Из-за разных обстоятельств не вышло: нервы, подозрения и все такое, о чем нет охоты сейчас говорить.
Ленка боится, что из-за тебя может рухнуть наш с ней карточный домик, что я уеду в Россию…
– Я не обижаюсь на нее, – сказал я, пытаясь убедить в этом самого себя.
– Вот и вери гуд! Очень хорошо (англ.).
– обрадовался Переслени. – На чем мы с тобой остановились?
– Ты рассказывал про наркотики.
– Ага, вспомнил…
– Но не афганский же чаре ты здесь потреблял? – попытался пошутить я, чтобы согнать с его лица набежавшую волну подавленности.
– Нет, тут ребята используют препаратики покрепче…
Словом, я оказался опять в плену. На сей раз – у наркотиков. Приступы тоски и депрессии стали одолевать меня все чаще. Каждый вечер наведвывался человек в серой шляпе. Я чувствовал смрадное дыхание одиночества. Я по-настоящему боялся за себя. Словом, как-то раз в вербное воскресенье пошел я в здешнюю православную церковь. Познакомился с русскими, сошелся с ними поближе. Они и посоветовали ехать обратно в Нью-Йорк – учиться в семинарии при православном монастыре. Последний раз судьба протянула мне руку помощи. Я ухватился за нее из последних сил.
За спиной раздался шорох первых палых листьев. Вечер уверенно завладевал городом. Видно было, как на глазах густеют сумерки.
– Семинария мне помогла. Душа моя окрепла. Про наркотики забыл. Там я понял: чем дальше от людей, от мира – тем ближе к Богу. Однако я не хочу Бога без мира, а мира без Бога… Начал читать книги по российской истории, увлекся русской философско-религиозной мыслью. Глотал страницы, коченея от тех бездн, что вдруг открывались мне.
Много размышлял над тем, что произошло с Россией в октябре 17-го. Вдруг понял: по нехватке веры большевики надругались над законами жизни. Парадокс заключается в том, что, разрушив самодержавие, они через тридцать лет опять воссоздали его. Если бы в пятидесятом году состоялась коронация Сталина, это было бы воспринято страной как нечто само собой разумеющееся. Я вот о чем иногда думаю: если бы России была дана возможность развиваться в этом веке на основе конституционной монархии, православной церкви и молодого, неудержимого капитализма, она была бы сейчас впереди Америки – уж поверь! Но такая перспектива пугала: тогда-то и выпустили большевиков из бутылки… Ну, что – приговорим пузырек к смертной казни?
Переслени улыбнулся и кивнул на остатки водки. Выплеснув ее в пластиковые стаканчики, он оглянулся по сторонам. Трусившие вдоль дорожек поджарые американцы с удивлением наблюдали за нами.
– Водка – тоже спорт! – переводя дух после большого глотка, прохрипел Переслени. – Они, идиоты, не понимают.
Словно желая еще больше шокировать пуританствующую Америку, Переслени встал с лавки, принял позу оперного певца и запел низким грудным голосом:
Широка-а-а страна моя родная!
Много в ней больших концлагерей.
Я другой такой страны не знаю,
Где людей содержат, как зверей-е-е-ей!
Зааплодировав самому себе и раскланявшись на три стороны, он сел.
– В Афганистане, – Алексей посерьезнел, – я видел, как люди боролись друг с другом за будущность страны.
Десятки стран сегодня борются за будущность мира. Я же предпочел уйти в семинарию и бороться с бесами только за самого себя. Каждый должен следовать за Богом в меру своего разумения. Там я понял, как далеко христианство от Христа, а коммунизм – от коммунистической мечты… Россия сегодня стоит на пороге новой веры или философии – называй, как хочешь. Мир прошел уже через религию Бога-Отца. Он познал религию Бога-Сына. Настал черед религии Бога-Духа Святого. Верю, что она выйдет из России.
Мысль его металась из стороны в сторону, словно птица в комнате. Говорил он быстро, глотая слова, изредка облизывая сухие губы. Глаза Переслени горячечно блестели.
– Россия, – продолжал он, схватив меня за руку, – вечно шарахалась из стороны в сторону, едва поспевая за своей интеллигенцией. Возьмем для примера девять лет войны в Афганистане. Страна перескочила от убеждения, что «вой на – это святое, патритическое дело», к уверенности в том, что «война – это ад, мерзость и позор», не только без каких-либо сомнений, но и без всякой промежуточной стадии. А как будет думать она завтра утром? Ты знаешь? Я – нет. И все же, куда бы Россию ни повело, она все равно останется сильной, великой. Конечно же, не из-за армии. Из-за веры. Для русских вера – чудо, для американцев – рутина и тоска. Вот в этом вся разница… Я не столь примитивен, чтобы считать Америку символом и средоточием прогресса.
