Собственно, покаяние с греческого и переводится как – изменение ума. Следующий этап: умом осознав свои грехи, христианин должен «опустить их в сердце», где собственно и происходит само Таинство Покаяния – сжигание греховной скверны в «огне» искреннего сердечного сокрушения. Сердце должно покаяться, то есть – переболеть, оплакать свою нечистоту, умилиться всепрощающей Божьей милости и вынести из себя твёрдое решение вести непримиримую борьбу с врагами – греховными страстями и помыслами. Третий и завершающий этап – исповедь. Исповедывать – в переводе с церковно-славянского – открыто признавать, открывать. Осознанные умом и оплаканные сердцем грехи христианин исповедует – открыто признаёт перед Господом при свидетеле – священнике, являющемся одновременно и тайносовершителем, имеющим власть от Бога – прощать и разрешать человеческие грехи. Разрешать – переводится как – развязывать, освобождать. В древности, когда раба или пленника отпускали на свободу, его освобождали от оков – разрешали. Подобно тому, человек, попав в плен какой-либо страсти (или многих страстей), становится рабом навязанного этой страстью греха. Священник же, будучи уполномочен на то Церковью, силой и властью Господа Иисуса Христа освобождает кающегося грешника от этого душепагубного рабства. Впрочем, всё зависит от искренности и сердечности покаяния самого кающегося. Бывает, что после непрочувствованной, формальной, хладносердечной исповеди, несмотря на произнесённые священником слова – «прощаю и разрешаю» – Христос, невидимо стоящий перед кающимся в момент исповеди, может сказать – «а, Я – не прощаю», и отойдёт человек от исповеди не только не очистившимся, но – ещё более помрачённым. Помни, Алёша, что с нами третьим сейчас будет Христос, и, именно к Нему обращай свои мысли, слова и сердце. Начнём.
Флавиан раскрыл свою книжку, вздохнул, перекрестился широким размашистым крестом и произнёс – «Благословен Бог наш, всегда – ныне и присно и вовеки веков!»
Пока он читал какие-то – то длинные, то короткие молитвы, я немного «отплыл» мыслями куда то в сторону. Вновь, как ночью, передо мной встало несчастное заплаканное лицо Ирки, и сердце сжалось от внезапно нахлынувшей жалости. Ирка, Ирка! А, ведь как я тебя называл когда-то – Иринушка, Иронька, Ирочек… Скотина я, сколько я тебя обижал… Прости меня, что-ли…
– «Се чадо, Христос невидимо стоит, приемля исповедание твое – звонко врезался в мои размышления торжественный голос Флавиана – не усрамися, ниже убойся, и да не скрыеши что от мене: но не обинуяся рцы вся, елика соделал еси, да приимеши оставление от Господа нашего Иисуса Христа. Се и икона Его пред нами: аз же, точию свидетель есмь, да свидетельствую пред Ним вся, елика речеши мне: аще ли что скрыеши от мене, сугуб грех имаши. Внемли убо: понеже бо пришел еси во врачебницу, да не неисцелен отидеши».
– Странно! – подумал я – молитва на церковнославянском, а я всё понимаю! Кроме «убо» – это слово надо будет не забыть спросить.
– А теперь, брат Алексий, становись на коленочки, вот сюда – на коврик перед аналоем с Евангелием, и вспоминай от детства всё, в чём тебя совесть упрекнёт.
Я опустился на колени. Перед моими глазами тусклым старинным золотом поблескивал вышитый на бархатном аналойном покрывале крупный крест с какими-то копьями по бокам, окружённый со всех сторон вышитыми же буквами. Флавиан сидел слева от меня, на стареньком, поскрипывающем под его тяжестью «венском» стуле, с равномерными промежутками времени перехватывая большим и указательным пальцами левой руки узелки затёртых верёвочных чёток. Слегка повернувшись ко мне в наклоне кудлатой головы, он приготовился слушать.
– Батюшка! Отец Флавиан! Я понимаю, что я грешен, чувствую это, только не знаю как это сказать, какими словами называются мои грехи. Ты мне помоги пожалуйста! Я вот только одно точно понимаю, что я перед Ириной своей во многом виноват, хотя, вот опять же, не могу это сформулировать… Помоги мне!
