Он было собирался добавить, что ее слово для них – закон, но вовремя прикусил язык, поскольку наложницами, как и всем хозяйством, ведала Старшая жена, то есть Нубнофрет. Отступив чуть в сторону, он подал ей знак. Нубнофрет медленно подошла к Табубе, взяла ее за руку и ввела в дом. Остальные последовали за ними.
– Теперь ты вступаешь в этот дом и попадаешь под защиту и покровительство его господина, – произнесла Нубнофрет. – И равно как ты ждешь от него доброты и снисходительности, так и он ждет от тебя верности и преданности – и телом, и душой. Согласна ли ты на это?
– Согласна, – ответила Табуба.
Раздался звон – это разбились горшки с молоком и кровью, которые жрец бросил оземь у самых ног Табубы, знаменуя тем самым, что положено начало счастливому и плодовитому браку. Все принялись хлопать в ладоши. Пройдя мимо Нубнофрет, Хаэмуас приблизился к Табубе и заключил ее в объятия.
– Когда достроят твои личные покои, мы еще раз повторим этот восхитительный обряд, – сказал он с улыбкой, – но, боюсь, пока тебе придется довольствоваться вот этими двумя комнатками. Прошу тебя пожаловать в свой дом, дорогая сестра. – И он поцеловал ее под громкий приветственный шум голосов собравшихся, после чего все ушли, и Табуба осталась одна.
– Уже прибыли нубийские танцовщицы, которых ты приказал нанять на весь вечер, – сказала мужу Нубнофрет, когда они шли к дому. – Представления не имею, что мне с ними делать, надо будет, наверное, поставить шатры в южной части сада. И вообще, мне необходимо еще переговорить с Ибом о том, где расставлять столы. – Она искоса бросила на Хаэмуаса отстраненный, холодный взгляд. «Ты совсем потерял голову, поддался обманчивому чувству, что вновь превратился в юношу, – казалось, говорили ее глаза, – а меня ждут важные неотложные дела».
И она быстро ушла, подгоняя радостно-возбужденных слуг. Шеритра тронула отца за руку. Он повернулся к ней. Подошвы сандалий сделались липкими от молока и крови, а запах этой смеси, густой и сладковатый, тяжелой волной разливался в жарком воздухе.
– Хармин только что сказал, что останется жить со своим дядей, – сказала Шеритра. – Я-то думала, он вместе с матерью переедет сюда, к нам. Может быть, у нас найдется для него уголок? Прошу тебя, отец!
Хаэмуас всмотрелся в эти светлые, исполненные мольбы глаза, густо подведенные сурьмой. Волосы Шеритра разделила на прямой пробор, и блестящие пряди спадали ей на плечи. Голову дочери венчала диадема царевны, и на ее гладком лбу восседала мрачная и подозрительная богиня Мут – хищная птица, крепко вцепившаяся когтями в тонкий золотой обруч, а сзади трепетали золотые перья Амона. На Шеритре было сегодня расшитое золотом полупрозрачное одеяние из мягкой ткани, не скрывавшей крошечную грудь и мальчишескую талию. Хаэмуас вдруг подумал, что еще совсем недавно его дочь предпочла бы одежду из ткани настолько плотной, что такой наряд стал бы в знойный летний день тяжким испытанием, а сама она ходила бы ссутулившись, тем самым словно стремясь оградить себя от излишне любопытных взглядов. Хаэмуас не мог бы сказать наверняка, но ему показалось, что она накрасила соски, – под покровом легкой ткани просвечивали два маленьких темно-золотистых пятнышка. Внезапная тревога охватила его, и Хаэмуас взял дочь за подбородок.
– Ты ведь сама понимаешь, Солнышко, что Хармину негде жить в этом доме, пока не будут завершены все строительные работы, – объяснил он, погладив дочь по лицу. – Но ждать осталось недолго. К тому же, мне кажется, Хармин будет рад остаться с дядей. Мы ведем слишком беспокойную жизнь. С недовольным видом она выскользнула из-под его руки.
– Если он не останется жить здесь, я буду часто навещать его, – гневно воскликнула она. – А без нянюшек и прислуги ты меня не отпустишь, и придется нам чинно восседать посреди сада или большого приемного зала и вести светские беседы ни о чем. А мне вовсе не этого хочется.
– Ну, не стоит преувеличивать, – мягко возразил Хаэмуас. – Хармин может хоть каждый день приезжать сюда, чтобы навестить мать, пока сам не решит окончательно перебраться в этот дом.
