестянок и засыпает прямо в грязи.
* * *
Много дней после шести банок пива Фокса преследуют жажда и жара. Он не может найти себе места, и в послеполуденной полудреме он воображает себя в холодильнике. Покрытые капельками жестянки, затуманившиеся пластиковые контейнеры с салатом-латуком, потеющие бутылки, красные помидоры, с которых капает влага, снежная ледяная стружка и звук льющихся в стакан замороженных напитков. Эта му́ка портит ему наслаждение от нынешнего изобилия; она портит роскошь соевого соуса и чили и смягчающего бальзама на его многочисленных ранах. Вечера невыносимо медленны. Он разжигает костер, только чтобы на что-то смотреть. Что-то вырастает в его голове; пузырьки и вспышки, пухнущие картинки и полумысли, они сталкиваются друг с другом и отменяют одна другую. Даже простая физическая работа больше не приводит его в себя и не умиротворяет. Ему кажется, что он сходит с ума.
Однажды, смазывая катушку спиннинга драгоценным растительным маслом, Фокс трогает пальцем туго натянутую на катушке леску и слышит что-то вроде си-бемоль. Он снова трогает леску и смеется. С катушки в пещере он отматывает пару метров нейлоновой лески и натягивает между двумя ветвями инжирового дерева, под которыми обычно спасается от солнца. Слабая нота, которую издает леска, не очень похожа на звук, но, когда он натягивает леску посильнее, звучание начинает ему нравиться. Леска жужжит, она издает звук, не похожий на природные, но и не слишком сильно от них отличающийся. Фокс нерешительно откашливается и начинает мурлыкать ноту себе под нос. Он думает о маленьком заде Негры, как он высовывается из пианино, когда тот тянет за струны. Его сердце бешено колотится; кажется, что опасно давать этой ноте звучать, но палец рефлекторно скользит по струне. Сколько раз в прошлом году он видел эту стальную гитару, видел ее изуродованное лицо и потускневшие стальные изгибы – и просто проходил мимо? Знает Господь, музыка сведет тебя с ума, но все же ты держишь эту длинную, роскошную, монотонную, гипнотическую ноту, и она не убивает тебя, она не делает из тебя дикую вопящую развалину – слушай! Внутри этого гула – все это прекрасное множество временны́х отрезков оплетает тебя – промежутки и заполненные участки, горячее бульканье, подступающее к горлу. Неожиданное наслаждение – черт, да только послушай! Ты напеваешь, и выводишь, и распеваешь это чертово нейлоновое си-бемоль, и это чудесно. Вонг-вонг-вонг-вонг, вука-вонг, вонг!
Он со стоном выпевает ноту, горло у него горит от удовольствия, и Фокс начинает часто дышать, чтобы это чувство не ушло. Его тело будто бы вскипает миллионом пузырьков. Пузырьки на коже, изгибающиеся полоски пузырьков у него перед глазами. Они танцуют по заливу перед ним, а в его ушах – щебет, как если бы он упал с горы, и у него болит ключица. Гул поворачивает внутрь себя. Как огромные открытые пространства одышки, как свобода, которая – он знает – заключена в твердом, чистом пузырьке дыхания ныряльщика. И через какое-то время гул превращается в тихое скольжение через теплые и холодные слои океана, во что-то, близкое к полету. Внутри этого гула звук становится температурой, и вкусом, и запахом, и воспоминанием, вука-вонг.
И когда Фокс выплывает на поверхность, солнце село, и над ним звенят москиты. Звук мира сыр. У его уха, на инжировом дереве, комок зеленых муравьев щебечет злобные сплетни, а дальше – удары крыльев вылетающих из пещеры летучих мышей и стук челюстей крабов, что пируют среди мангров.
Он втирает мазь поу-поу в руку и сидит в темноте, насытившись, удивленный, в восторге.
Следующие несколько дней, когда Фокс не собирает еду, он играет на леске. Сначала он играет ради освобождения, бунтуя против дисциплины, которой так долго придерживался; и возвращение к музыке для него – просто физическое наслаждение, некое облегчение от смягчения режима, в котором есть нечто большее, чем простая чувственность. Но когда Фокс исчерпывает простую музыкальную игривость, игру в прятки с импровизацией, он понимает, что внутри длинной наркотической ноты есть куда заглянуть.