– Хорошо, Алёша! К вашим отношениям с Ириной мы ещё вернёмся. Давай вот с чего начнём. Ты знаешь, что когда-нибудь умрёшь. Представь себе, что это произошло с тобой сейчас. Вот, ты только что вышел из тела, сбросив его как старую одежду, и твою душу повели на мытарства.
– Сразу на мытарства? Мытарства – это такие мучения?
– Нет. Мытарства это, буквально – таможни, при прохождении которых ты должен уплатить пошлины за несомый тобою багаж. А, багаж твой – грехи, что ты собирал всю жизнь. Представляешь?
– Представляю. Четыре года «растаможкой» на фирме занимался. Тоже нагрешил, наверное кучу.
– Быть может. Так вот, предстоит тебе пройти двадцать таможен, на каждой из которых испытываются свои, определённые виды грехов. Откупиться можно только противоположными этим грехам добрыми делами, подвигами духовными и молитвами – своими и других людей за тебя. Много людей за тебя молится-то?
– Не знаю. Наверное, никто. Бабушка верующая была, она-то должно быть, молилась… А, больше – не знаю.
– Видишь, Алексей, как страшно, когда за тебя молитвенников нет, ведь скольких людей чужая молитва в последний миг спасала! Впрочем, и за тебя молятся – Женя с Ириной, Клавдия, которую ты с Катей подвёз, Катя та же, Семён с Ниной, мать Серафима, ну и я, грешник, тоже.
– Почему? Что я им, чтобы за меня молиться?
– Не что, а кто – брат во Христе Господе! Да ещё – страждущий, нуждающийся в сугубой помощи и поддержке. Любовь Христова заставляет их за тебя молиться. И ты за них молись.
– Буду обязательно! Господи! Надо же, и ко мне кто-то с любовью! Спасибо тебе, Господи, благодарю Тебя!
– Так, вот, Алексей, приведут тебя на первое мытарство, а это – мытарство празднословия и сквернословия, много тебе предъявить смогут?
– Много. Знаешь, я с детства – трепач. Любил «общаться», то есть – трёп. И в школе на уроках, даже выгоняли меня за это из класса частенько. Не язык – помело поганое. Сколько наболтал за всю жизнь – представить страшно! Любил и перед ребятами и перед девчонками красным словцом пощеголять, и в институте потом, да ты сам, наверное помнишь, меня ведь «мешок с анекдотами» звали. Шутки пустые, похабные, язвительные – всё было, и не перечесть. Прости меня, Господи!
– Скверным словом много согрешал?
– Скверным словом? Матом, что ли? Да с третьего класса, с пионерлагеря! Мальчишки у нас там все матерились, ну и я начал. Сперва как-то стыдно было, даже краснел поначалу, потом привыклось, и к концу заезда выдавал – будь здоров! Думал ведь, дурачок, что я от этого повзрослел! Господи! Прости за дурость! А, уж потом, матерился почти не задумываясь, даже художественно, с «наворотами», на публику. Да и, в последнее время, если ты матом да по блатному, да с наркоманским слэнгом не говоришь, так – вроде ты и не полноценный какой-то. Сейчас и ведущие по телевизору такое отпускают! Матершина сейчас это – норма речи! Не раз слышал, как родители с детьми, беззлобно так, матерком переговариваются…
– И ты – как все?
– Как все! Прости, Господи! Каюсь! Сколько ж я наговорил?!
– Бог простит, Лёша, он видит, что ты раскаиваешься в этих грехах и радуется этому.
– Правда, раскаиваюсь! Честно! Я вот пообщался тут с Семёном, Ниной, со всеми вами, ведь и мысли не было трёп разводить или, не дай Бог, выругаться. Я только сейчас понимаю, какое же это уродство – современный опохабленный язык, на котором я до сих пор изъяснялся.
– Ко второму мытарству подошли, Алексей – мытарство лжи и клятвопреступления. Грешен в этом?
– Грешен, конечно, ещё как грешен! Вся наша жизнь сейчас – ложь и клятвопреступление.
– Твоя жизнь, Лёша, говори только про себя!
