– Я думаю, она действительно его любила. Но не смогла бросить свой народ и не могла остаться с ним без Энея. Эта женщина знала в своей жизни слишком много утрат. Что касается Энея, то он любил ее почти так же, как Креусу и своего сына. Он до сих пор скорбит о ней и молит богов, чтобы ее блуждающая тень нашла успокоение в Элизиуме.
Девушка в замешательстве покачала головой. Локон выбился из ее прически и упал ей на ухо. Энею захотелось убрать его. Ему нравились ее острые уши. Их кончики казались такими же мягкими и нежными, как мех молодой антилопы.
– Ваш рассказ так не похож на то, что я слышала. Я должна сама посмотреть на него. Если он действительно добр, почему…
– Я не встречал человека добрее, – с жаром заявил Асканий.
– Ты любишь его потому, что он твой предводитель. Я люблю Волумну, свою королеву. Даже если они ошибаются, мы не должны замечать их ошибок. Спасибо, Феникс и Зимородок. Мне пора идти.
– Но как тебя зовут? – воскликнул Асканий.
– Меллония.
– Повелительница пчел, – сказал Эней, – ты питаешься медом?
– Да, – засмеялась она, – и у меня есть жало. Но не для тебя и не для твоего брата. В особенности не для тебя. Ты очень молчалив, но мне кажется, твои мысли – добрые.
И она исчезла, а вместе с ней и Бонус Эвентус.
– Она слишком красива, чтобы быть такой доверчивой, – промолвил Асканий («или чтобы доверять ей» – пробормотал он чуть слышно). – Знаешь, мы могли бы поймать ее, несмотря на ее оружие.
Эней смотрел ей вслед.
– Ты был так молчалив с ней, отец. Теперь ты молчалив со мной. О чем ты думаешь?
– Она чем-то похожа на твою мать.
– Ты видишь черты моей матери в каждой красивой женщине. А я увидел в ней самую хорошенькую любовницу, которую можно найти по эту сторону Олимпа.
– Феникс, с этой девушкой не должно случиться ничего плохого.
– Отец, я и не думал обижать ее. Разве женщинам не нравится, когда с ними ложатся в постель? Все женщины на наших кораблях мечтают, чтобы ты позвал их к себе. А я что, разве уродлив или груб? – Эней весело рассмеялся и обнял Аскания. Приятно было вновь услышать его смех, ощутить, как он перекатывается в его груди, глубокий, мужественный и в то же время детский, неожиданно хлынувший откуда-то из укромного уголка, куда нет доступа грусти, где каждый день происходят чудеса и боги живут с людьми в мире, а не воюют.
– Некрасивый? Даже Дидона заглядывалась на тебя, хотя тебе было всего пятнадцать. Как ты думаешь, Асканий, почему я назвал тебя Фениксом?
– Из-за моих светлых волос.
Большинство дарданцев темноволосы, но Эней, до того как он поседел в ту ночь, когда пала Троя, был золотоволосым. Такого же великолепного цвета были волосы и у Феникса. «Золото Афродиты» – говорили люди.
– И еще потому, что множество женщин сгорели в твоем огне.
– Мне приходится наверстывать за своего отца, который первый в бою, но последний в постели. Который за всю жизнь знал только двух женщин, и обе были его жены. Это же позор.
– Оставляю пылкие страсти тебе. Но не Меллонию. Я уверен, что она еще невинна. Соблазнить ее – все равно, что совершить насилие. Можно только жениться.
– Не бывает девственниц старше пятнадцати, кроме тех женщин, которые никому не нужны. Вроде Кассандры. Несчастная худышка, ни один мужчина не мог вынести ее воплей. Если бы она хоть ненадолго замолчала, могла бы найти себе любовника. Аякс изнасиловал ее только потому, что умудрился застать между двумя завываниями, когда она молилась Афине.
– Тем не менее ты не должен притрагиваться к Меллонии.
Эней говорил тихо, но это был тот редкий случай, когда он в первую очередь был отцом, а потом уж другом.
– Хорошо, отец.
– Конечно, – задумчиво добавил Эней, – она может стать твоей женой. На наших кораблях семнадцать женщин, и самой молодой далеко за тридцать! Если ты вообще намерен жениться, то твоя жена должна быть уроженкой здешних мест. А Меллония взволновала тебя, правда ведь? Я хочу сказать, вызвала не только желание. Я видел это по твоим глазам.
Асканий, удивившись силе собственных чувств, ответил:
– Да, действительно. Она не надоест мужчине за одну ночь или даже за месяц.