Критерием развитости общества служит его умение распознавать зло, природу зла. С Добром все ясно. Оно неизменно, как заповеди Христа. Но зло – каждый век оно меняет личину, вновь и вновь загадывая нам головоломную загадку.
Человечество много тысяч лет тому назад начало партию в шахматы с дьяволом. То он нас загоняет в угол, то мы его: шах, жертвуем королевой и принципами, офицером и армией, атакуем, бессмысленно рокируемся, ход конем, пат!
Дьявол знает миллион этюдов и защит, а мы – только те, на которых споткнулись и расшибли себе лоб… Трагедия России в двадцатом веке проистекает из ее бескультурья – истинную интеллигенцию-то выбили! – и, как следствие, из ее неумения распознавать зло, маскирующееся под добро.
Именно поэтому оказался возможным сталинизм, его модификации. И даже ввод войск в Афганистан. Вторжение окрестили интернациональным долгом, а мы и поверили…
Окровавленный краешек неба на западе отчаянно боролся с наступавшей ночью за жизненное пространство. Казалось, кто-то случайно разлил там, над горизонтом, красное вино. Тяжелые тучи бесшумно ворочались над нашими головами, грозясь проливным дождем. Было ощущение, что если он и пойдет, то непременно кровавый.
– И долго ты проучился в семинарии? – спросил я.
– Год. Вернулся потом сюда, – сказал Алексей и закурил.
***
– Здорово они его за один год накачали! – заметил прокурор и покрепче ухватился руками за сиденье, чтобы не свалиться на днище при посадке вертолета.
***
– Пошли домой. – Алексей глянул на небо. – Сейчас ливанет.
***
– Во – темень найбабадская! Так ее и разэтак! – чертыхнулся прокурор, когда все три колеса Ми-8 коснулись железных плит вертолетодромчика.
Мы встали и пошли: с Переслени – домой, на 16-ю авеню, а с прокурором – в расположение дивизии.
***
– Приехав в Сан-Франциско, – продолжал Переслени, – я вскоре сошелся с Ленкой. Совершенно случайно.
Мне как-то позвонили знакомые и спросили, не хочу ли я познакомиться с Сашей, с Александром Вороновым, тоже бывшим военнопленным. Я, конечно, обрадовался. Дали мне его адрес. Рванул к нему. Там-то и увидел Ленку. Ну, у нас с ней закрутилось-понеслось. Одним словом, роман. Ерундовый, конечно, но роман. Однажды она мне говорит: «Слушай, у меня с мужем плохо получается. Если хочешь, давай снимем с тобой квартиру». Вот мы и сняли. Нравится?
Я кивнул, продолжая думать о Воронове. Парень этот тоже жил в Сан-Франциско, но оказался в тюрьме. По официальной американской версии – за ограбление старухи. По неофициальной – из-за мании преследования. Говорят, опекуны Воронова здорово накачали его рассказами о КГБ.
Агенты этой спецслужбы мерещились ему всюду. Однажды вечером он шел по улице. Сразу за ним – пожилая парочка.
Решив, что ему на хвост прочно села советская разведка, принявшая лик старика и старухи, Воронов с кулаками набросился на парочку. Убегая, он, правда, прихватил с собой дамскую сумочку. Словом, история темная. Переслени говорить о ней не захотел.
Незаметно мы оказались у дома Переслени. Дверь открыла Лена. На сей раз она была чуть более приветлива, чем утром, хотя, если честно, ненависть ко мне по-прежнему плескалась в ее красивых глазах.
Почему-то я всегда приходил в восторг от тех женщин, которые ненавидели меня особенно люто. Сколько я ни рылся в своей душе, никогда не мог объяснить этот парадокс. Думаю, что и папаша Фрейд сломал бы зубы, попытайся он разгрызть сей орешек, который, видимо, Лена разнюхала своим женским чутьем, И потому демонстрировала мне свою ненависть открыто, с гордостью. Словно роскошный особняк.
– Ленк, – спросил Алексей, – отвезем журналиста в аэропорт?
В ответ она громыхнула посудой на кухне.
– В нашем распоряжении еще час, – подсчитал Переслени, глянув на часы. – Кофе выпьешь? Отлично…
Во-первых, я не люблю опаздывать, во-вторых, гнать. Но то, что во-первых, не люблю еще больше, чем то, что во-вторых.
