Вошел в свою конуру, гляжу: на письменном столе, вместо прежней гадкой лампы, стоит новая, и неясный свет мягко льется из-под светло-синего колпака. Это был новый сюрприз моей хозяйки.
Я присел на кресло, как через несколько минут меня окликнула наша кухарка.
— Вам что?
— Чай пить будете?
— Давайте, пожалуй.
— Сюда самовар вам?
— Сюда.
— А то ступайте к барыне. Она сама еще не пила. С девяти часов вас дожидается. Два раза самовар грела. Одной пить тоже скучно.
Я пошел в комнату Софьи Петровны.
Большая комната моей хозяйки сияла приветливостью и домовитостью. Все в ней было необыкновенно уютно и мило. На столе весело шумел блестящий самовар и сияла большая лампа, бросая яркий свет на всю обстановку. Мягкая светленькая мебель, цветы на окнах, олеографии в рамках, альбомы и безделушки, расставленные на столах, все блестело свежестью и чистотой, и все было у места. В углу стояла большая, пышная постель, скрытая от глаз безукоризненно чистым кисейным альковом. Входя в эту комнату, вы сразу чувствовали, что попали в гнездо аккуратной и опрятной хозяйки. Вас так и охватывало приятное чувство порядка и домовитости и располагало отдохнуть в этой комнате. Потому-то я, признаться, и любил обедать здесь и после обеда просиживать иногда час, другой в уютном гнезде, которое свила себе моя хозяйка.
Ее в эту минуту не было в комнате, и я присел к столу.
На чистой скатерти расставлен был хорошенький чайный прибор, а булки, свежее масло и сливки смотрели так аппетитно, что я с удовольствием собирался напиться чаю.
Через несколько секунд из кухни вышла Софья Петровна в белом капоте и чепчике с голубыми лентами, из-под которого выбивались пряди белокурых волос. Она была очень недурненькая маленькая блондинка, мягких форм, с небольшим добродушным лицом, пухлыми щеками и вздернутым носом. Когда она подошла поближе, я заметил, что глаза ее были красны от слез.
Я поздоровался с нею.
— Что это вы, Софья Петровна, нездоровы, что ли?
— Нет, ничего! — проговорила она и вдруг нервно прибавила: — А вы что так поздно?
— Зачитался.
— У старухи?
— Да, у старухи. Интересный роман попался.
— Ваша красавица приходила слушать?
— Приходила! — проговорил я с раздражением, припоминая унижение, которому я ежедневно подвергался.
— И долго слушала? — продолжала Софья Петровна, и, показалось мне, в голосе ее звучала сердитая нотка.
— Да что вы так ею интересуетесь, добрейшая Софья Петровна? Налейте-ка мне лучше чаю. Ужасно пить хочется.
Она вдруг вспыхнула до ушей, взглянула на меня с нежным укором в глазах, хотела что-то сказать, но из груди ее вырвался только вздох, и она стала разливать чай.
Я взглянул на нее. Странная мысль промелькнула в голове. «Не может быть!» — подумал я и вдруг почувствовал, что краснею, как школяр.
— А что же вы сливок?
— Сливок? Я и забыл.
— Сегодня вы какой-то рассеянный. Видно, красавица ваша околдовала вас? — попробовала она шутить, но шутка не выходила, и Софья Петровна, печальная, отхлебывала чай.
— Что же вы хлеба с маслом?.. Намазать?
Она стала резать хлеб, а я смотрел на ее белую сдобную руку, проворно и аппетитно приготовлявшую мне хлеб с маслом.
«Она недурна, — пронеслось у меня в голове. — Очень недурна!» — подумал я, всматриваясь в хозяйку в первый раз с особенной внимательностью.
— Хотите еще чаю?
— Позвольте!
Я выпил молча еще стакан. Софья Петровна тоже молчала и сидела за столом грустная, задумчивая.
Убрали самовар, и мы пересели на диван.
— Знаете ли, что я вам скажу, добрый мой сирота, — начала она в шутливом тоне, — не влюбитесь вы в эту барышню!
— А что?
— Напрасно. Не для нас она с вами… Мы люди бедные, а она… Эх, Петр Антонович, вы, как посмотрю, и в самом деле думаете о принцессе!..
Она говорила эти слова с дрожью в голосе.
Я отвечал, что ни о каких принцессах не думаю, и посматривал на молодую хозяйку. Она сидела близко. Из-под капота вырисовывались ее мягкие, полные формы… Ее белокурая головка печально склонилась вниз, а маленькие ручки нервно перебирали обшивку… Мне вдруг захотелось подразнить ее.
