А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 


На четвертый день она проснулась уже с оформившимся решением. Одевшись и накрасившись, она вызвала вестника и телохранителя. Сына она нашла у подножия террасы, где он бросал хлеб птицам, что кружились и свистели у него над головой. Сидевший на ступеньках у его ног писец читал вслух письмо. Вскоре она поняла, что это послание от Нефертити. Она спустилась к нему, и при звуке ее шагов по белому камню он обернулся и улыбнулся ей.
– Я приму корону, – сказала она напрямик, – соглашение должно быть засвидетельствовано письменно и скреплено печатью фараона. Сделай это сейчас, Аменхотеп.
Или я передумаю, – мысленно добавила она. Он хотел было обнять ее, но, видя ее напряженное лицо, заколебался, потом опустил руки.
– Возьми новый папирус, – торжественно повелел он писцу. – Записывай то, что я буду говорить.
Он начал диктовать, и вдруг Тейе сделалось невыносимо стоять здесь без движения, слушая его визгливый детский голос. Голову ее стало сильно припекать, а камни под ногами казались слишком холодными. Сдержанно поклонившись, она покинула его, подзывая на ходу Пиху и носителей балдахина. Она все ускоряла шаг и, оказавшись у озера, уже почти бежала, на ходу снимая браслеты, потом рванула с шеи ожерелья, сорвала с головы и отшвырнула в сторону парик. С криком она бросилась в воду, с открытыми глазами нырнула до самого дна, чувствуя, как вода заполняет рот и уши. Не в силах больше задерживать дыхание, она вынырнула на поверхность и поплыла. Что я наделала? – думала она. – Что? Она вышла на берег, совершенно выбившись из сил, когда руки и ноги уже отказывались повиноваться ей, и легла под балдахином, растирая влажную кожу.
Этой ночью Аменхотеп пришел к ней. Его приход объявил вестник, который затем приказал ее слугам покинуть покои и удалился сам. Она соскользнула с ложа, опускаясь на пол, чтобы поцеловать его босые ноги. Он попросил ее подняться, и некоторое время они стояли, глядя друг на друга. Тейе заметила про себя, что он на голову выше ее, такого же роста, как и его отец. Он недавно пил ароматное вино, в его дыхании чувствовался запах эссенции лотоса. Губы были окрашены хной, а глаза тщательно подведены углем. Свободные складки его мягкого белого парика покоились на шее.
– Ты боишься? – спросил он участливо, беря ее за руку.
Она смотрела, как он перебирает ее пальцы, и понимала, что ей не страшно. Она покачала головой. Он снял парик, аккуратно положил его на столик и провел рукой по гладко выбритой голове. Его вытянутый, выдающийся вперед подбородок и миндалевидные глаза казались слишком выпуклыми, отчего лицо приобретало жестокое выражение, но его взгляд был спокойным. Под прозрачной белой накидкой, которую он теперь отбросил, он был совершенно голый, бледные полные бедра рыхло подрагивали в свете ламп. Тейе отталкивала его несуразность, и одновременно ее влекло к той его части, что была ею самой. В этом мужчине есть кровь бога, которого я любила, – думала она, – так же как и моя собственная кровь.
Она опустилась на край ложа, и он устроился рядом с ней. Взяв ее лицо в ладони, он повернул ее голову к себе, теперь в его глазах горел лихорадочный огонь, проблеск оживления, от которого на его высоких скулах заиграл легкий румянец.
– На лице Ситамон очень скоро залегли бы такие же жесткие складки, – прошептал он, его дыхание участилось, – но ее глаза никогда не приобрели бы такой глубины и твердости. Я люблю тебя, матушка. Обними меня.
Она обняла его, и ею стало овладевать чувство нереальности происходящего. Будто она безопасно и спокойно спала где-то в другом месте, в другое время и издалека видела себя – во сне. Он не контролировал свою страсть так, как его отец, он предавался любви с упорной неутомимостью, которая была свойственна ей самой. Казалось, он не замечал, что она покорилась ему, терзаемая дурными предчувствиями, и, даже когда он вошел в нее, она все еще спрашивала себя, какому безумию она поддалась. Она отстранилась еще до того, как он перестал двигаться в ней, и, проявив чудеса интуиции, на которые он иногда был способен, он оставил ее в покое и лег рядом, тяжело дыша.
– Тебе не будет от этого вреда, Тейе, – сказал он, будто читая ее мысли. – Ни один бог не осмелится осуждать тебя. Ты под моей защитой.