– Прости, понял! Моя жизнь, именно моя жизнь – вся лжива! В детстве врал родителям, врал даже любимой бабушке, врал по поводу и без повода, врал от страха наказания, врал желая что-нибудь выпросить, врал друзьям на улице, что у меня папа – командир подводной лодки, что у меня есть настоящий пистолет, о чём только не врал! Потом в школе врал учителям, опять родителям, друзьям, иногда сам путался, где фантазии а где правда. Врал в институте, косил от колхоза, брал липовые медицинские справки, даже с гипсом один раз пришёл к военруку, чтобы вместо сборов с друзьями в поход пойти. Девчонкам врал, за которыми ухаживал, которых добивался, врал что люблю, врал что женюсь, врал, врал, врал… У меня из-за этого и с Женькой тогда не вышло, разок на вранье прокололся, а она вранья на дух не переносила, она мне – от ворот поворот! Молодец Женька, правильно она не меня, а Генку своего выбрала. Всё моё враньё Ирке бедной досталось, уж тут я разгулялся! Господи! Прости меня мерзкого, вся моя семейная жизнь была сплошным враньём – как же я бедную Ирку обманывал! Изменял ей, деньги от неё кроил, подводил её постоянно… Она всё терпела, прощала… А, я жил в своё удовольствие, грёб всё под себя, себя ублажал, даже отпуска всегда брал отдельно, чтобы «оторваться». Наотрывался… Господи, если можно, прости меня! А, в теперешней жизни – опять сплошная ложь! Лгу, чтобы удержаться на работе, обещания даю заведомо невыполнимые, лгу знакомым, что у меня всё – «о кей!», лгу самому себе, что мне такая жизнь нравится, и что я вообще «крутой»… Господи! Я устал от вранья, прости меня, помоги мне жить по другому, я не хочу больше врать…
– Бог простит тебя, Алексей, полюби жить в правде, в правде – Христос! А, отец лжи – сатана, не служи больше ему.
– Помоги мне, отец Флавиан, мне самому эту гору не осилить!
– Бог поможет, Лёша, идём дальше – мытарство осуждения и клеветы. Грешен?
– Осуждения? Что значит – осуждение?
– Осуждение-то? А ты вспомни, что ты говоришь находясь за рулём по адресу «подрезавшего» тебя водителя, нагрубившего тебе начальника, валяющегося на пороге подъезда пьяного, что ты мысленно произносишь в адрес многих современных политиков, когда смотришь какие-нибудь «парламентские новости» – вот это, как раз, и есть – осуждение.
– Так ведь я же справедливо так говорю или думаю, ведь они же и вправду продажные хамелеоны, я про политиков, или за рулём – ну, если он «козёл» и чужими жизнями рискует, так я и говорю – «козёл», или «баран»! Что ж я неправду что ли говорю?
– Правду. Но – свою, человеческую, такую как ты её видишь и понимаешь. Но, поскольку видим-то мы далеко не всё, а понимаем и ещё меньше, то Господь и предупреждает нас не лезть осуждать, размахивая этой своей правдой, чтобы самим не вляпаться ещё сильнее (а так, обычно и бывает). Наша «правда» основана на неполной информации и, потому, не может быть настоящей правдой. Тогда как Бог видит и действия, или слова, человека, но, в отличие от нас, видит и мысли и внутренние побуждения совершившего эти действия или сказавшего эти слова. Поэтому Его суд объективен и справедлив, а наш – всегда несовершенен. Господь, заповедуя нам не судить никого, как раз и предупреждает нас от опасности стать судьями необъективными, неправедными и тем навлечь на себя праведный суд Божий. Понял?
– Не совсем…
– Ну смотри, например; идём мы с тобой по улице и видим нищего. Ты от души пожалел его, собрал по карманам всё, что у тебя было, скажем – десять рублей, и отдал ему. Я, увидев это, позавидовал твоей щедрости, и решив показаться ещё щедрее, дал нищему сто рублей. А мимо шла, например, мать Серафима. Увидела она всё происходящее и подумала – какой же жмот этот Алексей – всего десятку дал, не то что отец Флавиан – вон какой добрый – целую сотню отвалил! А, Господь, смотрит на всё это сверху и «начисляет»: Алексею, за искреннюю доброту – награду; Флавиану за зависть и тщеславие – осуждение; и Серафиме тоже – осуждение, чтоб не судила по внешнему, и не брала на себя полномочия Бога.