— А отчего бы мне и не думать о принцессе?
— Да вы-то сами принц, что ли? — засмеялась Софья Петровна.
— Принц не принц, да и она не принцесса. Без шуток, она очень милая девушка.
— И вы влюблены в нее?
— А как вы думаете?.. — поддразнивал я.
— Послушайте, Петр Антонович, я, сами знаете, женщина простая, необразованная. Стыдно вам дразнить меня… стыдно!
Она закрыла лицо руками, заплакала и вдруг поднялась с места.
— Ну, виноват. Не буду, не буду!..
Я подошел к ней. Она была так близко от меня и глядела на меня так ласково добрыми нежными глазами.
— Я не влюблен в эту барышню. Я с ней и не говорил ни разу, — прошептал я.
Я чувствовал, как кровь приливала к голове, и хотел убежать в свою комнату, но близость молодой женщины притягивала меня. Я совсем приблизился к ней.
— Ну, что, довольны вы теперь?
Она улыбнулась, заглянула мне в глаза с какой-то лукавой нежностью и шепнула:
— Правда? Вы не влюблены в эту девушку?..
Вместо ответа я вдруг обнял ее. У меня закружилась голова. В первый раз я прижимал к своей груди женщину.
Она тихо вскрикнула, отскочила в сторону и заметила:
— Вы смеетесь… Вы меня не любите!
— Люблю, люблю! — крикнул я в каком-то бешеном порыве.
Она порывисто бросилась ко мне на шею и осыпала меня поцелуями, как безумная, повторяя самые нежные слова любви.
Когда я вернулся в свою комнату, мне вдруг сделалось стыдно. Я хотел на другой же день сказать ей, что я ее обманул, что с моей стороны был только порыв и больше ничего, но ничего не сказал.
Софья Петровна была дочь содержанки. История ее очень проста. Она училась в школе, потом молодой девочкой попала на содержание к богатому старику, привязалась к какому-то юноше и потеряла в одно время старика и любовника. Первый отказал ей в средствах; второй, узнав, что у нее нечего занимать, бросил ее, предварительно обобравши.
— После этого мне ничего не оставалось, как броситься в воду, — рассказывала мне Софья Петровна, — право, очень тяжело мне было, что человек, которого я любила, так обманул меня. Уж я готова была исполнить намерение и стояла у Николаевского моста, как меня удержал какой-то господин. Он успокоил меня и приютил у себя. Это был доктор, добрый и хороший, но больной человек. Я к нему привязалась, как собака, и прожила с ним пять лет. Любить я его не любила как женщина. Он был больной, совсем больной, а я молодая, но я любила его как спасителя и до смерти была верна ему, хотя он этого и не требовал, и была его сиделкой. Два года тому назад он умер и оставил мне три тысячи рублей. Я сняла квартиру и пускаю жильцов. Вот и вся моя история!.. — заключила свой рассказ Софья Петровна.
Беда в том, что она не понимала меня и нередко в разговорах строила планы, как я получу место и как мы будем жить вдвоем. Меня это коробило, но я не разуверял ее. К чему?.. Она была так счастлива тем вниманием, которое я оказывал ей, что жестоко было бы разочаровывать бедную. Да и я так спокойно, экономно и уютно устроился, что мне не к чему было нарушать порядок своей жизни. Я сумел ее отучить от ревнивых сцен, и так как обыкновенно возвращался домой в девять часов, то не приходилось и объяснять ей, почему я не желал бывать с нею в театре. Мы и без того проводили довольно времени вдвоем, — к чему еще было показываться вместе?
Софья Петровна первое время была счастлива и веселилась как сумасшедшая. Она поджидала меня вечером. Мы пили чай и потом оставались одни. Она ласкала меня с какой-то безумной нежностью. Я сам был молод и отдавался животной страсти с увлечением юноши, впервые близко познакомившегося с женщиной.
Но через месяц я стал холодней. Софья Петровна потребовала объяснений. Я сослался на болезнь, но она стала грустней и подозрительно заглядывала мне в глаза. Медовый месяц страсти прошел. Наступило время обыкновенной случайной связи. Я реже заглядывал в ее комнаты и чаще просиживал один за работой. Она не роптала и довольствовалась тем, что я изредка бросал ей ласковое слово. Она и не подозревала, что «принцесса», как она называла молодую девушку, не переставала интересовать меня и злить. Мне во что бы то ни стало хотелось, чтобы эта девушка обратила на меня внимание, и — кто знает? — быть может, она полюбит меня. А полюбил ли бы я ее, это еще мы посмотрим!.. Но, главное, мне надо было скорей выбраться в люди.