– И даже за всю жизнь, – тихо произнес Эней.
– Отец, почему бы тебе не жениться на ней? Я видел твои глаза тоже.
– Я уже убил двух женщин, женившись на них.
– О Гадес! Что ты имеешь в виду? Мою мать убили эллины, а Дидона убила себя сама.
– Из-за меня.
– Отец, иногда этот маленький мальчишка, живущий в тебе, бывает настолько глуп, что мне хочется его отшлепать. Пойдем домой.
Эней встал на берегу на колени и, говоря очень медленно и сильно жестикулируя, попросил Дельфа следовать за ними по реке. Дельфин ответил звуками, напоминавшими Асканию щелканье костей по изразцовому полу при игре в бабки.
– Что он сказал? – спросил Асканий, который так и не удосужился выучить язык дельфинов.
– Он говорит, что обгонит нас и будет ждать у кораблей. Вскинув на плечи луки, они тоже направились к кораблям.
– Людям нужно свежее мясо, – сказал Эней. – Хлеб заплесневел, наш сыр не едят даже крысы. Мой желудок больше не выдержит такой пищи. Но где же все животные?
– Мы распугали их своими разговорами.
– Тогда полная тишина!
Ждать пришлось недолго. В лавровой роще среди ароматной, похожей на птичьи перья листвы и желто-зеленых цветов мелькнули чьи-то бока, и в зарослях папоротника застучали копыта. Асканий выпустил стрелу раньше, чем Эней успел сдержать его.
– Отец! Я убил оленя! Почему ты пытался остановить меня?
– Я не уверен, что это олень.
Они раздвинули ветви и увидели свою добычу. Он лежал среди фиалок. На нем не было одежды, и издали, сквозь листву, из-за четырех ног и шелковистых боков его с легкостью можно было принять за оленя. Но руки и грудь у него были человеческие, а лицо будто создано для улыбки. Асканий и Эней склонились над ним. В сумке из кожи льва, висевшей у него на шее, они нашли черепаховый гребень и маленький алебастровый флакончик с приятно пахнущей смолянистой жидкостью. Он, несомненно, был мертв. Асканий всегда попадал в цель. Эней сам учил его стрелять, и на стрелах его были перья гарпий. Над телом уже слышалось жужжание. Эней, махнув рукой, отогнал насекомое. Но это была не муха, а пчела, которая быстро исчезла в лесу.
– Отец, что я наделал! Я думал… я думал…
– Я знаю, Феникс. Ты никогда раньше не видел кентавров. Я должен был успеть остановить тебя. Мы оба виноваты. Мы не охотники, а убийцы.
Глава III
Погруженная в свои мысли, Меллония шла домой. Она рассеянно сорвала нарцисс и, оторвав лепестки, тут же бросила его на землю, даже не обратив внимания на сигналы боли, исходящие от стебелька. Она думала: «Мне уже семнадцать. Пора посетить Священное Дерево. И родить ребенка. Я попрошу Волумну дать мне разрешение».
Большинство ее подруг уже побывали в Дереве, но она все откладывала и не обращала внимания на разговоры Волумны о том, что племени очень нужны девочки, которых они будут воспитывать, а не мальчики, которых приходится оставлять в лесу. («Нас становится все меньше. Придет день, и мы вынуждены будем брать себе мужей, подобно нашим обесчестившим себя сестрам, живущим на севере. Пусть молния поразит меня раньше, чем я доживу до этого».)
Меллония расспрашивала своих подруг. Но нет, никто не помнил, что происходило с ними в Дереве. Они входили в дубовую дверь и ложились на пушистые листья; спали и видели сны. Какие сны? Иногда мрачные и пугающие: злой бог – карлик Сильван – приходил к ним в кошмарах, такой страшный, что они даже боялись его вспоминать. А порой просто тревожные, но совсем не страшные. «Золотая боль» – так говорила Сегета, рассказывая о том, как Бог впервые пришел к ней. «А когда я поняла, что во мне ребенок, я забыла про боль, и золото окутало меня, как осенняя листва».
Но Меллония все откладывала. Она с удовольствием проводила время с подругами, собирала с ними грибы, а когда оставалась одна – работала в саду, ткала, готовила и читала папирусные свитки, хранившиеся в шкафу. Хоть она и не была столь счастлива, как в раннем детстве, но и не мечтала ни о чем ином. Она довольствовалась настоящим, с грустью вспоминая о том времени, когда жила с матерью, но воспоминания эти не мучили ее. Она не любила думать о будущем. Достаточно было настоящего.