– Теперь – понял. Ну, тогда я уже точно осуждён! Считай каждый день моей жизни – сплошное осуждение! Ведь страшно то как! Я и в детстве даже родителей осуждал, особенно когда они ругались, или отец пьяный приходил. Да, отца ведь я и до самой его смерти осуждал, и за то, что он нас с матерью бросил, и за то что не помогал, и за всю его разгульную жизнь! И маму осуждал, за ремень, которым она меня от лени и вранья отучала, и за то, что, по бедности, на кино и мороженное денег редко давала, за то что «не понимала» дурака сопливого, начавшего курить в восьмом классе и выпивать в девятом, за всё, в чём она моим желаниям не потакала. А ведь она добрая была и «трудяга», на трёх работах тянула, чтобы мне – дураку образование дать, и умерла рано, потому что надорвалась на этих работах! Господи, если можешь, прости меня за это! Прости за маму, и за отца!
– Бог простит, Алексей!
– Слушай, отец Флавиан! Как мне теперь вспомнить всех, кого я осудил, им же нет числа, как в этом покаяться? Я осуждал всех, кто чем-нибудь мне не нравился, всех, кому завидовал, всех, кто был лучше меня, умнее меня или – наоборот – глупее. Я осуждал всех, я, наверное даже Бога осуждал, за то, что Он сделал мир не таким, как бы мне хотелось… Господи! Прости мне этот грех, Ты Сам, Господи, не осуди меня!
– Бог простит, Алексей! Не клеветал ли на кого?
– Конечно клеветал, Господи прости! Ещё как клеветал! Учителям клеветал на родителей, чтоб за невыученные уроки не ругали, родителям на учителей, что те придираются. Клеветал ребятам на девчонок, что те «не девочки», клеветал на завуча, что он с физруком в учительской пьянствует после занятий, клеветал в институте на старосту, что она «стучит» в деканат, на бригадира в колхозе, что нашу выработку себе приписывает, клеветал на работе, клеветал на жену, клеветал, клеветал, клеветал… Какая же я – гадость! Господи, прости меня!
– Бог простит, Лёша! Следующее мытарство чревоугодия…
– Чрево… что? Прости, отец Флавиан, не понял.
– Чревоугодие – угождение чреву, то есть – брюху. Оно бывает в двух формах; гортанобесие – это когда гоняются за вкусовыми ощущениями, и чревобесие – набивание брюха, погоня за насыщением до осоловелости. Сюда же пьянство относится и наркомания.
– Грешен! В обеих формах! Наркотой, правда, никогда не баловался, с пьянством тоже проблема – чуть выпью – тошнить начинает, потому не напиваюсь, хотя стопочку дорогого коньячку сосать буду с удовольствием, а, вот с едой! Слаб поесть, люблю в ресторан зайти, разные кухни пробовать, люблю и вкусно и много. Ирка-то у меня хорошо готовила, но я всё равно по гостям наедаться любил. Иной раз так объешься, что аж пьянеешь от еды! Как свинья, честное слово, кажется за жратву родную мать продал бы, вон вчера у Семёна так объелся, чуть не помер… Скотство, конечно… Господи, прости меня!
– Бог простит, Алексей! Мытарство лени и праздности. Грешен?
– Грешен, батюшка, как ещё грешен! С детства грешен и до сих пор. Уроки всегда делал «из под палки», работу свою на кого-нибудь спихнуть – героизмом считал, только «перестройка» эта заставила шевелиться, а то с голоду помрёшь… Так и сейчас, где можно вместо работы видимость создать, чтоб начальству «втереть» – никогда не упущу! Ирка меня сколько этой ленью шпыняла, а мне – «с гуся вода»! С работы пришёл, живот набил и на «родной» диван у телевизора «смену отрабатывать». Отдыхать, развлекаться – заставлять никогда не надо было, куда и лень девалась, в компании, как это сейчас называется «потусоваться», перед «слабым» полом «хвост распустить» это – всегда готов! А, даже в сервис заехать – в моторе масло поменять – муторно, «не прикалывает» – вечно тянул. Лентяй «по жизни» – вот я кто, отец Флавиан! Каюсь в этом! Господи, прости меня грешного!
– Бог простит, Лёша! Мытарство воровства. Воровством грешен?
– Да, вроде, нет… Хотя, подожди… Было, было! В школе как-то раз, с Юркой в раздевалке по карманам мелочи натаскали, у тётки на даче яблоки воровал, к соседям в малинник лазил. В кружке радиотехническом проволоки медной моток стырил, у матери несколько раз из кошелька деньги брал, две книжки библиотечные «зажал». Вот наверное и всё.
– А списывать приходилось?
– Да разве ж это воровство?
– А, как же! Чужой труд за свой выдавал, незаработанные оценки получал.