– Но я хочу видеть его в любое время! – Шеритра почти перешла на крик. – Ты нашел свое счастье, отец, и я тоже хочу быть счастливой!
– Знаешь, Шеритра, не могу сказать, что мне безоговорочно нравятся те перемены, что произошли с тобой в последнее время, – тихо произнес он. – Ты сделалась самолюбивой, своевольной и к тому же грубой. – Он думал, что при этих словах дочь смутится, зальется румянцем и опустит взгляд, но она по-прежнему сердито смотрела на отца, гордо вскинув свое изящно накрашенное, теперь в чем-то даже незнакомое личико.
– Нам тоже не нравятся перемены, которые произошли с тобой, отец. О моем благополучии ты уже давно перестал заботиться, поэтому мне, наверное, не следует так удивляться, почему ты и теперь не проявляешь ко мне сочувствия и понимания. Я хочу обручиться с Хармином. Когда ты думаешь переговорить об этом с Сисенетом?
– Теперь не подходящее время для помолвки, – твердо заявил Хаэмуас. – Давай подождем еще неделю, когда закончатся все празднества и я увижу, что Табуба чувствует себя хорошо в новом доме. Я не могу прямо сейчас взвалить на ее плечи еще и эту ношу.
Шеритра поджала губы.
– Конечно, не можешь, – резко бросила она, повернулась и быстро пошла туда, где, укрывшись в тени дома, ее ждал молодой человек. Вместе они направились к южному саду. Их сопровождала целая свита слуг.
«Она просто бросается из одной крайности в другую, – размышлял Хаэмуас, направляясь к дому. – Табуба сумела сотворить с ней истинное чудо, и подтверждением тому – ее безоглядная любовь к Хармину. Шеритра сейчас вся во власти неведомых перемен, грубость и заносчивость – не более чем резкие проявления этой ее новой, еще незнакомой сущности. Я все понимаю, но мне не хватает моей прежней Шеритры».
– Желает ли царевич отдохнуть, прежде чем переодеваться к торжественному обеду? – донесся до него вежливый голос Касы, и Хаэмуас, подавив вздох, направился следом за ним по длинным внутренним переходам в глубь дома.
Сегодня вечером на обед в честь Табубы в дом были приглашены все его родичи. Отец прислал письменные поздравления и извинения, что не может присутствовать лично, также и от Мернептаха пришло поздравление с пожеланиями брату всяческого счастья и благополучия, написанное рукой писца, но составленное с пышной цветистостью, свойственной ему самому. Все прочие члены семьи приняли приглашение; ожидался также кое-кто из мемфисской знати, не говоря уже о бесчисленном множестве музыкантов, танцоров и прочих искусников, призванных услаждать зрение и слух гостей своими талантами. Дом охватило радостное возбуждение. Густой, навязчивый аромат многих тысяч цветов, привезенных в тележках еще с утра, напомнил Хаэмуасу о Табубе – об этой неведомой, таинственной женщине, которая сейчас, обследуя свои новые владения, возможно, тоже думает и мечтает о нем в предвкушении их первой ночи. Предаваться отдыху он в эту минуту просто не в состоянии.
– Нет, Каса, – сказал он, обращаясь к слуге. – Я некоторое время буду у себя в кабинете, мне необходимо кое-что почитать. Когда начнут собираться гости, пошли за мной.
Но и оказавшись в кабинете, этом надежном укрытии, защищенном от внешнего шума закрытыми дверями, глядя, как усердный Птах-Сеанк переписывает какую-то рукопись, в любую минуту готовый исполнить приказание своего господина, Хаэмуас понял, что и здесь ему не будет покоя. Тяжелый аромат цветов преследовал его. Этим запахом был пропитан сам воздух дома, он проникал в одежду, волосы; и внезапно Хаэмуасу вспомнились двое похорон, совершенных совсем недавно. На него навалилась какая-то тяжесть. Он сел за стол, опустил голову на руки и стал ждать.