Шутка!
Мы сели за журнальный столик. Из кухни вкусно пахло бразильским кофе. Переслени закурил, и тлевшая крошка табака упала ему на штаны. Соорудив пинцет из ногтей указательного и большого пальцев, он удалил пепел с аккуратностью хирурга, оперирующего на человеческом мозге.
За окном сверкнуло, словно кто-то сфотографировал нас при помощи вспышки. Через несколько мгновений где-то на западе Сан-Франциско ухнула гаубица.
– Как услышу гром, – Переслени прикрыл окно, – сразу же перед глазами Афганистан.
Пошел дождь, и несколько брызг упало мне за шиворот.
– Завтра на работу? – спросил я.
– Да, – ответил он. – Встану, как обычно, в шесть утра.
Дорога занимает сорок минут: хожу пешком. К семи должен быть на месте.
– Где?
– В ресторане «На все времена» – «Фор ол сизенс». Я ведь повар. Очень люблю готовить. Мои хозяева – неплохие люди…
Почему-то резануло словосочетание «мои хозяева». Быть может, потому, что никогда за двадцать семь лет своей жизни я не произносил этих слов. (Моим хозяином был не конкретный человек, а система.) И сделаю все, чтобы не произнести в будущем. Гигантский смысл скрыт в этом словосочетании. С определенной точки зрения – смысл многого из того, что происходило на земле на протяжении всей человеческой истории.
Переслени вернулся из кухни с кофейником в руках.
Присев на диван, он стал разливать дымящийся кофе по чашкам. Я с нетерпением ждал, что он скажет дальше. Он молчал, а перед моими глазами вставали и кружились, словно в калейдоскопе Брюстера, тысячи лиц людей, умерших и еще живущих, жаждавших власти и мести, революций, переворотов, светлого будущего для миллионов людей, готовых погибнуть за онтологический аргумент, видевших абсурд жизни, но не веривших в него, принимавших его не как печальный и безысходынй вывод, но как исходную точку и потому сосланных, повешенных расстрелянных, замученных или же (если повезло) захвативших власть и оказавшихся в положении тех, кого надлежит свергать…
– ..Мне нравится работать у них, – продолжал Переслени, потягивая кофе, – но я и сам хочу быть шефом. Я уже почти шеф. Поверь мне! Если бы я сейчас жил в СССР, уже давно был бы шефом. И это не пустые мечты. У меня есть знания и хватка. Я пробьюсь – увидишь! Приезжай через пять лет – я буду всесильным миллионером. Сейчас необходимо поднакопить денег – тогда можно будет самому открыть ресторанчик. А потом – целую сеть, а?!
– Я искренне желаю тебе успеха.
– Ведь как хорошо, как хорошо, что мама в детстве научила меня готовить! Какая она у меня умница!.. Так что я заработаю. Обязательно заработаю много денег. Уже сейчас у меня приличная зарплата. Вдобавок мы трясем время от времени еврейские лавки…
– Алексей, мне пора.
– Погоди, мы довезем тебя – Ленка гоняет быстрее звука.
Я достал из кармана письмо и положил его на стол.
– Это от дяди, – сказал я.
Он ловким движением вскрыл конверт, принялся читать.
Глаза его забегали из стороны в сторону. Я сделал несколько больших глотков кофе, теперь уже остывшего и не обжигавшего рот. Алексей сложил письмо, скользнув ногтем по сгибу.
– Что-то, – медленно и хмуро сказал он, – дядя стал шибко политикой увлекаться. Газеты, понимаешь, цитирует… Скажи честно – ему надиктовали?
– Юрий Сергеевич писал то, что ты сейчас прочитал, при мне. И никто не заставлял его это делать.
Удостоверившись, что дверь на кухню плотно закрыта, я протянул Переслени бумажку, на которой шариковой ручкой был написан телефон Ирины.
– Ты в своем письме к матери просил сообщить адрес Ирины, но Маргарита Сергеевна адреса не помнит. Она дала мне вот этот телефон. Я звонил, но не застал Ирину дома – она где-то отдыхала.
– Тебе дали этот телефон в КГБ, – холодно постановил Переслени. – Я-то уж знаю. Ты сам-то капитан или уже майора получил?
***
– Вот это да! – хлопнул себя ладонью по щеке прокурор, когда мы подходили к КПП. – Запугали же, черти, парня! Значит, так и спросил – капитан ты или уже майор?!
– Так и спросил, – улыбнулся я.
– А ты сообщил ему, что его родная мать полагает, будто он пишет ей письма под диктовку ЦРУ? – спросил прокурор.