В течение следующей недели – последней их недели в Мемфисе – он приходил к ней каждую ночь. Аменхотеп предавался любви с той же милой, но все же какой-то странно бесстрастной нежностью, и Тейе, попривыкнув, отвечала ему тем же. Ее тело тосковало по умелым, опытным рукам покойного супруга, его лицо часто вставало перед внутренним взором Тейе. С другой стороны, она никогда не видела от мужа такой исполненной желания нежности, которую проявлял к ней сын. Часто она не говорила ему ни слова, будто слова могли стать подтверждением ее преступления, окончательно сделать реальным то, что все еще было для нее похоже на сон, и он понимал ее или просто предпочитал ее молчание.
Днем они тихо прогуливались рука об руку в садах или, расположившись под деревьями, передвигали фишки на доске. Аменхотеп нанес последний визит в Он, но не просил ее присоединиться к нему, отчего она испытала облегчение. От ее внимания не укрылась новая, молчаливая деловитость ее слуг, когда те принялись паковать вещи для обратного путешествия в Малкатту.
Большую часть пути домой они прошли под парусами и прибыли к ступеням дворцового причала за три дня до начала празднования Опета. Сообщение об их возвращении было отправлено раньше. И вот Тейе, почти теряя сознание от жары, от которой она отвыкла без малого за два месяца, увидела с палубы, что вся площадь перед дворцом и обе стороны канала заполнены придворными Нефертити, двое детей и брат Тейе сидели под балдахином, все остальные почтительно отдалились, чтобы не мешать их уединению. Птахотеп, Си-Мут и небольшая группа жрецов Амона толпились в стороне под своим навесом. Хоремхеб стоял со своими солдатами в том месте, где должны были сбросить сходни; Мутноджимет нетерпеливо расхаживала, сшибая хлыстом сухие листья с деревьев, а ее толстые голые карлики бродили по воде канала.
Когда ладья прошла по каналу и уткнулась в причал, никто не приветствовал ее радостными возгласами. Одиноко и четко прозвучала команда Паси, эхом отозвавшись от колонн залы приемов, перед которой толпились придворные. Фараон начал спускаться по сходням, Тейе шла за ним, с высоко поднятой головой, на ее короне поблескивали диск и двойное перо. Команда засуетилась, и прибывшие начали сходить на берег, все еще в зловещей тишине. Эйе и Нефертити поклонились и застыли в ожидании. Встретившись взглядом с племянницей, Тейе прочла в ее глазах мрачную ненависть. Твердо ступая, она шла на нее, полная решимости сломить ее волю, и осталась довольна, увидев, как девушка заколебалась и опустила взгляд. Тейе знала, что эта секунда определяла все их дальнейшие взаимоотношения, и внутренне вздохнула с облегчением. Фараон оглядел присутствующих с милостивой, рассеянной улыбкой.
– Вы все можете подняться, – пронзительным голосом объявил он. – Нефертити, дай мне Мериатон. Моя малышка подросла, пока меня здесь не было.
Он крепко прижал к себе ребенка и пошел вперед. Свита двинулась следом, мартышки радостно затараторили и поскакали к деревьям, а кошки, выпущенные из клеток, бросились спасаться в тени. Тейе ощутила приступ болезненной ревности, когда фараон, улыбаясь, сделал знак Нефертити подойти к нему, но она быстро справилась с ним и подозвала Птахотепа.
– Верховный жрец, жду тебя через час. – Потом повернулась к Эйе: – Пойдем со мной.
Она направилась в личные покои супруга. За ней последовали хранитель царских регалий, носители опахала и прочая свита. Сняв корону, она вручила ее хранителю и приказала слугам выйти, потом живо двинулась к трону и взошла на него. Эйе стоял во враждебном молчании, пока последний слуга не попятился к дверям и не закрыл их за собой. Когда Тейе сделала ему знак говорить, он кинулся к подножию трона почти бегом.
– Ты что, лишилась рассудка? – спросил он сквозь стиснутые зубы, прижав руки к телу. – Ты обезумела? Это правда?
Она холодно разглядывала его.
– Да, это правда.
– Весь дворец взорвался негодованием, когда зачитали указ. Люди бросались друг к другу в залах дворца, торопясь разнести новость… Зачем, Тейе, зачем?! Птахотеп каждый день приплывал сюда из Карнака, сам не свой от беспокойства.
– Я скоро поговорю с Птахотепом. Не кричи на меня, Эйе. Я уже давно не твоя маленькая сестренка. Я бы не хотела отвечать за то, что предпринял бы фараон в том случае, если бы я отказалась от короны.