Давно уже Мемфис не видел столь пышного и роскошного праздника, как в тот вечер. Богато разодетые гости заполнили огромный зал в доме Хаэмуаса, уже не вмещавший всех, и люди выходили в сад, под яркий цвет факелов, освещавших столы, ломившиеся от всевозможных изысканных яств. Звенели лиры, пели арфы, били барабаны, а в пестрой толпе гостей тут и там мелькали обнаженные тела гибких танцовщиц. Чернокожие акробаты из Нубии, красавицы и красавцы со всего Египта услаждали взоры собравшихся. Нубнофрет с особым тщанием подбирала традиционные подарки для каждого – были здесь и малахитовые ожерелья вместо обычных, из раскрашенной глины, и шкатулки ливанского кедра, и веера из крошечных страусовых перьев, зажатых золотой застежкой. Из Дельты доставили вино – кувшины успели покрыться пылью за те десять лет, что они провели на своей соломенной подстилке. А объедков от этого пира прислуге хватит на всю следующую неделю.
Табуба занимала почетное место по правую руку от Хаэмуаса. Ее сиденье было установлено на небольшом возвышении, и она любезно улыбалась каждому, кто подходил, чтобы поздравить ее и выразить свои добрые пожелания. Всего, что необходимо для хорошего праздника, было в избытке, и все же Хаэмуас не мог отделаться от охватившей его меланхолии. Шеритра смеялась, разговаривая с Хармином. Весь вечер они не отходили друг от друга. Гори, сидя рядом с Антефом, отдавал должное превосходным кушаньям. Время от времени его лицо озаряла короткая, бледная, словно зимнее солнце, улыбка, – Хаэмуас не видел его улыбки уже многие недели. Друг о чем-то говорил с Гори, но за шумом всеобщего веселья Хаэмуас не мог разобрать ни слова. Поглощены беседой были и Нубнофрет с Сисенетом, а ему самому надо было лишь слегка, почти незаметным движением повернуть голову, чтобы встретиться взглядом с женщиной, которую он обожал больше всего на свете.
И все же, несмотря на всеобщее веселье, Хаэмуас чувствовал, что его охватило отчаяние. Чего-то здесь не хватает. «Или все дело в том, – печально размышлял он, глядя, как Иб уже в который раз склоняется над его чашей, чтобы наполнить ее вином, вслушиваясь в восторженный рев голосов и изумленные возгласы гостей, раздавшиеся, когда танцовщица-нубийка изогнулась назад так, что ее лицо показалось с другой стороны между коленями, – все дело в том, что я слишком сильно жаждал заполучить эту награду, и теперь, достигнув того, к чему стремился, я чувствую опустошенность».
Его отсутствующий взгляд перехватил Сисенет. Он приветственно поднял руку, и Хаэмуас ответил на этот дружеский жест. Табуба склонилась к его плечу и поднесла к губам Хаэмуаса спелую смокву. А ему казалось, что где-то здесь, в этом праздничном зале, зияет еще один широко и жадно раскрытый невидимый рот, дышащий отчаянием и разрушением, и сам он, Хаэмуас, не в силах избежать этого смрадного дыхания.
Прошло много времени, но гости по-прежнему шумели за столом, неуверенным шагом бродили по огромному дому, гуляли в саду; измученные усталостью музыканты из последних сил сжимали в руках инструменты. Хаэмуас и Табуба тихо вышли из-за стола, покинули зал и, нетвердо ступая по колючей летней траве, направились туда, где, погруженный в тишину, маячил в темноте домик наложниц. Он стоял совершенно пустой – все женщины были на праздничном пиру, и один лишь стражник ворот видел, как они входили в дом. Он почтительно и торжественно приветствовал их у входа и провел новобрачных в покои Табубы.
Потом, плотно закрыв двери, Хаэмуас зажег ночник. Он протянул руки к своей столь долгожданной награде. Они уже множество раз были близки, и все же эта женщина по-прежнему оставалась для Хаэмуаса загадкой. Он жаждал обладания ею с тем же безумным неистовством, что она зажгла в его душе многие месяцы назад. И теперь Хаэмуас стал свыкаться с мыслью, что само любовное действо не способно утолить его желание, оно лишь с новой силой разжигает страсть. Словно мотылек, обреченный сгореть в пламени свечи, Хаэмуас вновь и вновь возвращался к источнику собственной сладкой муки. Этой ночью все повторилось, и Хаэмуаса не покидала уже знакомая печаль, охватившая его еще в пиршественном зале, вечно сопровождавшая его глубокая задумчивость, что не давала ему покоя и во время жадных объятий, и потом, когда он наконец провалился в тяжелый сон.