Но сейчас все изменилось, и эта перемена озадачила и взволновала Меллонию. Ее всегда влекли тайны. Мужчины порочны или только грубы и невежественны? Почему у Румины был муж – бог Румин, а ее смертным дочерям нельзя выходить замуж ни за человека, ни за обитателя Вечного Леса? Она любила тайны, но только не в самой себе. Ее сердило появление необъяснимых чувств и собственные непонятные поступки. Меллония только что убила нарцисс. По сравнению с розами, которые содрогались, даже когда их нюхали, нарциссы были не столь чувствительны. Она все же ощутила боль цветка, и эта боль ее не взволновала. Еще вчера она не стала бы срывать его. Сегодня Меллония решила посетить Священное Дерево. Еще вчера она не чувствовала потребности заснуть, рискуя увидеть страшные сны, а затем родить ребенка, который может оказаться мальчиком.
Может, перемены как-то связаны с незнакомцами – Фениксом и Зимородком? Конечно, все это имеет какое-то отношение к ним.
«Это потому, что они мужчины, – решила Меллония, – и они понравились мне. Теперь я не буду бояться родить сына. Я попрошу у Волумны разрешения вырастить его в своем дереве и, надеюсь, он будет таким же, как Зимородок. Дриады, живущие к северу, не бросают своих сыновей. Почему же я должна это сделать? Я поговорю с Волумной».
Меллонии понравились оба незнакомца. Феникс чем-то напоминал Скакуна. Приятно было смотреть на его красоту и можно было немного подразнить. Он был совершенно земным. Да, именно земным, а со всем земным ей было очень легко. Как и Скакун, он не отрывал от нее взгляда и, казалось, хотел поцеловать, но она не сердилась на него (все мужчины только и думают о поцелуях).
Зато его брат Зимородок ни капельки не походил ни на Скакуна, ни на Феникса. Серебристые волосы казались снегом на ветвях зеленеющего дерева. Она чувствовала в нем затаенную грусть, которая была намного старше его молодого лица, и в то же время пытающиеся вырваться наружу искорки детства. Она не понимала, почему ее так тянуло к нему. Ей хотелось… чего? Дотронуться до его волос. Прикоснуться к щеке губами. Как дочь, хотя он не такой старый, чтобы быть ее отцом. Как сестра, но он мужчина, а говорят, все они коварны и жестоки. Правда, он показался ей добрым. Раньше она всегда понимала свои чувства. Они то пронизывали ее насквозь, как холод первой весенней грозы, то грели, как огонь очага, или обжигали подобно раскаленным углям, вывалившимся из опрокинутой жаровни. Сейчас она дрожала от холода, попав под дождь, и одновременно грелась у очага. Хорошо хоть, не обжигалась об угли.
Лес вдруг показался Меллонии враждебным. Ей захотелось домой, в свое дерево. Львы встречались здесь редко; зато проказливые фавны – довольно часто, но их приставания были не опасны. Возможно, она ускорила шаг вовсе не из страха, а просто потому, что место было слишком пустынным и необитаемым. Дубы, мирты и вязы. Заросли ежевики и поляна, поросшая травой. Она ощущала, что от них исходит холодок, как от дуновения ветра. Здесь, во всяком случае, в этой части леса, у нее не было врагов, но не было и друзей. Ей хотелось увидеть струйки дыма, поднимающиеся от очагов кентавров, но дома их стояли на севере, слишком далеко отсюда. Ей хотелось услышать пение дриады, расчесывающей волосы, но в этих дубах никто не жил; да деревья и сами не желали этого. Ей хотелось, чтобы рядом были друзья – Скакун или Бонус Эвентуc, но больше всего ей хотелось оказаться в Священном Дубе.
Вот наконец и ее дуб. Он стоял чуть в стороне от других деревьев, но все же в границах Круга дриад. У его корней росли трава и маргаритки, а в небольшом огородике, разбитом рядом, – чечевица и салат. Меллония назвала свой дом «Соловей», в честь своей любимой птицы, простой коричневой птахи, из клюва которой неслось пение более нежное, чем звуки лиры. Дерево было таким же старым, как и сам лес, а ствол столь широким, что в нем мог бы разместиться небольшой домик. Ее мать, бабушка и сколько еще прабабушек жили в этом дереве еще с тех времен, когда Сатурн правил этой землей и женщины брали мужчин в мужья, а не враждовали с ними; когда здесь не было львов и никто не знал войн. Она будет жить, пока живо дерево, если только ее не убьет молнией, как случилось с матерью, или она не попадет в лапы ко льву, или не станет жертвой кровососа-стрига, либо, как часто предостерегала Волумна, мужчины-человека. Если она умрет, дерево не засохнет до тех пор, пока в нем будет жить и любить его кто-нибудь из членов их рода, но если дерево погибнет, умрет и она сама.