– Так, это я тогда и почти всю зарплату в советское время незаработанную получал, так ведь и не я один! Почти все так!
– Подожди, Алексей, мы с твоими грехами разбираемся а не со «всехними», ты говори только про себя.
– Прости. Так выходит, что я в этом воровстве просто погряз! Незаработанные оценки, незаработанная зарплата, безбилетный проезд в транспорте, «жучок» в счётчике, раговоры с работы по «межгороду» с родственниками, словом вся моя «халява» – воровство! А ведь я никогда не считал себя вором! Господи! Прости меня грешника!
– Бог простит Алексей! Мытарство сребролюбия и скупости…
– Грешен, отец Флавиан! И этим грешен! Как возможность зарабатывать и хорошие вещи покупать возникла – меня как прорвало – жаден стал до денег и до барахла. В общем-то, в долг людям давал, но только тем – кто отдаст, с этим я не «прокалывался».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
Флавиан раскрыл свою книжку, вздохнул, перекрестился широким размашистым крестом и произнёс – «Благословен Бог наш, всегда – ныне и присно и вовеки веков!»
Пока он читал какие-то – то длинные, то короткие молитвы, я немного «отплыл» мыслями куда то в сторону. Вновь, как ночью, передо мной встало несчастное заплаканное лицо Ирки, и сердце сжалось от внезапно нахлынувшей жалости. Ирка, Ирка! А, ведь как я тебя называл когда-то – Иринушка, Иронька, Ирочек… Скотина я, сколько я тебя обижал… Прости меня, что-ли…
– «Се чадо, Христос невидимо стоит, приемля исповедание твое – звонко врезался в мои размышления торжественный голос Флавиана – не усрамися, ниже убойся, и да не скрыеши что от мене: но не обинуяся рцы вся, елика соделал еси, да приимеши оставление от Господа нашего Иисуса Христа. Се и икона Его пред нами: аз же, точию свидетель есмь, да свидетельствую пред Ним вся, елика речеши мне: аще ли что скрыеши от мене, сугуб грех имаши. Внемли убо: понеже бо пришел еси во врачебницу, да не неисцелен отидеши».
– Странно! – подумал я – молитва на церковнославянском, а я всё понимаю! Кроме «убо» – это слово надо будет не забыть спросить.
– А теперь, брат Алексий, становись на коленочки, вот сюда – на коврик перед аналоем с Евангелием, и вспоминай от детства всё, в чём тебя совесть упрекнёт.
Я опустился на колени. Перед моими глазами тусклым старинным золотом поблескивал вышитый на бархатном аналойном покрывале крупный крест с какими-то копьями по бокам, окружённый со всех сторон вышитыми же буквами. Флавиан сидел слева от меня, на стареньком, поскрипывающем под его тяжестью «венском» стуле, с равномерными промежутками времени перехватывая большим и указательным пальцами левой руки узелки затёртых верёвочных чёток. Слегка повернувшись ко мне в наклоне кудлатой головы, он приготовился слушать.
– Батюшка! Отец Флавиан! Я понимаю, что я грешен, чувствую это, только не знаю как это сказать, какими словами называются мои грехи. Ты мне помоги пожалуйста! Я вот только одно точно понимаю, что я перед Ириной своей во многом виноват, хотя, вот опять же, не могу это сформулировать… Помоги мне!
– Хорошо, Алёша! К вашим отношениям с Ириной мы ещё вернёмся. Давай вот с чего начнём. Ты знаешь, что когда-нибудь умрёшь. Представь себе, что это произошло с тобой сейчас. Вот, ты только что вышел из тела, сбросив его как старую одежду, и твою душу повели на мытарства.
– Сразу на мытарства? Мытарства – это такие мучения?
– Нет. Мытарства это, буквально – таможни, при прохождении которых ты должен уплатить пошлины за несомый тобою багаж. А, багаж твой – грехи, что ты собирал всю жизнь. Представляешь?
– Представляю. Четыре года «растаможкой» на фирме занимался. Тоже нагрешил, наверное кучу.
– Быть может. Так вот, предстоит тебе пройти двадцать таможен, на каждой из которых испытываются свои, определённые виды грехов. Откупиться можно только противоположными этим грехам добрыми делами, подвигами духовными и молитвами – своими и других людей за тебя. Много людей за тебя молится-то?
– Не знаю. Наверное, никто. Бабушка верующая была, она-то должно быть, молилась… А, больше – не знаю.