Наступил месяц пахон, а с ним пришла и невыносимая жара, безжалостная, нескончаемая череда иссушающих знойных дней и душных ночей, когда все женщины в доме Хаэмуаса вытаскивали свои постели на плоские крыши, стараясь в черные ночные часы хотя бы там найти облегчение от жара и духоты. На крышах они спали, играли или просто болтали о том о сем. В полях наливался урожай, и Хаэмуас с тревогой ожидал первых известий о том, каков уровень воды в Ниле. К концу месяца вода должна начать подниматься, но к тому времени урожай будет уже в безопасности, и разлив реки не сможет причинить вреда колосьям. Тогда наступит пора обмолачивать и веять зерно, топтать виноград. Си-Монту сообщал, что на виноградниках фараона ожидается в этом году небывалый урожай. И от своего управляющего Хаэмуас получал восторженные сообщения, полные подробных описаний того, сколь плодоносны его угодья. А в доме царило недоброе, чреватое грозой затишье.
Отдельное крыло для покоев Табубы было почти готово. Сама она каждое утро приходила на стройку, усаживалась под зонтиком и сидела так до самого завтрака, пристально наблюдая за истекавшими потом феллахами, как они, не обращая внимания на изнуряющие лучи солнца, укладывают последние ряды кирпичей. Хаэмуас часто приходил к ней в эти часы. Вместо того чтобы разбираться в собственных запущенных делах, он предпочитал подолгу обсуждать с Табубой обустройство и внутреннюю отделку ее новых комнат, беседовать о том, как развиваются отношения между Шеритрой и Хармином, – а молодого человека он видел теперь практически ежедневно, когда тот приезжал на часок-другой навестить мать, – а также о том, захочет ли Сисенет занять должность старшего писца в мемфисской Обители Жизни, хранилище древних свитков.
За завтраком вся семья собиралась вместе, и все же они не чувствовали себя свободно и непринужденно в обществе друг друга, хотя Табуба и болтала не закрывая рта о всяких пустяках, изо всех сил стараясь вовлечь в разговор и Нубнофрет, и Гори, если он выходил к столу. Однако Нубнофрет ограничивалась тем, что кратко отвечала на вопросы, обращенные непосредственно к ней, а Гори старался съесть все как можно скорее, после чего просил разрешения покинуть общество. Хаэмуас был недоволен тем, как ведут себя члены его семьи, он испытывал горькое разочарование даже в Шеритре, которая теперь при всякой возможности принималась говорить о своем будущем обручении. От людей, бок о бок с которыми он прожил столько лет, Хаэмуас имел право ждать большего понимания и сочувствия. Их поведение, хотя и не давало повода открыто упрекнуть их в грубости, все же едва не выходило за рамки приличия.
Поэтому из-за стола он вставал с чувством облегчения, мечтая о том, как проведет следующие несколько часов на собственном ложе, посвящая самое жаркое время дневному отдыху. Так поступали и все остальные. Он лежал без сна, беспокойно ворочаясь под легкий шелест опахал, которые слуги равномерно поднимали и опускали над его постелью, и размышляя о том, когда же наконец настанет тот счастливый день и в стены этого дома вновь вернутся радость и покой.
Вечерами становилось немного легче. Часто приходил Хармин, сначала он проводил некоторое время с матерью, они о чем-то беседовали, сидя в саду, а потом они с Шеритрой, сопровождаемые Бакмут и стражником, скрывались в каком-нибудь отдаленном уголке. Тогда Хаэмуас и Табуба могли удалиться в домик для наложниц, где в ее тихой спальне предавались любви, а сквозь жалюзи на окнах проникал рассеянный солнечный свет, озарявший тусклым золотом ее обнаженное, покрытое потом тело, и Хаэмуас мог на время позабыть о своей непокорной семье. Потом они вместе купались, стоя обнаженными на большом камне в купальне, пока слуги обливали их водой. Часто Хаэмуас сам промывал волосы Табубы, с восторгом отдаваясь изысканному чувственному наслаждению, когда между пальцев скользили эти густые влажные пряди.
К вечерней трапезе часто собирались важные гости, и их-то Табуба неизменно очаровывала своей живостью, остроумием и меткими замечаниями. Хаэмуас с тревогой посматривал на Нубнофрет, в чьей власти было запретить Табубе присутствовать на подобных приемах, но Старшая жена хранила спокойное молчание, и вот гости покидали его дом, полные зависти к Хаэмуасу, обладателю двух этих женщин, столь разных и столь богато одаренных, каждая по-своему, с которыми этому человеку повезло делить жизнь.