Меллония отворила красную деревянную дверь, выкрашенную кошенилью, и вошла в ствол. Дерево вовсе не было полым, как думали те, кто никогда не заглядывал внутрь, оно было живым, а чтобы жить, ему требовался достаточно толстый слой древесины, по которой от корней к ветвям поступал сок. Но дерево было таким большим, что первая из его обитательниц прорезала в нем узкий, напоминавший колодец проход, идущий через весь ствол к ветвям, и сделала в его деревянных стенах ступени. Большие, крепкие деревья не ощущают подобных перемен в себе, а если и ощущают, то, покачавшись немного, быстро привыкают и даже радуются тому, что внутри них теперь появилась жизнь и будут расти Дети. (Разве они не похожи на дриад, посетивших Священный Дуб?) По другую сторону двери в стенной нише всегда горел масляный светильник, освещавший ступени, ведущие в сам домик, устроенный в ветвях и напоминавший большой Улей. Он был сделан из ивовых прутьев, а концы их, собранные наверху в пучок, служили крышей. Окна его, а их была целая дюжина, на зиму, на время Белого Сна, закрывали пергаментом, а весной его снимали, и врывавшийся в них ветерок приносил шепот нарциссов и жалобы травы, которая, с трудом пробившись сквозь землю, наконец-то тянет свои стебли к солнцу. В единственной комнате, благоухающей резедой, бергамотом и другими цветами, которые можно срывать, не причиняя им боли, стояла кровать, представлявшая собой деревянную раму с натянутой на нее львиной кожей, ткацкий станок и шкатулка из кованого серебра, в которой хранились драгоценные камни – топазы, порфиры, моховые агаты, – найденные на дне пересохших ручьев или среди деревьев. Их Меллония обменивала у кентавров на зерно и овощи. Кроме этого, в комнате находились три маленьких круглых столика на невысоких ножках, вырезанных из древесины умерших вязов. Они очень походили на большие грибы. За одним столиком Меллония ела, на другом лежала разноцветная пряжа, из которой она ткала туники и накидки, а на третьем стояла чаша в форме водяной лилии, и в ней росла маргаритка. Еще у Меллонии был сундучок с тремя круглыми углублениями, сделанный специально для хранения ее любимых папирусов на греческом, латыни, египетском – кентавры, неутомимые путешественники и лингвисты, выучили эти языки и привезли с собой из дальних странствий свитки с текстами. Меллония все поняла, когда братья заговорили между собой на дарданском – одном из диалектов греческого, и Зимородок сказал Фениксу. «Я слышу в лесу какие-то звуки». (Она чуть не крикнула: «Если вы хотите, чтобы вас не понимали, лучше говорите по-ассирийски».) Сама Меллония была ограничена в своих путешествиях. После дня разлуки с деревом она бледнела и становилась вялой, а через пять дней начинала чахнуть и могла даже умереть. Но она путешествовала при помощи свитков. Из греческого папируса, написанного очевидцем, она узнала о падении Трои, у нее был экземпляр египетской Книги мертвых, а ее собственный народ славился своими плачами и хвалебными песнями – пеанами, которые также были записаны на свитках. В плачах рассказывалось о приходе зимы, о смерти листьев, о скорби матери, когда у нее вместо девочки рождается мальчик; в пеанах – о пробуждении от Белого Сна и о том, как хорошо бежать босиком по свежей траве навстречу подругам.
Но сейчас ей не хотелось читать – ни стихи, ни исторические хроники – ничего.
Меллония лежала на кровати, и ей казалось, будто она опускается на нагретые солнцем листья и начинает видеть сны наяву. Колокольчики из горного хрусталя, висящие среди ветвей вокруг дома, нежно звенели, покачиваясь на ветру, и душа ее перенеслась в сердцевину Священного Дерева, таинственную и загадочную, но теперь уже не страшную. Кто-то наблюдал за ней, стоя рядом с деревом. Дриада? Это был мужчина. Зимородок. Он сделал движение в сторону двери, лицо его было добрым и грустным. «Нет, – хотелось крикнуть ей. – Мужчинам запрещено сюда входить! Сюда нельзя входить даже дриадам, когда одна из них ждет Бога». «Да, – хотелось крикнуть ей. – Рискни войти, ведь твои глаза такие же голубые, как оперенье зимородка, приди ко мне в Дерево вместо Бога, лица которого я никогда не видела!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
Девушка в замешательстве покачала головой. Локон выбился из ее прически и упал ей на ухо. Энею захотелось убрать его. Ему нравились ее острые уши. Их кончики казались такими же мягкими и нежными, как мех молодой антилопы.