– Ты могла бы взять в постель какого-нибудь мелкопоместного вельможу, – насмешливо проговорил он. – Двор бы ничего не сказал на это. Но с собственным сыном…
– Если ты не прекратишь кричать на меня, я велю тебя выпороть! Я императрица! Я богиня! Ко мне нельзя так обращаться!
Он уставился на нее, тяжело дыша, потом сдержанно поклонился.
– Раскаиваюсь.
Но он не выглядел раскаявшимся. Тейе видела, как кровь прилила к его щекам, как нервно он сжимал пальцы своих больших рук, пытаясь совладать с собой.
– Мы ни к чему не придем, если будем продолжать кричать друг на друга, – сказала она твердо. – Мне нужна твоя проницательность, Эйе, а не твои нелепые рассуждения. Через несколько дней громкое возмущение двора перейдет в обычные сплетни, как это и произошло с мальчишкой моего супруга.
– Надеюсь, что ты окажешься права. Иначе ты рискуешь потерять лицо, а это грозит ослаблением твоей власти.
– Я решила, что должна рискнуть. – Она рассказала ему, что произошло в Мемфисе, и Эйе, забыв свой гнев, задумчиво слушал.
– Тем не менее, – сказал он, когда она закончила, – это непоправимое деяние, совершенное опрометчиво. Ты могла подождать до возвращения и обсудить это со мной.
– Возможно. Но я тщательно все обдумала. Если Аменхотеп ошибается или просто заблуждается, тогда все, чего я добьюсь, – настрою против себя двор, сильно огорчу жрецов и нарушу закон Маат. Скандал этот вскоре забудется. Но если бы я отказала ему…
– Мы всегда должны в первую очередь думать о своей безопасности, а потом о безопасности империи, именно в такой последовательности, – прервал он ее. – И то и другое связано с личностью фараона. Становится очевидным, что Аменхотеп не будет править, если его религиозные нужды не будут удовлетворены, а если он не будет править хорошо, от этого пострадаем и мы, и империя.
Тейе оскорбилась:
– Ты думаешь, что я – одна из его религиозных нужд?
Эйе печально улыбнулся ей:
– Думаю, да, Тейе. Не все так просто, конечно, но это – главная причина его брака. Ради Египта и ради себя самой, я надеюсь, ты запомнишь это.
– Я попытаюсь, – сказала она с сарказмом и отпустила его.
Позднее она приняла у себя Птахотепа, постаравшись убедить его в том, что никакое нарушение закона Маат не угрожает и никогда не угрожало устойчивости страны или верховенству Амона. Она подробно остановилась на своем собственном долгом опыте правления при фараоне, который в погоне за своими удовольствиями передал Египет в ее руки, намеренно создавая у Птахотепа впечатление, что во время царствования ее сына ничего не изменится. Она знала, что это лучше, чем льстить или лебезить перед ним, и он ушел успокоенным. Хорошо бы мне самой поверить в свои слова, – думала она, направляясь к своей опочивальне, чтобы отдохнуть в невыносимые полуденные часы. – Я сменила одного фараона на другого. Я все еще правительница и императрица.
Но когда она лежала под качающимися опахалами в своей затемненной комнате, перед ее внутренним взором вставал образ сына, как он прижимается ртом к ее губам, с нежной страстью целует ее тело, смотрит ей в глаза, ложась на нее сверху, и она не могла уснуть. Когда пришла Пиха, чтобы поднять занавески, и свет вечернего солнца, все еще удушающий, залил комнату, она послала за Херуфом.
– Отправляйся за реку, в город, – велела она. – Купи для меня «Исповедь отрицания». И не посылай слугу, Херуф. Сделай это сам.
– Императрица, – обратился он к ней, лицо его было бесстрастно, – могу ли я иметь безрассудную смелость напомнить тебе, что ты считаешься богиней, а боги не нуждаются в исповеди?
– Херуф, я никогда в жизни не оставляла ничего на волю случая. Ты мой управляющий. Делай, что тебе велено.
Он поклонился и вышел.
Она собиралась заняться другими делами до его возвращения, но не могла ни за что взяться. Это чувство вины отличается от того, которое я испытывала после убийства Небет-нух, – размышляла она, стоя посреди опочивальни, сложив руки на груди и опустив голову, – отличается от вины, которую я чувствовала, когда приказывала сечь, отправлять в изгнание, наказывать. Почему?
Херуф вернулся, когда солнце закатилось, и, хотя он явно успел зайти в свои покои, чтобы наскоро умыться и переодеться, на его щеках еще оставался слой пыли. Тейе натянуто улыбнулась ему.