– Видишь, Алексей, как страшно, когда за тебя молитвенников нет, ведь скольких людей чужая молитва в последний миг спасала! Впрочем, и за тебя молятся – Женя с Ириной, Клавдия, которую ты с Катей подвёз, Катя та же, Семён с Ниной, мать Серафима, ну и я, грешник, тоже.
– Почему? Что я им, чтобы за меня молиться?
– Не что, а кто – брат во Христе Господе! Да ещё – страждущий, нуждающийся в сугубой помощи и поддержке. Любовь Христова заставляет их за тебя молиться. И ты за них молись.
– Буду обязательно! Господи! Надо же, и ко мне кто-то с любовью! Спасибо тебе, Господи, благодарю Тебя!
– Так, вот, Алексей, приведут тебя на первое мытарство, а это – мытарство празднословия и сквернословия, много тебе предъявить смогут?
– Много. Знаешь, я с детства – трепач. Любил «общаться», то есть – трёп. И в школе на уроках, даже выгоняли меня за это из класса частенько. Не язык – помело поганое. Сколько наболтал за всю жизнь – представить страшно! Любил и перед ребятами и перед девчонками красным словцом пощеголять, и в институте потом, да ты сам, наверное помнишь, меня ведь «мешок с анекдотами» звали. Шутки пустые, похабные, язвительные – всё было, и не перечесть. Прости меня, Господи!
– Скверным словом много согрешал?
– Скверным словом? Матом, что ли? Да с третьего класса, с пионерлагеря! Мальчишки у нас там все матерились, ну и я начал. Сперва как-то стыдно было, даже краснел поначалу, потом привыклось, и к концу заезда выдавал – будь здоров! Думал ведь, дурачок, что я от этого повзрослел! Господи! Прости за дурость! А, уж потом, матерился почти не задумываясь, даже художественно, с «наворотами», на публику. Да и, в последнее время, если ты матом да по блатному, да с наркоманским слэнгом не говоришь, так – вроде ты и не полноценный какой-то. Сейчас и ведущие по телевизору такое отпускают! Матершина сейчас это – норма речи! Не раз слышал, как родители с детьми, беззлобно так, матерком переговариваются…
– И ты – как все?
– Как все! Прости, Господи! Каюсь! Сколько ж я наговорил?!
– Бог простит, Лёша, он видит, что ты раскаиваешься в этих грехах и радуется этому.
– Правда, раскаиваюсь! Честно! Я вот пообщался тут с Семёном, Ниной, со всеми вами, ведь и мысли не было трёп разводить или, не дай Бог, выругаться. Я только сейчас понимаю, какое же это уродство – современный опохабленный язык, на котором я до сих пор изъяснялся.
– Ко второму мытарству подошли, Алексей – мытарство лжи и клятвопреступления. Грешен в этом?
– Грешен, конечно, ещё как грешен! Вся наша жизнь сейчас – ложь и клятвопреступление.
– Твоя жизнь, Лёша, говори только про себя!
– Прости, понял! Моя жизнь, именно моя жизнь – вся лжива! В детстве врал родителям, врал даже любимой бабушке, врал по поводу и без повода, врал от страха наказания, врал желая что-нибудь выпросить, врал друзьям на улице, что у меня папа – командир подводной лодки, что у меня есть настоящий пистолет, о чём только не врал! Потом в школе врал учителям, опять родителям, друзьям, иногда сам путался, где фантазии а где правда. Врал в институте, косил от колхоза, брал липовые медицинские справки, даже с гипсом один раз пришёл к военруку, чтобы вместо сборов с друзьями в поход пойти. Девчонкам врал, за которыми ухаживал, которых добивался, врал что люблю, врал что женюсь, врал, врал, врал… У меня из-за этого и с Женькой тогда не вышло, разок на вранье прокололся, а она вранья на дух не переносила, она мне – от ворот поворот! Молодец Женька, правильно она не меня, а Генку своего выбрала. Всё моё враньё Ирке бедной досталось, уж тут я разгулялся! Господи! Прости меня мерзкого, вся моя семейная жизнь была сплошным враньём – как же я бедную Ирку обманывал! Изменял ей, деньги от неё кроил, подводил её постоянно… Она всё терпела, прощала… А, я жил в своё удовольствие, грёб всё под себя, себя ублажал, даже отпуска всегда брал отдельно, чтобы «оторваться». Наотрывался… Господи, если можно, прости меня! А, в теперешней жизни – опять сплошная ложь! Лгу, чтобы удержаться на работе, обещания даю заведомо невыполнимые, лгу знакомым, что у меня всё – «о кей!», лгу самому себе, что мне такая жизнь нравится, и что я вообще «крутой»… Господи! Я устал от вранья, прости меня, помоги мне жить по другому, я не хочу больше врать…
– Бог простит тебя, Алексей, полюби жить в правде, в правде – Христос! А, отец лжи – сатана, не служи больше ему.