– Ваш рассказ так не похож на то, что я слышала. Я должна сама посмотреть на него. Если он действительно добр, почему…
– Я не встречал человека добрее, – с жаром заявил Асканий.
– Ты любишь его потому, что он твой предводитель. Я люблю Волумну, свою королеву. Даже если они ошибаются, мы не должны замечать их ошибок. Спасибо, Феникс и Зимородок. Мне пора идти.
– Но как тебя зовут? – воскликнул Асканий.
– Меллония.
– Повелительница пчел, – сказал Эней, – ты питаешься медом?
– Да, – засмеялась она, – и у меня есть жало. Но не для тебя и не для твоего брата. В особенности не для тебя. Ты очень молчалив, но мне кажется, твои мысли – добрые.
И она исчезла, а вместе с ней и Бонус Эвентус.
– Она слишком красива, чтобы быть такой доверчивой, – промолвил Асканий («или чтобы доверять ей» – пробормотал он чуть слышно). – Знаешь, мы могли бы поймать ее, несмотря на ее оружие.
Эней смотрел ей вслед.
– Ты был так молчалив с ней, отец. Теперь ты молчалив со мной. О чем ты думаешь?
– Она чем-то похожа на твою мать.
– Ты видишь черты моей матери в каждой красивой женщине. А я увидел в ней самую хорошенькую любовницу, которую можно найти по эту сторону Олимпа.
– Феникс, с этой девушкой не должно случиться ничего плохого.
– Отец, я и не думал обижать ее. Разве женщинам не нравится, когда с ними ложатся в постель? Все женщины на наших кораблях мечтают, чтобы ты позвал их к себе. А я что, разве уродлив или груб? – Эней весело рассмеялся и обнял Аскания. Приятно было вновь услышать его смех, ощутить, как он перекатывается в его груди, глубокий, мужественный и в то же время детский, неожиданно хлынувший откуда-то из укромного уголка, куда нет доступа грусти, где каждый день происходят чудеса и боги живут с людьми в мире, а не воюют.
– Некрасивый? Даже Дидона заглядывалась на тебя, хотя тебе было всего пятнадцать. Как ты думаешь, Асканий, почему я назвал тебя Фениксом?
– Из-за моих светлых волос.
Большинство дарданцев темноволосы, но Эней, до того как он поседел в ту ночь, когда пала Троя, был золотоволосым. Такого же великолепного цвета были волосы и у Феникса. «Золото Афродиты» – говорили люди.
– И еще потому, что множество женщин сгорели в твоем огне.
– Мне приходится наверстывать за своего отца, который первый в бою, но последний в постели. Который за всю жизнь знал только двух женщин, и обе были его жены. Это же позор.
– Оставляю пылкие страсти тебе. Но не Меллонию. Я уверен, что она еще невинна. Соблазнить ее – все равно, что совершить насилие. Можно только жениться.
– Не бывает девственниц старше пятнадцати, кроме тех женщин, которые никому не нужны. Вроде Кассандры. Несчастная худышка, ни один мужчина не мог вынести ее воплей. Если бы она хоть ненадолго замолчала, могла бы найти себе любовника. Аякс изнасиловал ее только потому, что умудрился застать между двумя завываниями, когда она молилась Афине.
– Тем не менее ты не должен притрагиваться к Меллонии.
Эней говорил тихо, но это был тот редкий случай, когда он в первую очередь был отцом, а потом уж другом.
– Хорошо, отец.
– Конечно, – задумчиво добавил Эней, – она может стать твоей женой. На наших кораблях семнадцать женщин, и самой молодой далеко за тридцать! Если ты вообще намерен жениться, то твоя жена должна быть уроженкой здешних мест. А Меллония взволновала тебя, правда ведь? Я хочу сказать, вызвала не только желание. Я видел это по твоим глазам.
Асканий, удивившись силе собственных чувств, ответил:
– Да, действительно. Она не надоест мужчине за одну ночь или даже за месяц.
– И даже за всю жизнь, – тихо произнес Эней.
– Отец, почему бы тебе не жениться на ней? Я видел твои глаза тоже.