VIII
С того самого вечера, как я читал у старухи роман Стендаля, я заметил, что старуха стала относиться ко мне холодней. Она редко заговаривала со мной и ни разу не повторила приглашения своего остаться пить чай. Молодая девушка тоже редко заходила к бабушке в то время, когда я был там, и мы обыкновенно оставались со старухой вдвоем. Редко, очень редко девушка на минутку мелькала в комнате, холодно кивая головой на мой поклон. Мало-помалу и я стал излечиваться от своей дурацкой страсти (если только мое чувство можно было назвать страстью) и уже не прислушивался с замиранием сердца к знакомым шагам и шелесту платья.
И мысли о том, что старуха, из чувства благодарности к милому молодому человеку, развлекающему ее чтением, оставит ему после смерти несколько тысяч рублей, тоже показались мне глупыми до последней степени. Надо было бить наверняка, а не строить воздушные замки. Я это очень хорошо понимал и потому желал получить какое-нибудь место, где заметили бы мои способности. Особенно хотелось мне попасть к Рязанову и действовать если не на него, то на его жену. Эта красивая барыня имела на него большое влияние, но, к сожалению, мне как-то не удавалось обратить ее внимание. Говорили, что она не любит мужа и большая кокетка.
Так раздумывал я, пробираясь как-то холодным весенним петербургским вечером к дому, где жила моя старуха. Мне приходилось переходить дорогу, и я, занятый своими мыслями, тихо переходил улицу, не обращая ни на что внимания.
Вдруг под самым моим ухом раздался отчаянный крик: «Берегись!» Я поднял голову. Передо мной торчало дышло кареты и шел пар от лошадиных морд. Я инстинктивно сделал движение в сторону, но что-то сбило меня с ног и откинуло на мостовую. Я был ошеломлен, но не почувствовал никакой боли, быстро встал на ноги и злобно взглянул в ту сторону, куда поехала карета.
— Мерзавцы! — крикнул я. — Чуть было человека не раздавили!
Карета, однако, не двигалась и была от меня в нескольких шагах. Лакей высаживал какую-то даму, укутанную в шубку. Она быстро выскочила и бежала ко мне.
— Не ушиблись ли вы?.. Не нужна ли помощь?.. Карета к вашим услугам! — проговорила барыня, приблизившись ко мне.
Я сразу узнал этот голос. Это был голос моей «принцессы».
Когда она подошла близко, я увидал ее испуганное, бледное, расстроенное лицо.
Должно быть, она меня сразу не узнала в полутемноте вечера.
— Благодарю вас! Мне ничего не нужно!.. — отвечал я.
— Ах!.. Это вы… Петр… Антонович?.. — прошептала она, изумляясь неожиданной встрече и, показалось мне, как бы недовольная, что это был именно я. — Простите, пожалуйста!.. Не ушиблись ли вы?
— Нисколько!
— И вы можете дойти без помощи?
— Конечно! Только прикажите вашему кучеру ездить осторожнее! — внушительно прибавил я и, поклонившись, быстро повернул и пошел, не оборачиваясь, по направлению к дому, где жила старуха.
«Тоже сочувствие выражает, а сама как бешеная ездит! — думалось мне после этого происшествия. — И теперь, верно, досадно ей, что пришлось из кареты выпрыгнуть для какого-то чтеца».
Я привел в порядок свой костюм у швейцара и, по обыкновению, поднялся наверх. Лакей попросил несколько минут подождать.
— У барыни гости! — заметил он внушительно.
Я присел в гостиной и перелистывал какую-то книгу. До моего слуха из гостиной долетал чей-то веселый, необыкновенно симпатичный мужской голос. Гость то смеялся, то говорил без умолку, громко, очевидно нисколько не стесняясь присутствием больной старухи.
Прошло с четверть часа… У меня начинало слегка побаливать плечо, и я потирал его рукой, как в гостиную вошла «принцесса». Она, должно быть, заметила мое движение и, показалось мне, хотела было направиться в мою сторону, но в это время из будуара старухи вышел высокий красивый здоровый молодой офицер. Она свернула и пошла к нему навстречу.
— Вы какими судьбами, Екатерина Александровна?! — удивился офицер. — Что заставило вас вернуться? Вы так рвались к вашей кузине? Уж не желание ли проститься со мной дружелюбней, чем вы только что простились?
— Не то, Крицкий!.. У меня просто сделался мигрень!
— И вы поэтому вернулись? Не верю! — смеялся офицер.
— Как хотите. Я не прошу, чтобы вы верили.