– Помоги мне, отец Флавиан, мне самому эту гору не осилить!
– Бог поможет, Лёша, идём дальше – мытарство осуждения и клеветы. Грешен?
– Осуждения? Что значит – осуждение?
– Осуждение-то? А ты вспомни, что ты говоришь находясь за рулём по адресу «подрезавшего» тебя водителя, нагрубившего тебе начальника, валяющегося на пороге подъезда пьяного, что ты мысленно произносишь в адрес многих современных политиков, когда смотришь какие-нибудь «парламентские новости» – вот это, как раз, и есть – осуждение.
– Так ведь я же справедливо так говорю или думаю, ведь они же и вправду продажные хамелеоны, я про политиков, или за рулём – ну, если он «козёл» и чужими жизнями рискует, так я и говорю – «козёл», или «баран»! Что ж я неправду что ли говорю?
– Правду. Но – свою, человеческую, такую как ты её видишь и понимаешь. Но, поскольку видим-то мы далеко не всё, а понимаем и ещё меньше, то Господь и предупреждает нас не лезть осуждать, размахивая этой своей правдой, чтобы самим не вляпаться ещё сильнее (а так, обычно и бывает). Наша «правда» основана на неполной информации и, потому, не может быть настоящей правдой. Тогда как Бог видит и действия, или слова, человека, но, в отличие от нас, видит и мысли и внутренние побуждения совершившего эти действия или сказавшего эти слова. Поэтому Его суд объективен и справедлив, а наш – всегда несовершенен. Господь, заповедуя нам не судить никого, как раз и предупреждает нас от опасности стать судьями необъективными, неправедными и тем навлечь на себя праведный суд Божий. Понял?
– Не совсем…
– Ну смотри, например; идём мы с тобой по улице и видим нищего. Ты от души пожалел его, собрал по карманам всё, что у тебя было, скажем – десять рублей, и отдал ему. Я, увидев это, позавидовал твоей щедрости, и решив показаться ещё щедрее, дал нищему сто рублей. А мимо шла, например, мать Серафима. Увидела она всё происходящее и подумала – какой же жмот этот Алексей – всего десятку дал, не то что отец Флавиан – вон какой добрый – целую сотню отвалил! А, Господь, смотрит на всё это сверху и «начисляет»: Алексею, за искреннюю доброту – награду; Флавиану за зависть и тщеславие – осуждение; и Серафиме тоже – осуждение, чтоб не судила по внешнему, и не брала на себя полномочия Бога.
– Теперь – понял. Ну, тогда я уже точно осуждён! Считай каждый день моей жизни – сплошное осуждение! Ведь страшно то как! Я и в детстве даже родителей осуждал, особенно когда они ругались, или отец пьяный приходил. Да, отца ведь я и до самой его смерти осуждал, и за то, что он нас с матерью бросил, и за то что не помогал, и за всю его разгульную жизнь! И маму осуждал, за ремень, которым она меня от лени и вранья отучала, и за то, что, по бедности, на кино и мороженное денег редко давала, за то что «не понимала» дурака сопливого, начавшего курить в восьмом классе и выпивать в девятом, за всё, в чём она моим желаниям не потакала. А ведь она добрая была и «трудяга», на трёх работах тянула, чтобы мне – дураку образование дать, и умерла рано, потому что надорвалась на этих работах! Господи, если можешь, прости меня за это! Прости за маму, и за отца!
– Бог простит, Алексей!
– Слушай, отец Флавиан! Как мне теперь вспомнить всех, кого я осудил, им же нет числа, как в этом покаяться? Я осуждал всех, кто чем-нибудь мне не нравился, всех, кому завидовал, всех, кто был лучше меня, умнее меня или – наоборот – глупее. Я осуждал всех, я, наверное даже Бога осуждал, за то, что Он сделал мир не таким, как бы мне хотелось… Господи! Прости мне этот грех, Ты Сам, Господи, не осуди меня!