Он идет на юг, через пустыни и горы к прибрежной равнине Среднего Запада. Он проходит по выжженной, выщелоченной бахче на ступеньки веранды, и по мрачному коридору в библиотеку – и час за часом он плавает среди книг. Их обложки скрипят, как двери. Иногда они издают звуки – как тихие вздохи разрезаемого арбуза, – и он идет по их строчкам, как человек идет по родным местам. Он карабкается по утесам «Прелюдии» и «Тинтернского аббатства», через горячую, яркую Эмили и усаженный шипами подлесок Билла Блейка. К нему приходят строчки. Он напевает их в си-бемоль, в каком-то моноволоконном, разнообразном монотоне, который кажется неисчерпаемым, будто бы Фокс плывет в море слов, в океане, который можно выпить.
И при всей этой наполненности, при всем экстатическом чувстве объема Фокс жалеет лишь об одном: ему не с кем этим поделиться. Он, тоскуя, думает о Джорджи, о ее игривых подстрекательствах, об интересе к книгам, и о том, как он туп, что не смог выразить то, что чувствовал. Господи, сколько же он хотел ей рассказать! Фокс не знает, что́ следует вынести из Вордсворта и Блейка, как надо говорить о них, если тебя учили знатоки; но он знает, что попробовал бы объяснить ощущение живого мира, то, как они инстинктивно чувствуют, что и в самом деле есть некий дух, омывающий собою все сущее, есть какая-то страшная память камней, ветра, птичьих жизней.
После нескольких дней пения Фокс понимает, что может приходить не только в библиотеку, что он может неслышно скользить по всему дому, почти болезненно ощущая свое присутствие. Он чует запах выпеченного им самим хлеба. И вот он у раковины, рядом с самим собой, в своей собственной кухне, босой и в джинсах. Окно не мешало бы помыть. На подоконнике лежит речная галька, а в масленке рядом – передний зубок Пули. Детей слышно – они где-то в доме. Когда он поворачивается, Сэл смотрит на него из дверей, от кучи мусора, которую метет, и почесывается, пьяно подбоченясь, обращая на него внимания не больше, чем на собаку под столом.
В комнате со стиральной машиной он, маленький, прижат к рычащему Гуверу с двумя бадьями для воды, который, кажется, сейчас взлетит в космос. Но это «врррр-врррр-врррр», этот звук!
И сонный звук пилы, вгрызающейся в бревно: «Поднять! Паруса! Поднять! Паруса! Поднять! Паруса!» – и на солнце сияет отцовский пот. И стоя рядом с самим собой, Фокс в такт качается на пухленьких младенческих ножках, удивляясь суховатой ухмылке отца.
Птичка, завернувшаяся в джинсовую куртку Фокса, и ее молочное дыхание на его лице, когда она поет гимны у него на руках. «Северный ветер листья рвет, красная пыль стоит столбом, воробьи под карнизом сидят, почернела трава на бахче». Рождество. Значит, это было Рождество, и ее голова – не больше маленькой дыньки.
Фокс выходит наружу и видит себя самого на корточках на бахче: он собирает арбузы. Жаркое Рождество. Солнце печет ему шею. И он поднимает глаза и видит их, Негру и Сэл, как они разлеглись на ступеньках веранды – они смотрят, как он работает.
Он стоит за спиной Птички в сарае. Она замерла, увидев знак старика.
Господь – глава дома сего,
Невидимый гость при каждой трапезе,
Молчаливый слушатель каждой беседы.
На следующий день после похорон бедного засранца Негра содрал табличку со стены кухни, и вот где она оказалась. Птичка обходит ее кругом, выходя в сияние дня. Она знает, когда ты здесь. Так же и мать знала, когда ты где, или знала, когда кто-нибудь из вас поранился. И неожиданно – рука на ее груди. Ты сам это видел.
Днем акулы кружат по мелководью, но он играет на струне. Его большой палец покрылся мозолями; он может играть часами.
Фокс поет, чтобы пройти по овечьим пастбищам и желтым вымоинам, по сухому руслу реки к ферме. Мирты сами на себя не похожи – так они высохли и истончились. Кремнистая почва верхней бахчи скрипит под ногами, и там, где должен быть дом, дома нет. Его деревья мертвы, и ни одной серебристой резной полоски арбузной плети не осталось на земле. Он ожидает увидеть, по крайней мере, кучку пепла, кратер от молнии, но нет ничего. Только кости скалы на вершине холма. Когда он доходит до вершины, тени от пиков – цвета патоки. В воздухе горько пахнет потом и мочой. Монолиты опираются на ветер, но даже вечного южного ветра больше нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37