В это время взгляд офицера скользнул в мою сторону. Он прищурился и тихо спросил по-французски:
— Это что за господин?
— Бабушкин чтец!
— Студент?
— Нет!.. А впрочем… не знаю…
— Интересное лицо! — прибавил он, улыбаясь и взглядывая на Екатерину Александровну.
Мне показалось, что при этих словах «принцесса» покраснела.
— Не нахожу! — ответила она.
— Вы эксцентричны!.. Для вас ведь интересно все то, что неинтересно для других! — прибавил офицер, вдруг впадая в грустно-шутливый тон.
— Это старо, Крицкий!.. Скажите что-нибудь поновей!
— У меня все старое и на сердце и на языке!
— Опять? — шепнула Екатерина Александровна. — Однако я вас не держу… вы собирались… Верно, в клуб?
— А то куда же?
— Играть?
— Играть.
— Желаю вам выиграть.
— И за то спасибо.
Офицер пожал руку девушки и ушел. В это время Марья Васильевна позвала меня.
Я уселся в кресло и начал читать. А плечо болело сильней, но я не показывал виду. Я читал как-то машинально. Из соседней комнаты долетали звуки фортепиано, и я прислушивался к прелестной мелодии. Игра окончательно расстроила мои нервы, и, когда пробило девять часов, я поспешно вышел из комнаты.
Проходя через залу, я снова встретился с Катериной Александровной. Она ходила взад и вперед быстрыми шагами. Очевидно, происшествие подействовало на ее нервы. От этого она и вернулась назад, хотя и стыдилась признаться в этом и сослалась на мигрень. В самом деле, как признаться, что почувствовала жалость к человеку, которого чуть было не раздавила?
Завидев меня, она нерешительно остановилась на месте, но тотчас же пошла навстречу ко мне.
— Я снова должна извиниться перед вами за кучера, проговорила она, вскидывая на меня взгляд. — Вы, кажется, ушиблись, и я готова…
Она, видимо, затруднялась окончить речь и подняла на меня свои прелестные черные глаза. Теперь в них не было обычного гордого выражения; напротив, они глядели как-то робко, умоляюще.
Я глядел ей прямо в лицо и с трепетом ждал, что она скажет.
— Вы человек труда… Я понимаю это… Очень может быть, что вам придется обратиться к врачу, и если вы позволите… если вам нужна помощь…
Сердце у меня болезненно сжалось. Злоба душила меня. Я понимал, что она хочет сказать. Я молчал и ждал, что будет дальше.
Но она совсем растерялась. Обыкновенный ее апломб пропал. В глазах стояли слезы.
— Вы не обидьтесь, пожалуйста, — пролепетала она. — Я хотела сказать, что если нужна помощь…
— Какая? — тихо проговорил я, но проговорил таким голосом, что она испуганно посмотрела на меня и сделала несколько шагов назад.
Она молчала… Молчал и я.
— Доктора или…
— Дать несколько денег бедному молодому человеку за ушиб? — перебил я, чувствуя, что более не владею собою. — Не нужно мне ничего! Если б я хотел получить десять рублей за ушиб, то я подал бы жалобу к мировому судье, но не взял бы от вас. А вы думали предложить мне деньги?.. Чтец!.. Он возьмет!.. Он нищий!.. Да вы с ума сошли? — проговорил я, задыхаясь.
Она совсем растерялась и ничего не отвечала. Я вышел вон из комнаты.
IX
«И как она смела, как смела! — повторял я, вздрагивая от негодования при воспоминании об этой сцене. — Как она решилась оскорбить меня таким предложением? Именно она, которую я и обожал и ненавидел в одно и то же время!» Мое самолюбие, впрочем, было несколько удовлетворено тем, что я ее оборвал и показал ей, что я не первый встречный нищий, который примет подачку.
Однако плечо начинало болеть сильнее. Я взял извозчика и поехал домой.
Софья Петровна осмотрела мое плечо, послала кухарку за доктором и немедленно стала растирать мое распухшее и очень болевшее плечо мазью. Она как будто была довольна, что ей придется ухаживать за мной и выказать свою любовь. Она заботливо уложила меня в постель, напоила чаем и с такой любовью глядела мне в глаза, что я, казалось бы, должен был радоваться; но меня, напротив, ее внимание и любовь тяготили, и я отворачивался к стене, чтоб как-нибудь не обнаружить своих впечатлений перед этой доброй женщиной. Она поправляла подушки, сердилась, что доктор так долго не идет, спрашивала, не надо ли мне чего, и нежно ласкала своей рукой мои волосы, а я… я с какой-то злобой посматривал исподлобья на ее белую, слегка дрожавшую от волнения пухлую руку, когда она осторожно дотрогивалась до моего лба.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
Я присел на кресло, как через несколько минут меня окликнула наша кухарка.