– Нет, – ответил я. – Сын и мать доведены шпиономанией почти до помешательства. К чему было подбрасывать дрова и в без того полыхавший костер?
– Зря, – сказал прокурор. – Следовало сообщить… Так что же ты все-таки ему ответил?
– Если один человек убежден в том, что второй человек – верблюд, второму бывает очень трудно доказать обратное, – ответил я.
***
Переслени поглядел на меня исподлобья.
– Впрочем, – сказал он, – мне все равно, кто ты – гебист или журналист. В любом случае приятно поговорить с человеком, приехавшим оттуда.
– Если не хочешь брать телефон, давай его обратно.
Он ничего не ответил, но бумажку с телефоном поглубже упрятал в карман. Лена забрала чашки со стола и понесла их на кухню. Когда дверь захлопнулась, Переслени сказал:
– Как-то я был у приятеля на парти Вечеринка (англ.).
. Мы переписывали кассеты, пили чай… Девчонок не было. Я говорю: «Без женщин нельзя!» – «Давай, – отвечает он, – позвоним моей подружке, пригласим ее и попросим взять с собой какую-нибудь симпатичную девчонку. Идет?» Я обрадовался. Словом, скоро появляется его Ирина с приятельницей. Бог мой – что за Ирина! Мы знакомимся с ней, а я чувствую, что уже по уши ин лав Влюблен (англ.).
… Понимаешь, я впервые полюбил по-настоящему красивую женщину. Роскошная коса на спине, большие глаза, чистый лоб, алые губы… Я медленно, но верно сходил с ума. А потом мы гуляли с ней по свежему снегу вдоль Москвы-реки. Я волновался, жутко хотел курить.
Стрельнул сигаретку у водителя грузовика. Но Ирина сказала, что, если я посмею закурить, она начнет раздеваться… А ведь мороз стоял, снег кругом. Словом, она победила. Мы бродили с ней до вечера, а меня не покидало тягостное предчувствие разлуки. С тех пор она так и осталась в памяти – недосягаемо прекрасной. Первой и последней. Самой дорогой на свете. Ты мне больше не напоминай о ней – не то опять, как баба, разревусь… Ладно?
Мне хотелось успокоить его, но я не знал, как.
– Знаешь, – сказал я и положил руку на его плечо, – по мне, уж лучше страдания неутоленной любви, вечная скорбь и тоска, чем неизбежное разочарование и цепь предопределенных банальностей. Да! Чуть не забыл…
Я еще раз порылся в нагрудном кармане куртки и выложил его старенький профсоюзный билет. Сказал:
– Это тебе на память. Маргарита Сергеевна просила передать.
Алексей раскрыл книжицу и, глянув на фотографию, рассмеялся:
– Какой же я здесь дурак! Ах, дурак! И ничего еще не знаю о том, что случится со мной всего через год… Бедный, глупый мальчик… Знаешь, вместо профсоюзного билета ты бы лучше привез мне веточку рябины… Я когда-то рябину посадил у нас в деревне под Москвой. Хотя, – он махнул рукой, – деревню снесли и рябину, должно быть, тоже не пощадили. Ну, пора ехать!
***
…По пути в аэропорт мы заехали в местную православную церковь. Она одиноко стояла посреди огромного шумного города. Омытая теплым вечерним, еще моросившим дождем. Окутанная туманом и темнотой. Внутри было тепло и сладковато пахло топленым воском.
Переслени подошел ближе к алтарю, и я краем глаза увидел, как зашевелились его губы:
– И крестом святым… Пречистая… Пресвятая.., раба Божия.., упование мое…
О чем просил Переслени Бога в тот теплый августовский вечер под шум дождя и потрескивание свечей? Услышал ли Господь его молитву? А если да, то как рассудил?
***
Приблизительно через две недели в генеральное консульство СССР в Сан-Франциско позвонил человек, назвавшийся Алексеем. Он просил о встрече. Сказал, что находится в закрытой для советских людей зоне Сиэтла. Однако дело было в пятницу вечером, и консульские работники уже собрались расходиться по домам. Человеку, назвавшемуся Алексеем, предложили связаться с консульством в понедельник утром.
Но он больше не позвонил…
***
Ирина недавно вышла замуж. По-прежнему живет в Москве, и, как говорят, брак ее счастливый. Но иногда, раз или два в год, когда странная тоска опускается на сердце, она подходит к телефону и, убедившись, что поблизости никого нет, звонит Маргарите Сергеевне. Они обмениваются новостями, долго разговаривают, вспоминая былое, и прощаются до следующего Ирининого звонка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
Ленка боится, что из-за тебя может рухнуть наш с ней карточный домик, что я уеду в Россию…
– Я не обижаюсь на нее, – сказал я, пытаясь убедить в этом самого себя.