Дни Хаэмуаса утратили свою прежнюю спокойную размеренность, но он был этому только рад. Он уже начал думать, что все в конце концов будет хорошо, когда однажды Табуба, отложив в сторону легкую метелку, которой она тщетно пыталась разогнать черные тучи вьющейся вокруг мошкары, с серьезным видом повернулась к нему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73
– Теперь ты вступаешь в этот дом и попадаешь под защиту и покровительство его господина, – произнесла Нубнофрет. – И равно как ты ждешь от него доброты и снисходительности, так и он ждет от тебя верности и преданности – и телом, и душой. Согласна ли ты на это?
– Согласна, – ответила Табуба.
Раздался звон – это разбились горшки с молоком и кровью, которые жрец бросил оземь у самых ног Табубы, знаменуя тем самым, что положено начало счастливому и плодовитому браку. Все принялись хлопать в ладоши. Пройдя мимо Нубнофрет, Хаэмуас приблизился к Табубе и заключил ее в объятия.
– Когда достроят твои личные покои, мы еще раз повторим этот восхитительный обряд, – сказал он с улыбкой, – но, боюсь, пока тебе придется довольствоваться вот этими двумя комнатками. Прошу тебя пожаловать в свой дом, дорогая сестра. – И он поцеловал ее под громкий приветственный шум голосов собравшихся, после чего все ушли, и Табуба осталась одна.
– Уже прибыли нубийские танцовщицы, которых ты приказал нанять на весь вечер, – сказала мужу Нубнофрет, когда они шли к дому. – Представления не имею, что мне с ними делать, надо будет, наверное, поставить шатры в южной части сада. И вообще, мне необходимо еще переговорить с Ибом о том, где расставлять столы. – Она искоса бросила на Хаэмуаса отстраненный, холодный взгляд. «Ты совсем потерял голову, поддался обманчивому чувству, что вновь превратился в юношу, – казалось, говорили ее глаза, – а меня ждут важные неотложные дела».
И она быстро ушла, подгоняя радостно-возбужденных слуг. Шеритра тронула отца за руку. Он повернулся к ней. Подошвы сандалий сделались липкими от молока и крови, а запах этой смеси, густой и сладковатый, тяжелой волной разливался в жарком воздухе.
– Хармин только что сказал, что останется жить со своим дядей, – сказала Шеритра. – Я-то думала, он вместе с матерью переедет сюда, к нам. Может быть, у нас найдется для него уголок? Прошу тебя, отец!
Хаэмуас всмотрелся в эти светлые, исполненные мольбы глаза, густо подведенные сурьмой. Волосы Шеритра разделила на прямой пробор, и блестящие пряди спадали ей на плечи. Голову дочери венчала диадема царевны, и на ее гладком лбу восседала мрачная и подозрительная богиня Мут – хищная птица, крепко вцепившаяся когтями в тонкий золотой обруч, а сзади трепетали золотые перья Амона. На Шеритре было сегодня расшитое золотом полупрозрачное одеяние из мягкой ткани, не скрывавшей крошечную грудь и мальчишескую талию. Хаэмуас вдруг подумал, что еще совсем недавно его дочь предпочла бы одежду из ткани настолько плотной, что такой наряд стал бы в знойный летний день тяжким испытанием, а сама она ходила бы ссутулившись, тем самым словно стремясь оградить себя от излишне любопытных взглядов. Хаэмуас не мог бы сказать наверняка, но ему показалось, что она накрасила соски, – под покровом легкой ткани просвечивали два маленьких темно-золотистых пятнышка. Внезапная тревога охватила его, и Хаэмуас взял дочь за подбородок.
– Ты ведь сама понимаешь, Солнышко, что Хармину негде жить в этом доме, пока не будут завершены все строительные работы, – объяснил он, погладив дочь по лицу. – Но ждать осталось недолго. К тому же, мне кажется, Хармин будет рад остаться с дядей. Мы ведем слишком беспокойную жизнь. С недовольным видом она выскользнула из-под его руки.
– Если он не останется жить здесь, я буду часто навещать его, – гневно воскликнула она. – А без нянюшек и прислуги ты меня не отпустишь, и придется нам чинно восседать посреди сада или большого приемного зала и вести светские беседы ни о чем. А мне вовсе не этого хочется.
– Ну, не стоит преувеличивать, – мягко возразил Хаэмуас. – Хармин может хоть каждый день приезжать сюда, чтобы навестить мать, пока сам не решит окончательно перебраться в этот дом.
– Но я хочу видеть его в любое время! – Шеритра почти перешла на крик. – Ты нашел свое счастье, отец, и я тоже хочу быть счастливой!