— Вам что?
— Чай пить будете?
— Давайте, пожалуй.
— Сюда самовар вам?
— Сюда.
— А то ступайте к барыне. Она сама еще не пила. С девяти часов вас дожидается. Два раза самовар грела. Одной пить тоже скучно.
Я пошел в комнату Софьи Петровны.
Большая комната моей хозяйки сияла приветливостью и домовитостью. Все в ней было необыкновенно уютно и мило. На столе весело шумел блестящий самовар и сияла большая лампа, бросая яркий свет на всю обстановку. Мягкая светленькая мебель, цветы на окнах, олеографии в рамках, альбомы и безделушки, расставленные на столах, все блестело свежестью и чистотой, и все было у места. В углу стояла большая, пышная постель, скрытая от глаз безукоризненно чистым кисейным альковом. Входя в эту комнату, вы сразу чувствовали, что попали в гнездо аккуратной и опрятной хозяйки. Вас так и охватывало приятное чувство порядка и домовитости и располагало отдохнуть в этой комнате. Потому-то я, признаться, и любил обедать здесь и после обеда просиживать иногда час, другой в уютном гнезде, которое свила себе моя хозяйка.
Ее в эту минуту не было в комнате, и я присел к столу.
На чистой скатерти расставлен был хорошенький чайный прибор, а булки, свежее масло и сливки смотрели так аппетитно, что я с удовольствием собирался напиться чаю.
Через несколько секунд из кухни вышла Софья Петровна в белом капоте и чепчике с голубыми лентами, из-под которого выбивались пряди белокурых волос. Она была очень недурненькая маленькая блондинка, мягких форм, с небольшим добродушным лицом, пухлыми щеками и вздернутым носом. Когда она подошла поближе, я заметил, что глаза ее были красны от слез.
Я поздоровался с нею.
— Что это вы, Софья Петровна, нездоровы, что ли?
— Нет, ничего! — проговорила она и вдруг нервно прибавила: — А вы что так поздно?
— Зачитался.
— У старухи?
— Да, у старухи. Интересный роман попался.
— Ваша красавица приходила слушать?
— Приходила! — проговорил я с раздражением, припоминая унижение, которому я ежедневно подвергался.
— И долго слушала? — продолжала Софья Петровна, и, показалось мне, в голосе ее звучала сердитая нотка.
— Да что вы так ею интересуетесь, добрейшая Софья Петровна? Налейте-ка мне лучше чаю. Ужасно пить хочется.
Она вдруг вспыхнула до ушей, взглянула на меня с нежным укором в глазах, хотела что-то сказать, но из груди ее вырвался только вздох, и она стала разливать чай.
Я взглянул на нее. Странная мысль промелькнула в голове. «Не может быть!» — подумал я и вдруг почувствовал, что краснею, как школяр.
— А что же вы сливок?
— Сливок? Я и забыл.
— Сегодня вы какой-то рассеянный. Видно, красавица ваша околдовала вас? — попробовала она шутить, но шутка не выходила, и Софья Петровна, печальная, отхлебывала чай.
— Что же вы хлеба с маслом?.. Намазать?
Она стала резать хлеб, а я смотрел на ее белую сдобную руку, проворно и аппетитно приготовлявшую мне хлеб с маслом.
«Она недурна, — пронеслось у меня в голове. — Очень недурна!» — подумал я, всматриваясь в хозяйку в первый раз с особенной внимательностью.
— Хотите еще чаю?
— Позвольте!
Я выпил молча еще стакан. Софья Петровна тоже молчала и сидела за столом грустная, задумчивая.
Убрали самовар, и мы пересели на диван.
— Знаете ли, что я вам скажу, добрый мой сирота, — начала она в шутливом тоне, — не влюбитесь вы в эту барышню!
— А что?
— Напрасно. Не для нас она с вами… Мы люди бедные, а она… Эх, Петр Антонович, вы, как посмотрю, и в самом деле думаете о принцессе!..
Она говорила эти слова с дрожью в голосе.
Я отвечал, что ни о каких принцессах не думаю, и посматривал на молодую хозяйку. Она сидела близко. Из-под капота вырисовывались ее мягкие, полные формы… Ее белокурая головка печально склонилась вниз, а маленькие ручки нервно перебирали обшивку… Мне вдруг захотелось подразнить ее.
— А отчего бы мне и не думать о принцессе?
— Да вы-то сами принц, что ли? — засмеялась Софья Петровна.