– Вот и вери гуд! Очень хорошо (англ.).
– обрадовался Переслени. – На чем мы с тобой остановились?
– Ты рассказывал про наркотики.
– Ага, вспомнил…
– Но не афганский же чаре ты здесь потреблял? – попытался пошутить я, чтобы согнать с его лица набежавшую волну подавленности.
– Нет, тут ребята используют препаратики покрепче…
Словом, я оказался опять в плену. На сей раз – у наркотиков. Приступы тоски и депрессии стали одолевать меня все чаще. Каждый вечер наведвывался человек в серой шляпе. Я чувствовал смрадное дыхание одиночества. Я по-настоящему боялся за себя. Словом, как-то раз в вербное воскресенье пошел я в здешнюю православную церковь. Познакомился с русскими, сошелся с ними поближе. Они и посоветовали ехать обратно в Нью-Йорк – учиться в семинарии при православном монастыре. Последний раз судьба протянула мне руку помощи. Я ухватился за нее из последних сил.
За спиной раздался шорох первых палых листьев. Вечер уверенно завладевал городом. Видно было, как на глазах густеют сумерки.
– Семинария мне помогла. Душа моя окрепла. Про наркотики забыл. Там я понял: чем дальше от людей, от мира – тем ближе к Богу. Однако я не хочу Бога без мира, а мира без Бога… Начал читать книги по российской истории, увлекся русской философско-религиозной мыслью. Глотал страницы, коченея от тех бездн, что вдруг открывались мне.
Много размышлял над тем, что произошло с Россией в октябре 17-го. Вдруг понял: по нехватке веры большевики надругались над законами жизни. Парадокс заключается в том, что, разрушив самодержавие, они через тридцать лет опять воссоздали его. Если бы в пятидесятом году состоялась коронация Сталина, это было бы воспринято страной как нечто само собой разумеющееся. Я вот о чем иногда думаю: если бы России была дана возможность развиваться в этом веке на основе конституционной монархии, православной церкви и молодого, неудержимого капитализма, она была бы сейчас впереди Америки – уж поверь! Но такая перспектива пугала: тогда-то и выпустили большевиков из бутылки… Ну, что – приговорим пузырек к смертной казни?
Переслени улыбнулся и кивнул на остатки водки. Выплеснув ее в пластиковые стаканчики, он оглянулся по сторонам. Трусившие вдоль дорожек поджарые американцы с удивлением наблюдали за нами.
– Водка – тоже спорт! – переводя дух после большого глотка, прохрипел Переслени. – Они, идиоты, не понимают.
Словно желая еще больше шокировать пуританствующую Америку, Переслени встал с лавки, принял позу оперного певца и запел низким грудным голосом:
Широка-а-а страна моя родная!
Много в ней больших концлагерей.
Я другой такой страны не знаю,
Где людей содержат, как зверей-е-е-ей!
Зааплодировав самому себе и раскланявшись на три стороны, он сел.
– В Афганистане, – Алексей посерьезнел, – я видел, как люди боролись друг с другом за будущность страны.
Десятки стран сегодня борются за будущность мира. Я же предпочел уйти в семинарию и бороться с бесами только за самого себя. Каждый должен следовать за Богом в меру своего разумения. Там я понял, как далеко христианство от Христа, а коммунизм – от коммунистической мечты… Россия сегодня стоит на пороге новой веры или философии – называй, как хочешь. Мир прошел уже через религию Бога-Отца. Он познал религию Бога-Сына. Настал черед религии Бога-Духа Святого. Верю, что она выйдет из России.
Мысль его металась из стороны в сторону, словно птица в комнате. Говорил он быстро, глотая слова, изредка облизывая сухие губы. Глаза Переслени горячечно блестели.
– Россия, – продолжал он, схватив меня за руку, – вечно шарахалась из стороны в сторону, едва поспевая за своей интеллигенцией. Возьмем для примера девять лет войны в Афганистане. Страна перескочила от убеждения, что «вой на – это святое, патритическое дело», к уверенности в том, что «война – это ад, мерзость и позор», не только без каких-либо сомнений, но и без всякой промежуточной стадии. А как будет думать она завтра утром? Ты знаешь? Я – нет. И все же, куда бы Россию ни повело, она все равно останется сильной, великой. Конечно же, не из-за армии. Из-за веры. Для русских вера – чудо, для американцев – рутина и тоска. Вот в этом вся разница… Я не столь примитивен, чтобы считать Америку символом и средоточием прогресса.