– Знаешь, Шеритра, не могу сказать, что мне безоговорочно нравятся те перемены, что произошли с тобой в последнее время, – тихо произнес он. – Ты сделалась самолюбивой, своевольной и к тому же грубой. – Он думал, что при этих словах дочь смутится, зальется румянцем и опустит взгляд, но она по-прежнему сердито смотрела на отца, гордо вскинув свое изящно накрашенное, теперь в чем-то даже незнакомое личико.
– Нам тоже не нравятся перемены, которые произошли с тобой, отец. О моем благополучии ты уже давно перестал заботиться, поэтому мне, наверное, не следует так удивляться, почему ты и теперь не проявляешь ко мне сочувствия и понимания. Я хочу обручиться с Хармином. Когда ты думаешь переговорить об этом с Сисенетом?
– Теперь не подходящее время для помолвки, – твердо заявил Хаэмуас. – Давай подождем еще неделю, когда закончатся все празднества и я увижу, что Табуба чувствует себя хорошо в новом доме. Я не могу прямо сейчас взвалить на ее плечи еще и эту ношу.
Шеритра поджала губы.
– Конечно, не можешь, – резко бросила она, повернулась и быстро пошла туда, где, укрывшись в тени дома, ее ждал молодой человек. Вместе они направились к южному саду. Их сопровождала целая свита слуг.
«Она просто бросается из одной крайности в другую, – размышлял Хаэмуас, направляясь к дому. – Табуба сумела сотворить с ней истинное чудо, и подтверждением тому – ее безоглядная любовь к Хармину. Шеритра сейчас вся во власти неведомых перемен, грубость и заносчивость – не более чем резкие проявления этой ее новой, еще незнакомой сущности. Я все понимаю, но мне не хватает моей прежней Шеритры».
– Желает ли царевич отдохнуть, прежде чем переодеваться к торжественному обеду? – донесся до него вежливый голос Касы, и Хаэмуас, подавив вздох, направился следом за ним по длинным внутренним переходам в глубь дома.
Сегодня вечером на обед в честь Табубы в дом были приглашены все его родичи. Отец прислал письменные поздравления и извинения, что не может присутствовать лично, также и от Мернептаха пришло поздравление с пожеланиями брату всяческого счастья и благополучия, написанное рукой писца, но составленное с пышной цветистостью, свойственной ему самому. Все прочие члены семьи приняли приглашение; ожидался также кое-кто из мемфисской знати, не говоря уже о бесчисленном множестве музыкантов, танцоров и прочих искусников, призванных услаждать зрение и слух гостей своими талантами. Дом охватило радостное возбуждение. Густой, навязчивый аромат многих тысяч цветов, привезенных в тележках еще с утра, напомнил Хаэмуасу о Табубе – об этой неведомой, таинственной женщине, которая сейчас, обследуя свои новые владения, возможно, тоже думает и мечтает о нем в предвкушении их первой ночи. Предаваться отдыху он в эту минуту просто не в состоянии.
– Нет, Каса, – сказал он, обращаясь к слуге. – Я некоторое время буду у себя в кабинете, мне необходимо кое-что почитать. Когда начнут собираться гости, пошли за мной.
Но и оказавшись в кабинете, этом надежном укрытии, защищенном от внешнего шума закрытыми дверями, глядя, как усердный Птах-Сеанк переписывает какую-то рукопись, в любую минуту готовый исполнить приказание своего господина, Хаэмуас понял, что и здесь ему не будет покоя. Тяжелый аромат цветов преследовал его. Этим запахом был пропитан сам воздух дома, он проникал в одежду, волосы; и внезапно Хаэмуасу вспомнились двое похорон, совершенных совсем недавно. На него навалилась какая-то тяжесть. Он сел за стол, опустил голову на руки и стал ждать.
Давно уже Мемфис не видел столь пышного и роскошного праздника, как в тот вечер. Богато разодетые гости заполнили огромный зал в доме Хаэмуаса, уже не вмещавший всех, и люди выходили в сад, под яркий цвет факелов, освещавших столы, ломившиеся от всевозможных изысканных яств. Звенели лиры, пели арфы, били барабаны, а в пестрой толпе гостей тут и там мелькали обнаженные тела гибких танцовщиц. Чернокожие акробаты из Нубии, красавицы и красавцы со всего Египта услаждали взоры собравшихся. Нубнофрет с особым тщанием подбирала традиционные подарки для каждого – были здесь и малахитовые ожерелья вместо обычных, из раскрашенной глины, и шкатулки ливанского кедра, и веера из крошечных страусовых перьев, зажатых золотой застежкой. Из Дельты доставили вино – кувшины успели покрыться пылью за те десять лет, что они провели на своей соломенной подстилке. А объедков от этого пира прислуге хватит на всю следующую неделю.