– Я уже убил двух женщин, женившись на них.
– О Гадес! Что ты имеешь в виду? Мою мать убили эллины, а Дидона убила себя сама.
– Из-за меня.
– Отец, иногда этот маленький мальчишка, живущий в тебе, бывает настолько глуп, что мне хочется его отшлепать. Пойдем домой.
Эней встал на берегу на колени и, говоря очень медленно и сильно жестикулируя, попросил Дельфа следовать за ними по реке. Дельфин ответил звуками, напоминавшими Асканию щелканье костей по изразцовому полу при игре в бабки.
– Что он сказал? – спросил Асканий, который так и не удосужился выучить язык дельфинов.
– Он говорит, что обгонит нас и будет ждать у кораблей. Вскинув на плечи луки, они тоже направились к кораблям.
– Людям нужно свежее мясо, – сказал Эней. – Хлеб заплесневел, наш сыр не едят даже крысы. Мой желудок больше не выдержит такой пищи. Но где же все животные?
– Мы распугали их своими разговорами.
– Тогда полная тишина!
Ждать пришлось недолго. В лавровой роще среди ароматной, похожей на птичьи перья листвы и желто-зеленых цветов мелькнули чьи-то бока, и в зарослях папоротника застучали копыта. Асканий выпустил стрелу раньше, чем Эней успел сдержать его.
– Отец! Я убил оленя! Почему ты пытался остановить меня?
– Я не уверен, что это олень.
Они раздвинули ветви и увидели свою добычу. Он лежал среди фиалок. На нем не было одежды, и издали, сквозь листву, из-за четырех ног и шелковистых боков его с легкостью можно было принять за оленя. Но руки и грудь у него были человеческие, а лицо будто создано для улыбки. Асканий и Эней склонились над ним. В сумке из кожи льва, висевшей у него на шее, они нашли черепаховый гребень и маленький алебастровый флакончик с приятно пахнущей смолянистой жидкостью. Он, несомненно, был мертв. Асканий всегда попадал в цель. Эней сам учил его стрелять, и на стрелах его были перья гарпий. Над телом уже слышалось жужжание. Эней, махнув рукой, отогнал насекомое. Но это была не муха, а пчела, которая быстро исчезла в лесу.
– Отец, что я наделал! Я думал… я думал…
– Я знаю, Феникс. Ты никогда раньше не видел кентавров. Я должен был успеть остановить тебя. Мы оба виноваты. Мы не охотники, а убийцы.
Глава III
Погруженная в свои мысли, Меллония шла домой. Она рассеянно сорвала нарцисс и, оторвав лепестки, тут же бросила его на землю, даже не обратив внимания на сигналы боли, исходящие от стебелька. Она думала: «Мне уже семнадцать. Пора посетить Священное Дерево. И родить ребенка. Я попрошу Волумну дать мне разрешение».
Большинство ее подруг уже побывали в Дереве, но она все откладывала и не обращала внимания на разговоры Волумны о том, что племени очень нужны девочки, которых они будут воспитывать, а не мальчики, которых приходится оставлять в лесу. («Нас становится все меньше. Придет день, и мы вынуждены будем брать себе мужей, подобно нашим обесчестившим себя сестрам, живущим на севере. Пусть молния поразит меня раньше, чем я доживу до этого».)
Меллония расспрашивала своих подруг. Но нет, никто не помнил, что происходило с ними в Дереве. Они входили в дубовую дверь и ложились на пушистые листья; спали и видели сны. Какие сны? Иногда мрачные и пугающие: злой бог – карлик Сильван – приходил к ним в кошмарах, такой страшный, что они даже боялись его вспоминать. А порой просто тревожные, но совсем не страшные. «Золотая боль» – так говорила Сегета, рассказывая о том, как Бог впервые пришел к ней. «А когда я поняла, что во мне ребенок, я забыла про боль, и золото окутало меня, как осенняя листва».
Но Меллония все откладывала. Она с удовольствием проводила время с подругами, собирала с ними грибы, а когда оставалась одна – работала в саду, ткала, готовила и читала папирусные свитки, хранившиеся в шкафу. Хоть она и не была столь счастлива, как в раннем детстве, но и не мечтала ни о чем ином. Она довольствовалась настоящим, с грустью вспоминая о том времени, когда жила с матерью, но воспоминания эти не мучили ее. Она не любила думать о будущем. Достаточно было настоящего.