Критерием развитости общества служит его умение распознавать зло, природу зла. С Добром все ясно. Оно неизменно, как заповеди Христа. Но зло – каждый век оно меняет личину, вновь и вновь загадывая нам головоломную загадку.
Человечество много тысяч лет тому назад начало партию в шахматы с дьяволом. То он нас загоняет в угол, то мы его: шах, жертвуем королевой и принципами, офицером и армией, атакуем, бессмысленно рокируемся, ход конем, пат!
Дьявол знает миллион этюдов и защит, а мы – только те, на которых споткнулись и расшибли себе лоб… Трагедия России в двадцатом веке проистекает из ее бескультурья – истинную интеллигенцию-то выбили! – и, как следствие, из ее неумения распознавать зло, маскирующееся под добро.
Именно поэтому оказался возможным сталинизм, его модификации. И даже ввод войск в Афганистан. Вторжение окрестили интернациональным долгом, а мы и поверили…
Окровавленный краешек неба на западе отчаянно боролся с наступавшей ночью за жизненное пространство. Казалось, кто-то случайно разлил там, над горизонтом, красное вино. Тяжелые тучи бесшумно ворочались над нашими головами, грозясь проливным дождем. Было ощущение, что если он и пойдет, то непременно кровавый.
– И долго ты проучился в семинарии? – спросил я.
– Год. Вернулся потом сюда, – сказал Алексей и закурил.
***
– Здорово они его за один год накачали! – заметил прокурор и покрепче ухватился руками за сиденье, чтобы не свалиться на днище при посадке вертолета.
***
– Пошли домой. – Алексей глянул на небо. – Сейчас ливанет.
***
– Во – темень найбабадская! Так ее и разэтак! – чертыхнулся прокурор, когда все три колеса Ми-8 коснулись железных плит вертолетодромчика.
Мы встали и пошли: с Переслени – домой, на 16-ю авеню, а с прокурором – в расположение дивизии.
***
– Приехав в Сан-Франциско, – продолжал Переслени, – я вскоре сошелся с Ленкой. Совершенно случайно.
Мне как-то позвонили знакомые и спросили, не хочу ли я познакомиться с Сашей, с Александром Вороновым, тоже бывшим военнопленным. Я, конечно, обрадовался. Дали мне его адрес. Рванул к нему. Там-то и увидел Ленку. Ну, у нас с ней закрутилось-понеслось. Одним словом, роман. Ерундовый, конечно, но роман. Однажды она мне говорит: «Слушай, у меня с мужем плохо получается. Если хочешь, давай снимем с тобой квартиру». Вот мы и сняли. Нравится?
Я кивнул, продолжая думать о Воронове. Парень этот тоже жил в Сан-Франциско, но оказался в тюрьме. По официальной американской версии – за ограбление старухи. По неофициальной – из-за мании преследования. Говорят, опекуны Воронова здорово накачали его рассказами о КГБ.
Агенты этой спецслужбы мерещились ему всюду. Однажды вечером он шел по улице. Сразу за ним – пожилая парочка.
Решив, что ему на хвост прочно села советская разведка, принявшая лик старика и старухи, Воронов с кулаками набросился на парочку. Убегая, он, правда, прихватил с собой дамскую сумочку. Словом, история темная. Переслени говорить о ней не захотел.
Незаметно мы оказались у дома Переслени. Дверь открыла Лена. На сей раз она была чуть более приветлива, чем утром, хотя, если честно, ненависть ко мне по-прежнему плескалась в ее красивых глазах.
Почему-то я всегда приходил в восторг от тех женщин, которые ненавидели меня особенно люто. Сколько я ни рылся в своей душе, никогда не мог объяснить этот парадокс. Думаю, что и папаша Фрейд сломал бы зубы, попытайся он разгрызть сей орешек, который, видимо, Лена разнюхала своим женским чутьем, И потому демонстрировала мне свою ненависть открыто, с гордостью. Словно роскошный особняк.
– Ленк, – спросил Алексей, – отвезем журналиста в аэропорт?
В ответ она громыхнула посудой на кухне.
– В нашем распоряжении еще час, – подсчитал Переслени, глянув на часы. – Кофе выпьешь? Отлично…
Во-первых, я не люблю опаздывать, во-вторых, гнать. Но то, что во-первых, не люблю еще больше, чем то, что во-вторых.
Шутка!