Табуба занимала почетное место по правую руку от Хаэмуаса. Ее сиденье было установлено на небольшом возвышении, и она любезно улыбалась каждому, кто подходил, чтобы поздравить ее и выразить свои добрые пожелания. Всего, что необходимо для хорошего праздника, было в избытке, и все же Хаэмуас не мог отделаться от охватившей его меланхолии. Шеритра смеялась, разговаривая с Хармином. Весь вечер они не отходили друг от друга. Гори, сидя рядом с Антефом, отдавал должное превосходным кушаньям. Время от времени его лицо озаряла короткая, бледная, словно зимнее солнце, улыбка, – Хаэмуас не видел его улыбки уже многие недели. Друг о чем-то говорил с Гори, но за шумом всеобщего веселья Хаэмуас не мог разобрать ни слова. Поглощены беседой были и Нубнофрет с Сисенетом, а ему самому надо было лишь слегка, почти незаметным движением повернуть голову, чтобы встретиться взглядом с женщиной, которую он обожал больше всего на свете.
И все же, несмотря на всеобщее веселье, Хаэмуас чувствовал, что его охватило отчаяние. Чего-то здесь не хватает. «Или все дело в том, – печально размышлял он, глядя, как Иб уже в который раз склоняется над его чашей, чтобы наполнить ее вином, вслушиваясь в восторженный рев голосов и изумленные возгласы гостей, раздавшиеся, когда танцовщица-нубийка изогнулась назад так, что ее лицо показалось с другой стороны между коленями, – все дело в том, что я слишком сильно жаждал заполучить эту награду, и теперь, достигнув того, к чему стремился, я чувствую опустошенность».
Его отсутствующий взгляд перехватил Сисенет. Он приветственно поднял руку, и Хаэмуас ответил на этот дружеский жест. Табуба склонилась к его плечу и поднесла к губам Хаэмуаса спелую смокву. А ему казалось, что где-то здесь, в этом праздничном зале, зияет еще один широко и жадно раскрытый невидимый рот, дышащий отчаянием и разрушением, и сам он, Хаэмуас, не в силах избежать этого смрадного дыхания.
Прошло много времени, но гости по-прежнему шумели за столом, неуверенным шагом бродили по огромному дому, гуляли в саду; измученные усталостью музыканты из последних сил сжимали в руках инструменты. Хаэмуас и Табуба тихо вышли из-за стола, покинули зал и, нетвердо ступая по колючей летней траве, направились туда, где, погруженный в тишину, маячил в темноте домик наложниц. Он стоял совершенно пустой – все женщины были на праздничном пиру, и один лишь стражник ворот видел, как они входили в дом. Он почтительно и торжественно приветствовал их у входа и провел новобрачных в покои Табубы.
Потом, плотно закрыв двери, Хаэмуас зажег ночник. Он протянул руки к своей столь долгожданной награде. Они уже множество раз были близки, и все же эта женщина по-прежнему оставалась для Хаэмуаса загадкой. Он жаждал обладания ею с тем же безумным неистовством, что она зажгла в его душе многие месяцы назад. И теперь Хаэмуас стал свыкаться с мыслью, что само любовное действо не способно утолить его желание, оно лишь с новой силой разжигает страсть. Словно мотылек, обреченный сгореть в пламени свечи, Хаэмуас вновь и вновь возвращался к источнику собственной сладкой муки. Этой ночью все повторилось, и Хаэмуаса не покидала уже знакомая печаль, охватившая его еще в пиршественном зале, вечно сопровождавшая его глубокая задумчивость, что не давала ему покоя и во время жадных объятий, и потом, когда он наконец провалился в тяжелый сон.