– Бог простит, Алексей! Не клеветал ли на кого?
– Конечно клеветал, Господи прости! Ещё как клеветал! Учителям клеветал на родителей, чтоб за невыученные уроки не ругали, родителям на учителей, что те придираются. Клеветал ребятам на девчонок, что те «не девочки», клеветал на завуча, что он с физруком в учительской пьянствует после занятий, клеветал в институте на старосту, что она «стучит» в деканат, на бригадира в колхозе, что нашу выработку себе приписывает, клеветал на работе, клеветал на жену, клеветал, клеветал, клеветал… Какая же я – гадость! Господи, прости меня!
– Бог простит, Лёша! Следующее мытарство чревоугодия…
– Чрево… что? Прости, отец Флавиан, не понял.
– Чревоугодие – угождение чреву, то есть – брюху. Оно бывает в двух формах; гортанобесие – это когда гоняются за вкусовыми ощущениями, и чревобесие – набивание брюха, погоня за насыщением до осоловелости. Сюда же пьянство относится и наркомания.
– Грешен! В обеих формах! Наркотой, правда, никогда не баловался, с пьянством тоже проблема – чуть выпью – тошнить начинает, потому не напиваюсь, хотя стопочку дорогого коньячку сосать буду с удовольствием, а, вот с едой! Слаб поесть, люблю в ресторан зайти, разные кухни пробовать, люблю и вкусно и много. Ирка-то у меня хорошо готовила, но я всё равно по гостям наедаться любил. Иной раз так объешься, что аж пьянеешь от еды! Как свинья, честное слово, кажется за жратву родную мать продал бы, вон вчера у Семёна так объелся, чуть не помер… Скотство, конечно… Господи, прости меня!
– Бог простит, Алексей! Мытарство лени и праздности. Грешен?
– Грешен, батюшка, как ещё грешен! С детства грешен и до сих пор. Уроки всегда делал «из под палки», работу свою на кого-нибудь спихнуть – героизмом считал, только «перестройка» эта заставила шевелиться, а то с голоду помрёшь… Так и сейчас, где можно вместо работы видимость создать, чтоб начальству «втереть» – никогда не упущу! Ирка меня сколько этой ленью шпыняла, а мне – «с гуся вода»! С работы пришёл, живот набил и на «родной» диван у телевизора «смену отрабатывать». Отдыхать, развлекаться – заставлять никогда не надо было, куда и лень девалась, в компании, как это сейчас называется «потусоваться», перед «слабым» полом «хвост распустить» это – всегда готов! А, даже в сервис заехать – в моторе масло поменять – муторно, «не прикалывает» – вечно тянул. Лентяй «по жизни» – вот я кто, отец Флавиан! Каюсь в этом! Господи, прости меня грешного!
– Бог простит, Лёша! Мытарство воровства. Воровством грешен?
– Да, вроде, нет… Хотя, подожди… Было, было! В школе как-то раз, с Юркой в раздевалке по карманам мелочи натаскали, у тётки на даче яблоки воровал, к соседям в малинник лазил. В кружке радиотехническом проволоки медной моток стырил, у матери несколько раз из кошелька деньги брал, две книжки библиотечные «зажал». Вот наверное и всё.
– А списывать приходилось?
– Да разве ж это воровство?
– А, как же! Чужой труд за свой выдавал, незаработанные оценки получал.
– Так, это я тогда и почти всю зарплату в советское время незаработанную получал, так ведь и не я один! Почти все так!
– Подожди, Алексей, мы с твоими грехами разбираемся а не со «всехними», ты говори только про себя.
– Прости. Так выходит, что я в этом воровстве просто погряз! Незаработанные оценки, незаработанная зарплата, безбилетный проезд в транспорте, «жучок» в счётчике, раговоры с работы по «межгороду» с родственниками, словом вся моя «халява» – воровство! А ведь я никогда не считал себя вором! Господи! Прости меня грешника!
– Бог простит Алексей! Мытарство сребролюбия и скупости…
– Грешен, отец Флавиан! И этим грешен! Как возможность зарабатывать и хорошие вещи покупать возникла – меня как прорвало – жаден стал до денег и до барахла. В общем-то, в долг людям давал, но только тем – кто отдаст, с этим я не «прокалывался».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17