— Принц не принц, да и она не принцесса. Без шуток, она очень милая девушка.
— И вы влюблены в нее?
— А как вы думаете?.. — поддразнивал я.
— Послушайте, Петр Антонович, я, сами знаете, женщина простая, необразованная. Стыдно вам дразнить меня… стыдно!
Она закрыла лицо руками, заплакала и вдруг поднялась с места.
— Ну, виноват. Не буду, не буду!..
Я подошел к ней. Она была так близко от меня и глядела на меня так ласково добрыми нежными глазами.
— Я не влюблен в эту барышню. Я с ней и не говорил ни разу, — прошептал я.
Я чувствовал, как кровь приливала к голове, и хотел убежать в свою комнату, но близость молодой женщины притягивала меня. Я совсем приблизился к ней.
— Ну, что, довольны вы теперь?
Она улыбнулась, заглянула мне в глаза с какой-то лукавой нежностью и шепнула:
— Правда? Вы не влюблены в эту девушку?..
Вместо ответа я вдруг обнял ее. У меня закружилась голова. В первый раз я прижимал к своей груди женщину.
Она тихо вскрикнула, отскочила в сторону и заметила:
— Вы смеетесь… Вы меня не любите!
— Люблю, люблю! — крикнул я в каком-то бешеном порыве.
Она порывисто бросилась ко мне на шею и осыпала меня поцелуями, как безумная, повторяя самые нежные слова любви.
Когда я вернулся в свою комнату, мне вдруг сделалось стыдно. Я хотел на другой же день сказать ей, что я ее обманул, что с моей стороны был только порыв и больше ничего, но ничего не сказал.
Софья Петровна была дочь содержанки. История ее очень проста. Она училась в школе, потом молодой девочкой попала на содержание к богатому старику, привязалась к какому-то юноше и потеряла в одно время старика и любовника. Первый отказал ей в средствах; второй, узнав, что у нее нечего занимать, бросил ее, предварительно обобравши.
— После этого мне ничего не оставалось, как броситься в воду, — рассказывала мне Софья Петровна, — право, очень тяжело мне было, что человек, которого я любила, так обманул меня. Уж я готова была исполнить намерение и стояла у Николаевского моста, как меня удержал какой-то господин. Он успокоил меня и приютил у себя. Это был доктор, добрый и хороший, но больной человек. Я к нему привязалась, как собака, и прожила с ним пять лет. Любить я его не любила как женщина. Он был больной, совсем больной, а я молодая, но я любила его как спасителя и до смерти была верна ему, хотя он этого и не требовал, и была его сиделкой. Два года тому назад он умер и оставил мне три тысячи рублей. Я сняла квартиру и пускаю жильцов. Вот и вся моя история!.. — заключила свой рассказ Софья Петровна.
Беда в том, что она не понимала меня и нередко в разговорах строила планы, как я получу место и как мы будем жить вдвоем. Меня это коробило, но я не разуверял ее. К чему?.. Она была так счастлива тем вниманием, которое я оказывал ей, что жестоко было бы разочаровывать бедную. Да и я так спокойно, экономно и уютно устроился, что мне не к чему было нарушать порядок своей жизни. Я сумел ее отучить от ревнивых сцен, и так как обыкновенно возвращался домой в девять часов, то не приходилось и объяснять ей, почему я не желал бывать с нею в театре. Мы и без того проводили довольно времени вдвоем, — к чему еще было показываться вместе?
Софья Петровна первое время была счастлива и веселилась как сумасшедшая. Она поджидала меня вечером. Мы пили чай и потом оставались одни. Она ласкала меня с какой-то безумной нежностью. Я сам был молод и отдавался животной страсти с увлечением юноши, впервые близко познакомившегося с женщиной.
Но через месяц я стал холодней. Софья Петровна потребовала объяснений. Я сослался на болезнь, но она стала грустней и подозрительно заглядывала мне в глаза. Медовый месяц страсти прошел. Наступило время обыкновенной случайной связи. Я реже заглядывал в ее комнаты и чаще просиживал один за работой. Она не роптала и довольствовалась тем, что я изредка бросал ей ласковое слово. Она и не подозревала, что «принцесса», как она называла молодую девушку, не переставала интересовать меня и злить. Мне во что бы то ни стало хотелось, чтобы эта девушка обратила на меня внимание, и — кто знает? — быть может, она полюбит меня. А полюбил ли бы я ее, это еще мы посмотрим!.. Но, главное, мне надо было скорей выбраться в люди.