Но сейчас все изменилось, и эта перемена озадачила и взволновала Меллонию. Ее всегда влекли тайны. Мужчины порочны или только грубы и невежественны? Почему у Румины был муж – бог Румин, а ее смертным дочерям нельзя выходить замуж ни за человека, ни за обитателя Вечного Леса? Она любила тайны, но только не в самой себе. Ее сердило появление необъяснимых чувств и собственные непонятные поступки. Меллония только что убила нарцисс. По сравнению с розами, которые содрогались, даже когда их нюхали, нарциссы были не столь чувствительны. Она все же ощутила боль цветка, и эта боль ее не взволновала. Еще вчера она не стала бы срывать его. Сегодня Меллония решила посетить Священное Дерево. Еще вчера она не чувствовала потребности заснуть, рискуя увидеть страшные сны, а затем родить ребенка, который может оказаться мальчиком.
Может, перемены как-то связаны с незнакомцами – Фениксом и Зимородком? Конечно, все это имеет какое-то отношение к ним.
«Это потому, что они мужчины, – решила Меллония, – и они понравились мне. Теперь я не буду бояться родить сына. Я попрошу у Волумны разрешения вырастить его в своем дереве и, надеюсь, он будет таким же, как Зимородок. Дриады, живущие к северу, не бросают своих сыновей. Почему же я должна это сделать? Я поговорю с Волумной».
Меллонии понравились оба незнакомца. Феникс чем-то напоминал Скакуна. Приятно было смотреть на его красоту и можно было немного подразнить. Он был совершенно земным. Да, именно земным, а со всем земным ей было очень легко. Как и Скакун, он не отрывал от нее взгляда и, казалось, хотел поцеловать, но она не сердилась на него (все мужчины только и думают о поцелуях).
Зато его брат Зимородок ни капельки не походил ни на Скакуна, ни на Феникса. Серебристые волосы казались снегом на ветвях зеленеющего дерева. Она чувствовала в нем затаенную грусть, которая была намного старше его молодого лица, и в то же время пытающиеся вырваться наружу искорки детства. Она не понимала, почему ее так тянуло к нему. Ей хотелось… чего? Дотронуться до его волос. Прикоснуться к щеке губами. Как дочь, хотя он не такой старый, чтобы быть ее отцом. Как сестра, но он мужчина, а говорят, все они коварны и жестоки. Правда, он показался ей добрым. Раньше она всегда понимала свои чувства. Они то пронизывали ее насквозь, как холод первой весенней грозы, то грели, как огонь очага, или обжигали подобно раскаленным углям, вывалившимся из опрокинутой жаровни. Сейчас она дрожала от холода, попав под дождь, и одновременно грелась у очага. Хорошо хоть, не обжигалась об угли.
Лес вдруг показался Меллонии враждебным. Ей захотелось домой, в свое дерево. Львы встречались здесь редко; зато проказливые фавны – довольно часто, но их приставания были не опасны. Возможно, она ускорила шаг вовсе не из страха, а просто потому, что место было слишком пустынным и необитаемым. Дубы, мирты и вязы. Заросли ежевики и поляна, поросшая травой. Она ощущала, что от них исходит холодок, как от дуновения ветра. Здесь, во всяком случае, в этой части леса, у нее не было врагов, но не было и друзей. Ей хотелось увидеть струйки дыма, поднимающиеся от очагов кентавров, но дома их стояли на севере, слишком далеко отсюда. Ей хотелось услышать пение дриады, расчесывающей волосы, но в этих дубах никто не жил; да деревья и сами не желали этого. Ей хотелось, чтобы рядом были друзья – Скакун или Бонус Эвентуc, но больше всего ей хотелось оказаться в Священном Дубе.
Вот наконец и ее дуб. Он стоял чуть в стороне от других деревьев, но все же в границах Круга дриад. У его корней росли трава и маргаритки, а в небольшом огородике, разбитом рядом, – чечевица и салат. Меллония назвала свой дом «Соловей», в честь своей любимой птицы, простой коричневой птахи, из клюва которой неслось пение более нежное, чем звуки лиры. Дерево было таким же старым, как и сам лес, а ствол столь широким, что в нем мог бы разместиться небольшой домик. Ее мать, бабушка и сколько еще прабабушек жили в этом дереве еще с тех времен, когда Сатурн правил этой землей и женщины брали мужчин в мужья, а не враждовали с ними; когда здесь не было львов и никто не знал войн. Она будет жить, пока живо дерево, если только ее не убьет молнией, как случилось с матерью, или она не попадет в лапы ко льву, или не станет жертвой кровососа-стрига, либо, как часто предостерегала Волумна, мужчины-человека. Если она умрет, дерево не засохнет до тех пор, пока в нем будет жить и любить его кто-нибудь из членов их рода, но если дерево погибнет, умрет и она сама.