Мы сели за журнальный столик. Из кухни вкусно пахло бразильским кофе. Переслени закурил, и тлевшая крошка табака упала ему на штаны. Соорудив пинцет из ногтей указательного и большого пальцев, он удалил пепел с аккуратностью хирурга, оперирующего на человеческом мозге.
За окном сверкнуло, словно кто-то сфотографировал нас при помощи вспышки. Через несколько мгновений где-то на западе Сан-Франциско ухнула гаубица.
– Как услышу гром, – Переслени прикрыл окно, – сразу же перед глазами Афганистан.
Пошел дождь, и несколько брызг упало мне за шиворот.
– Завтра на работу? – спросил я.
– Да, – ответил он. – Встану, как обычно, в шесть утра.
Дорога занимает сорок минут: хожу пешком. К семи должен быть на месте.
– Где?
– В ресторане «На все времена» – «Фор ол сизенс». Я ведь повар. Очень люблю готовить. Мои хозяева – неплохие люди…
Почему-то резануло словосочетание «мои хозяева». Быть может, потому, что никогда за двадцать семь лет своей жизни я не произносил этих слов. (Моим хозяином был не конкретный человек, а система.) И сделаю все, чтобы не произнести в будущем. Гигантский смысл скрыт в этом словосочетании. С определенной точки зрения – смысл многого из того, что происходило на земле на протяжении всей человеческой истории.
Переслени вернулся из кухни с кофейником в руках.
Присев на диван, он стал разливать дымящийся кофе по чашкам. Я с нетерпением ждал, что он скажет дальше. Он молчал, а перед моими глазами вставали и кружились, словно в калейдоскопе Брюстера, тысячи лиц людей, умерших и еще живущих, жаждавших власти и мести, революций, переворотов, светлого будущего для миллионов людей, готовых погибнуть за онтологический аргумент, видевших абсурд жизни, но не веривших в него, принимавших его не как печальный и безысходынй вывод, но как исходную точку и потому сосланных, повешенных расстрелянных, замученных или же (если повезло) захвативших власть и оказавшихся в положении тех, кого надлежит свергать…
– ..Мне нравится работать у них, – продолжал Переслени, потягивая кофе, – но я и сам хочу быть шефом. Я уже почти шеф. Поверь мне! Если бы я сейчас жил в СССР, уже давно был бы шефом. И это не пустые мечты. У меня есть знания и хватка. Я пробьюсь – увидишь! Приезжай через пять лет – я буду всесильным миллионером. Сейчас необходимо поднакопить денег – тогда можно будет самому открыть ресторанчик. А потом – целую сеть, а?!
– Я искренне желаю тебе успеха.
– Ведь как хорошо, как хорошо, что мама в детстве научила меня готовить! Какая она у меня умница!.. Так что я заработаю. Обязательно заработаю много денег. Уже сейчас у меня приличная зарплата. Вдобавок мы трясем время от времени еврейские лавки…
– Алексей, мне пора.
– Погоди, мы довезем тебя – Ленка гоняет быстрее звука.
Я достал из кармана письмо и положил его на стол.
– Это от дяди, – сказал я.
Он ловким движением вскрыл конверт, принялся читать.
Глаза его забегали из стороны в сторону. Я сделал несколько больших глотков кофе, теперь уже остывшего и не обжигавшего рот. Алексей сложил письмо, скользнув ногтем по сгибу.
– Что-то, – медленно и хмуро сказал он, – дядя стал шибко политикой увлекаться. Газеты, понимаешь, цитирует… Скажи честно – ему надиктовали?
– Юрий Сергеевич писал то, что ты сейчас прочитал, при мне. И никто не заставлял его это делать.
Удостоверившись, что дверь на кухню плотно закрыта, я протянул Переслени бумажку, на которой шариковой ручкой был написан телефон Ирины.
– Ты в своем письме к матери просил сообщить адрес Ирины, но Маргарита Сергеевна адреса не помнит. Она дала мне вот этот телефон. Я звонил, но не застал Ирину дома – она где-то отдыхала.
– Тебе дали этот телефон в КГБ, – холодно постановил Переслени. – Я-то уж знаю. Ты сам-то капитан или уже майора получил?
***
– Вот это да! – хлопнул себя ладонью по щеке прокурор, когда мы подходили к КПП. – Запугали же, черти, парня! Значит, так и спросил – капитан ты или уже майор?!
– Так и спросил, – улыбнулся я.
– А ты сообщил ему, что его родная мать полагает, будто он пишет ей письма под диктовку ЦРУ? – спросил прокурор.