VIII
С того самого вечера, как я читал у старухи роман Стендаля, я заметил, что старуха стала относиться ко мне холодней. Она редко заговаривала со мной и ни разу не повторила приглашения своего остаться пить чай. Молодая девушка тоже редко заходила к бабушке в то время, когда я был там, и мы обыкновенно оставались со старухой вдвоем. Редко, очень редко девушка на минутку мелькала в комнате, холодно кивая головой на мой поклон. Мало-помалу и я стал излечиваться от своей дурацкой страсти (если только мое чувство можно было назвать страстью) и уже не прислушивался с замиранием сердца к знакомым шагам и шелесту платья.
И мысли о том, что старуха, из чувства благодарности к милому молодому человеку, развлекающему ее чтением, оставит ему после смерти несколько тысяч рублей, тоже показались мне глупыми до последней степени. Надо было бить наверняка, а не строить воздушные замки. Я это очень хорошо понимал и потому желал получить какое-нибудь место, где заметили бы мои способности. Особенно хотелось мне попасть к Рязанову и действовать если не на него, то на его жену. Эта красивая барыня имела на него большое влияние, но, к сожалению, мне как-то не удавалось обратить ее внимание. Говорили, что она не любит мужа и большая кокетка.
Так раздумывал я, пробираясь как-то холодным весенним петербургским вечером к дому, где жила моя старуха. Мне приходилось переходить дорогу, и я, занятый своими мыслями, тихо переходил улицу, не обращая ни на что внимания.
Вдруг под самым моим ухом раздался отчаянный крик: «Берегись!» Я поднял голову. Передо мной торчало дышло кареты и шел пар от лошадиных морд. Я инстинктивно сделал движение в сторону, но что-то сбило меня с ног и откинуло на мостовую. Я был ошеломлен, но не почувствовал никакой боли, быстро встал на ноги и злобно взглянул в ту сторону, куда поехала карета.
— Мерзавцы! — крикнул я. — Чуть было человека не раздавили!
Карета, однако, не двигалась и была от меня в нескольких шагах. Лакей высаживал какую-то даму, укутанную в шубку. Она быстро выскочила и бежала ко мне.
— Не ушиблись ли вы?.. Не нужна ли помощь?.. Карета к вашим услугам! — проговорила барыня, приблизившись ко мне.
Я сразу узнал этот голос. Это был голос моей «принцессы».
Когда она подошла близко, я увидал ее испуганное, бледное, расстроенное лицо.
Должно быть, она меня сразу не узнала в полутемноте вечера.
— Благодарю вас! Мне ничего не нужно!.. — отвечал я.
— Ах!.. Это вы… Петр… Антонович?.. — прошептала она, изумляясь неожиданной встрече и, показалось мне, как бы недовольная, что это был именно я. — Простите, пожалуйста!.. Не ушиблись ли вы?
— Нисколько!
— И вы можете дойти без помощи?
— Конечно! Только прикажите вашему кучеру ездить осторожнее! — внушительно прибавил я и, поклонившись, быстро повернул и пошел, не оборачиваясь, по направлению к дому, где жила старуха.
«Тоже сочувствие выражает, а сама как бешеная ездит! — думалось мне после этого происшествия. — И теперь, верно, досадно ей, что пришлось из кареты выпрыгнуть для какого-то чтеца».
Я привел в порядок свой костюм у швейцара и, по обыкновению, поднялся наверх. Лакей попросил несколько минут подождать.
— У барыни гости! — заметил он внушительно.
Я присел в гостиной и перелистывал какую-то книгу. До моего слуха из гостиной долетал чей-то веселый, необыкновенно симпатичный мужской голос. Гость то смеялся, то говорил без умолку, громко, очевидно нисколько не стесняясь присутствием больной старухи.
Прошло с четверть часа… У меня начинало слегка побаливать плечо, и я потирал его рукой, как в гостиную вошла «принцесса». Она, должно быть, заметила мое движение и, показалось мне, хотела было направиться в мою сторону, но в это время из будуара старухи вышел высокий красивый здоровый молодой офицер. Она свернула и пошла к нему навстречу.
— Вы какими судьбами, Екатерина Александровна?! — удивился офицер. — Что заставило вас вернуться? Вы так рвались к вашей кузине? Уж не желание ли проститься со мной дружелюбней, чем вы только что простились?
— Не то, Крицкий!.. У меня просто сделался мигрень!
— И вы поэтому вернулись? Не верю! — смеялся офицер.
— Как хотите. Я не прошу, чтобы вы верили.
В это время взгляд офицера скользнул в мою сторону. Он прищурился и тихо спросил по-французски:
— Это что за господин?
— Бабушкин чтец!