Меллония отворила красную деревянную дверь, выкрашенную кошенилью, и вошла в ствол. Дерево вовсе не было полым, как думали те, кто никогда не заглядывал внутрь, оно было живым, а чтобы жить, ему требовался достаточно толстый слой древесины, по которой от корней к ветвям поступал сок. Но дерево было таким большим, что первая из его обитательниц прорезала в нем узкий, напоминавший колодец проход, идущий через весь ствол к ветвям, и сделала в его деревянных стенах ступени. Большие, крепкие деревья не ощущают подобных перемен в себе, а если и ощущают, то, покачавшись немного, быстро привыкают и даже радуются тому, что внутри них теперь появилась жизнь и будут расти Дети. (Разве они не похожи на дриад, посетивших Священный Дуб?) По другую сторону двери в стенной нише всегда горел масляный светильник, освещавший ступени, ведущие в сам домик, устроенный в ветвях и напоминавший большой Улей. Он был сделан из ивовых прутьев, а концы их, собранные наверху в пучок, служили крышей. Окна его, а их была целая дюжина, на зиму, на время Белого Сна, закрывали пергаментом, а весной его снимали, и врывавшийся в них ветерок приносил шепот нарциссов и жалобы травы, которая, с трудом пробившись сквозь землю, наконец-то тянет свои стебли к солнцу. В единственной комнате, благоухающей резедой, бергамотом и другими цветами, которые можно срывать, не причиняя им боли, стояла кровать, представлявшая собой деревянную раму с натянутой на нее львиной кожей, ткацкий станок и шкатулка из кованого серебра, в которой хранились драгоценные камни – топазы, порфиры, моховые агаты, – найденные на дне пересохших ручьев или среди деревьев. Их Меллония обменивала у кентавров на зерно и овощи. Кроме этого, в комнате находились три маленьких круглых столика на невысоких ножках, вырезанных из древесины умерших вязов. Они очень походили на большие грибы. За одним столиком Меллония ела, на другом лежала разноцветная пряжа, из которой она ткала туники и накидки, а на третьем стояла чаша в форме водяной лилии, и в ней росла маргаритка. Еще у Меллонии был сундучок с тремя круглыми углублениями, сделанный специально для хранения ее любимых папирусов на греческом, латыни, египетском – кентавры, неутомимые путешественники и лингвисты, выучили эти языки и привезли с собой из дальних странствий свитки с текстами. Меллония все поняла, когда братья заговорили между собой на дарданском – одном из диалектов греческого, и Зимородок сказал Фениксу. «Я слышу в лесу какие-то звуки». (Она чуть не крикнула: «Если вы хотите, чтобы вас не понимали, лучше говорите по-ассирийски».) Сама Меллония была ограничена в своих путешествиях. После дня разлуки с деревом она бледнела и становилась вялой, а через пять дней начинала чахнуть и могла даже умереть. Но она путешествовала при помощи свитков. Из греческого папируса, написанного очевидцем, она узнала о падении Трои, у нее был экземпляр египетской Книги мертвых, а ее собственный народ славился своими плачами и хвалебными песнями – пеанами, которые также были записаны на свитках. В плачах рассказывалось о приходе зимы, о смерти листьев, о скорби матери, когда у нее вместо девочки рождается мальчик; в пеанах – о пробуждении от Белого Сна и о том, как хорошо бежать босиком по свежей траве навстречу подругам.
Но сейчас ей не хотелось читать – ни стихи, ни исторические хроники – ничего.
Меллония лежала на кровати, и ей казалось, будто она опускается на нагретые солнцем листья и начинает видеть сны наяву. Колокольчики из горного хрусталя, висящие среди ветвей вокруг дома, нежно звенели, покачиваясь на ветру, и душа ее перенеслась в сердцевину Священного Дерева, таинственную и загадочную, но теперь уже не страшную. Кто-то наблюдал за ней, стоя рядом с деревом. Дриада? Это был мужчина. Зимородок. Он сделал движение в сторону двери, лицо его было добрым и грустным. «Нет, – хотелось крикнуть ей. – Мужчинам запрещено сюда входить! Сюда нельзя входить даже дриадам, когда одна из них ждет Бога». «Да, – хотелось крикнуть ей. – Рискни войти, ведь твои глаза такие же голубые, как оперенье зимородка, приди ко мне в Дерево вместо Бога, лица которого я никогда не видела!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15