– Ты все еще грязный, Херуф.
– Императрица, я ходил по общественным местам пешком, облачившись в грубое платье феллаха, – ответил он, поджав губы. – Мне казалось, что ты вряд ли пожелаешь заплатить за эту исповедь столько, сколько бы содрали с человека в дорогом одеянии и благоухающего, как бог.
– Поэтому ты мой управляющий, – ответила она. – Прочти ее мне.
Он развернул свиток и, опустившись на пол в позу писца, которым он когда-то был, принялся читать:
– «Приветствую тебя, Усехнемтет, Широкий в шаге, я не чинил несправедливости. Приветствую тебя, Хептсешет, Объятый пламенем, я не разбойничал. Приветствую тебя, Нехахра, Нечистый ликом, я не убивал ни мужчину, ни женщину. Приветствую тебя, Та-рет, Огненная стопа, я не впадал в гнев. Приветствую тебя, Хетч-абеху, Сверкающие зубы, я не захватывал ничьей земли. Приветствую тебя, Амсенеф, Кровопийца, я не убивал животных, посвященных богу. – Он продолжал бубнить, нараспев проговаривая слова, как читают молитву, заклинание или изгоняют духов, а Тейе слушала, не выдавая своего волнения. – Приветствую тебя, Сешет-Херу, Направляющий речь, я не был глух к словам справедливости и истины».
Нет, – думала Тейе, – я не была глуха. Я стараюсь прислушиваться к ним, но вопрос остается: говорит ли Аменхотеп слова справедливости и истины или нет?
– «Приветствую тебя, Маа-антеф, Провидец того, что несут ему, я не возлежал с женой другого. Приветствую тебя, Тутутеф, я не совершал прелюбодеяний и не предавался содомии, я не осквернял себя». – Тут голос Херуфа на миг дрогнул, и Тейе ощутила, как эти слова проникли ей под кожу и пробежали мягкими разоблачающими пальцами по затылку.
«Я не осквернял себя». Но, конечно, – убеждала она себя, – все это не касается лиц, ответственных за дела государства, для которых нарушение законов часто является необходимостью.
Она выслушала Херуфа до конца, не поворачиваясь к нему, пока свиток с шуршанием не свернулся.
– Дай мне перо и чернила, – приказала она. – Я подпишу ее.
Он положил писчую дощечку и свиток на ночной столик, обмакнул в чернила и вручил ей перо, показывая, где поставить подпись. Она дважды вписала свое имя и все свои титулы. Потом позволила свитку скрутиться и сунула его под подголовник.
– Это все, ты можешь идти, – сказала она, отдавая ему перо.
Он взял его, положил на дощечку и, замявшись в нерешительности, пал на колени перед ней, схватил ее ноги обеими руками и принялся целовать их.
Тейе отступила назад.
Что это значит, Херуф? – спросила она удивленно. – Встань сейчас же!
Он выпрямился, но с колен не поднялся.
– О, богиня, покорно прошу тебя освободить меня от моих обязанностей перед тобой и гаремом. Я хочу закончить службу.
– Что за глупости! Почему?
– Я состарился на твоей службе. Мои дети не помнят меня, а жены скучают в одиночестве. – Он избегал смотреть ей в глаза.
– Ты лжешь, Херуф, – спокойно сказала она. – Ты – мои глаза и уши, мои уста в гареме и мой хлыст среди слуг. Я знаю тебя лучше, чем саму себя. Если ты обидишь меня так, я рассержусь.
– Хорошо. – Он глубоко вздохнул. – Императрица, то, что ты совершила с фараоном, есть зло, скверна. Из-за этого я не могу служить тебе больше.
– А откуда ты знаешь, что я совершила? Может быть, мы просто заключили политический союз?
Его улыбка получилась вымученной.
– Разве не я твои глаза и уши? Разве не моя обязанность приносить тебе все слухи? Слуги Мемфиса не безъязыки.
– И давно ты сделался таким щепетильным? – Она говорила язвительным тоном. – Ты приехал со мной из Ахмина, когда я ребенком вошла в гарем. Ты выполнял любые мои приказания, не задавая вопросов.
Их глаза встретились, и она поняла, что ее ссылка на отравление Небет-нух не осталась незамеченной.
– Это другое, – тихо возразил он.
– Почему? – с вызовом воскликнула она, уже горюя по нему.
– Я не могу сказать, божественная.
– Глупо, как слова женщины, – сказала она, с сарказмом цитируя древнюю пословицу, и потом быстро сдалась – из страха, что начнет умолять его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67