— Студент?
— Нет!.. А впрочем… не знаю…
— Интересное лицо! — прибавил он, улыбаясь и взглядывая на Екатерину Александровну.
Мне показалось, что при этих словах «принцесса» покраснела.
— Не нахожу! — ответила она.
— Вы эксцентричны!.. Для вас ведь интересно все то, что неинтересно для других! — прибавил офицер, вдруг впадая в грустно-шутливый тон.
— Это старо, Крицкий!.. Скажите что-нибудь поновей!
— У меня все старое и на сердце и на языке!
— Опять? — шепнула Екатерина Александровна. — Однако я вас не держу… вы собирались… Верно, в клуб?
— А то куда же?
— Играть?
— Играть.
— Желаю вам выиграть.
— И за то спасибо.
Офицер пожал руку девушки и ушел. В это время Марья Васильевна позвала меня.
Я уселся в кресло и начал читать. А плечо болело сильней, но я не показывал виду. Я читал как-то машинально. Из соседней комнаты долетали звуки фортепиано, и я прислушивался к прелестной мелодии. Игра окончательно расстроила мои нервы, и, когда пробило девять часов, я поспешно вышел из комнаты.
Проходя через залу, я снова встретился с Катериной Александровной. Она ходила взад и вперед быстрыми шагами. Очевидно, происшествие подействовало на ее нервы. От этого она и вернулась назад, хотя и стыдилась признаться в этом и сослалась на мигрень. В самом деле, как признаться, что почувствовала жалость к человеку, которого чуть было не раздавила?
Завидев меня, она нерешительно остановилась на месте, но тотчас же пошла навстречу ко мне.
— Я снова должна извиниться перед вами за кучера, проговорила она, вскидывая на меня взгляд. — Вы, кажется, ушиблись, и я готова…
Она, видимо, затруднялась окончить речь и подняла на меня свои прелестные черные глаза. Теперь в них не было обычного гордого выражения; напротив, они глядели как-то робко, умоляюще.
Я глядел ей прямо в лицо и с трепетом ждал, что она скажет.
— Вы человек труда… Я понимаю это… Очень может быть, что вам придется обратиться к врачу, и если вы позволите… если вам нужна помощь…
Сердце у меня болезненно сжалось. Злоба душила меня. Я понимал, что она хочет сказать. Я молчал и ждал, что будет дальше.
Но она совсем растерялась. Обыкновенный ее апломб пропал. В глазах стояли слезы.
— Вы не обидьтесь, пожалуйста, — пролепетала она. — Я хотела сказать, что если нужна помощь…
— Какая? — тихо проговорил я, но проговорил таким голосом, что она испуганно посмотрела на меня и сделала несколько шагов назад.
Она молчала… Молчал и я.
— Доктора или…
— Дать несколько денег бедному молодому человеку за ушиб? — перебил я, чувствуя, что более не владею собою. — Не нужно мне ничего! Если б я хотел получить десять рублей за ушиб, то я подал бы жалобу к мировому судье, но не взял бы от вас. А вы думали предложить мне деньги?.. Чтец!.. Он возьмет!.. Он нищий!.. Да вы с ума сошли? — проговорил я, задыхаясь.
Она совсем растерялась и ничего не отвечала. Я вышел вон из комнаты.
IX
«И как она смела, как смела! — повторял я, вздрагивая от негодования при воспоминании об этой сцене. — Как она решилась оскорбить меня таким предложением? Именно она, которую я и обожал и ненавидел в одно и то же время!» Мое самолюбие, впрочем, было несколько удовлетворено тем, что я ее оборвал и показал ей, что я не первый встречный нищий, который примет подачку.
Однако плечо начинало болеть сильнее. Я взял извозчика и поехал домой.
Софья Петровна осмотрела мое плечо, послала кухарку за доктором и немедленно стала растирать мое распухшее и очень болевшее плечо мазью. Она как будто была довольна, что ей придется ухаживать за мной и выказать свою любовь. Она заботливо уложила меня в постель, напоила чаем и с такой любовью глядела мне в глаза, что я, казалось бы, должен был радоваться; но меня, напротив, ее внимание и любовь тяготили, и я отворачивался к стене, чтоб как-нибудь не обнаружить своих впечатлений перед этой доброй женщиной. Она поправляла подушки, сердилась, что доктор так долго не идет, спрашивала, не надо ли мне чего, и нежно ласкала своей рукой мои волосы, а я… я с какой-то злобой посматривал исподлобья на ее белую, слегка дрожавшую от волнения пухлую руку, когда она осторожно дотрогивалась до моего лба.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11