Наступил месяц пахон, а с ним пришла и невыносимая жара, безжалостная, нескончаемая череда иссушающих знойных дней и душных ночей, когда все женщины в доме Хаэмуаса вытаскивали свои постели на плоские крыши, стараясь в черные ночные часы хотя бы там найти облегчение от жара и духоты. На крышах они спали, играли или просто болтали о том о сем. В полях наливался урожай, и Хаэмуас с тревогой ожидал первых известий о том, каков уровень воды в Ниле. К концу месяца вода должна начать подниматься, но к тому времени урожай будет уже в безопасности, и разлив реки не сможет причинить вреда колосьям. Тогда наступит пора обмолачивать и веять зерно, топтать виноград. Си-Монту сообщал, что на виноградниках фараона ожидается в этом году небывалый урожай. И от своего управляющего Хаэмуас получал восторженные сообщения, полные подробных описаний того, сколь плодоносны его угодья. А в доме царило недоброе, чреватое грозой затишье.
Отдельное крыло для покоев Табубы было почти готово. Сама она каждое утро приходила на стройку, усаживалась под зонтиком и сидела так до самого завтрака, пристально наблюдая за истекавшими потом феллахами, как они, не обращая внимания на изнуряющие лучи солнца, укладывают последние ряды кирпичей. Хаэмуас часто приходил к ней в эти часы. Вместо того чтобы разбираться в собственных запущенных делах, он предпочитал подолгу обсуждать с Табубой обустройство и внутреннюю отделку ее новых комнат, беседовать о том, как развиваются отношения между Шеритрой и Хармином, – а молодого человека он видел теперь практически ежедневно, когда тот приезжал на часок-другой навестить мать, – а также о том, захочет ли Сисенет занять должность старшего писца в мемфисской Обители Жизни, хранилище древних свитков.
За завтраком вся семья собиралась вместе, и все же они не чувствовали себя свободно и непринужденно в обществе друг друга, хотя Табуба и болтала не закрывая рта о всяких пустяках, изо всех сил стараясь вовлечь в разговор и Нубнофрет, и Гори, если он выходил к столу. Однако Нубнофрет ограничивалась тем, что кратко отвечала на вопросы, обращенные непосредственно к ней, а Гори старался съесть все как можно скорее, после чего просил разрешения покинуть общество. Хаэмуас был недоволен тем, как ведут себя члены его семьи, он испытывал горькое разочарование даже в Шеритре, которая теперь при всякой возможности принималась говорить о своем будущем обручении. От людей, бок о бок с которыми он прожил столько лет, Хаэмуас имел право ждать большего понимания и сочувствия. Их поведение, хотя и не давало повода открыто упрекнуть их в грубости, все же едва не выходило за рамки приличия.
Поэтому из-за стола он вставал с чувством облегчения, мечтая о том, как проведет следующие несколько часов на собственном ложе, посвящая самое жаркое время дневному отдыху. Так поступали и все остальные. Он лежал без сна, беспокойно ворочаясь под легкий шелест опахал, которые слуги равномерно поднимали и опускали над его постелью, и размышляя о том, когда же наконец настанет тот счастливый день и в стены этого дома вновь вернутся радость и покой.
Вечерами становилось немного легче. Часто приходил Хармин, сначала он проводил некоторое время с матерью, они о чем-то беседовали, сидя в саду, а потом они с Шеритрой, сопровождаемые Бакмут и стражником, скрывались в каком-нибудь отдаленном уголке. Тогда Хаэмуас и Табуба могли удалиться в домик для наложниц, где в ее тихой спальне предавались любви, а сквозь жалюзи на окнах проникал рассеянный солнечный свет, озарявший тусклым золотом ее обнаженное, покрытое потом тело, и Хаэмуас мог на время позабыть о своей непокорной семье. Потом они вместе купались, стоя обнаженными на большом камне в купальне, пока слуги обливали их водой. Часто Хаэмуас сам промывал волосы Табубы, с восторгом отдаваясь изысканному чувственному наслаждению, когда между пальцев скользили эти густые влажные пряди.
К вечерней трапезе часто собирались важные гости, и их-то Табуба неизменно очаровывала своей живостью, остроумием и меткими замечаниями. Хаэмуас с тревогой посматривал на Нубнофрет, в чьей власти было запретить Табубе присутствовать на подобных приемах, но Старшая жена хранила спокойное молчание, и вот гости покидали его дом, полные зависти к Хаэмуасу, обладателю двух этих женщин, столь разных и столь богато одаренных, каждая по-своему, с которыми этому человеку повезло делить жизнь.
Дни Хаэмуаса утратили свою прежнюю спокойную размеренность, но он был этому только рад. Он уже начал думать, что все в конце концов будет хорошо, когда однажды Табуба, отложив в сторону легкую метелку, которой она тщетно пыталась разогнать черные тучи вьющейся вокруг мошкары, с серьезным видом повернулась к нему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73