– Нет, – ответил я. – Сын и мать доведены шпиономанией почти до помешательства. К чему было подбрасывать дрова и в без того полыхавший костер?
– Зря, – сказал прокурор. – Следовало сообщить… Так что же ты все-таки ему ответил?
– Если один человек убежден в том, что второй человек – верблюд, второму бывает очень трудно доказать обратное, – ответил я.
***
Переслени поглядел на меня исподлобья.
– Впрочем, – сказал он, – мне все равно, кто ты – гебист или журналист. В любом случае приятно поговорить с человеком, приехавшим оттуда.
– Если не хочешь брать телефон, давай его обратно.
Он ничего не ответил, но бумажку с телефоном поглубже упрятал в карман. Лена забрала чашки со стола и понесла их на кухню. Когда дверь захлопнулась, Переслени сказал:
– Как-то я был у приятеля на парти Вечеринка (англ.).
. Мы переписывали кассеты, пили чай… Девчонок не было. Я говорю: «Без женщин нельзя!» – «Давай, – отвечает он, – позвоним моей подружке, пригласим ее и попросим взять с собой какую-нибудь симпатичную девчонку. Идет?» Я обрадовался. Словом, скоро появляется его Ирина с приятельницей. Бог мой – что за Ирина! Мы знакомимся с ней, а я чувствую, что уже по уши ин лав Влюблен (англ.).
… Понимаешь, я впервые полюбил по-настоящему красивую женщину. Роскошная коса на спине, большие глаза, чистый лоб, алые губы… Я медленно, но верно сходил с ума. А потом мы гуляли с ней по свежему снегу вдоль Москвы-реки. Я волновался, жутко хотел курить.
Стрельнул сигаретку у водителя грузовика. Но Ирина сказала, что, если я посмею закурить, она начнет раздеваться… А ведь мороз стоял, снег кругом. Словом, она победила. Мы бродили с ней до вечера, а меня не покидало тягостное предчувствие разлуки. С тех пор она так и осталась в памяти – недосягаемо прекрасной. Первой и последней. Самой дорогой на свете. Ты мне больше не напоминай о ней – не то опять, как баба, разревусь… Ладно?
Мне хотелось успокоить его, но я не знал, как.
– Знаешь, – сказал я и положил руку на его плечо, – по мне, уж лучше страдания неутоленной любви, вечная скорбь и тоска, чем неизбежное разочарование и цепь предопределенных банальностей. Да! Чуть не забыл…
Я еще раз порылся в нагрудном кармане куртки и выложил его старенький профсоюзный билет. Сказал:
– Это тебе на память. Маргарита Сергеевна просила передать.
Алексей раскрыл книжицу и, глянув на фотографию, рассмеялся:
– Какой же я здесь дурак! Ах, дурак! И ничего еще не знаю о том, что случится со мной всего через год… Бедный, глупый мальчик… Знаешь, вместо профсоюзного билета ты бы лучше привез мне веточку рябины… Я когда-то рябину посадил у нас в деревне под Москвой. Хотя, – он махнул рукой, – деревню снесли и рябину, должно быть, тоже не пощадили. Ну, пора ехать!
***
…По пути в аэропорт мы заехали в местную православную церковь. Она одиноко стояла посреди огромного шумного города. Омытая теплым вечерним, еще моросившим дождем. Окутанная туманом и темнотой. Внутри было тепло и сладковато пахло топленым воском.
Переслени подошел ближе к алтарю, и я краем глаза увидел, как зашевелились его губы:
– И крестом святым… Пречистая… Пресвятая.., раба Божия.., упование мое…
О чем просил Переслени Бога в тот теплый августовский вечер под шум дождя и потрескивание свечей? Услышал ли Господь его молитву? А если да, то как рассудил?
***
Приблизительно через две недели в генеральное консульство СССР в Сан-Франциско позвонил человек, назвавшийся Алексеем. Он просил о встрече. Сказал, что находится в закрытой для советских людей зоне Сиэтла. Однако дело было в пятницу вечером, и консульские работники уже собрались расходиться по домам. Человеку, назвавшемуся Алексеем, предложили связаться с консульством в понедельник утром.
Но он больше не позвонил…
***
Ирина недавно вышла замуж. По-прежнему живет в Москве, и, как говорят, брак ее счастливый. Но иногда, раз или два в год, когда странная тоска опускается на сердце, она подходит к телефону и, убедившись, что поблизости никого нет, звонит Маргарите Сергеевне. Они обмениваются новостями, долго разговаривают, вспоминая былое, и прощаются до следующего Ирининого звонка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20