Я знаю – что-то затевается, но у меня нет ничего конкретного, поэтому придется промолчать.
В «Лемансе» уже собралась компания, которую, вероятно, можно встретить здесь в любое время дня и особенно ночи. Все эти люди носятся со своими мобильниками и треплются о каких-то деловых встречах, которые у них якобы где-то назначены. На самом деле встретить их можно только здесь. Если я краем уха слышу имя одного из них и случайно запоминаю, то потом смотрю в своем банковском компьютере, не включен ли он в список должников. Частота попаданий позволяет сделать вывод, что большинство из них берут мелкие кредиты, потому что хотят оплачивать свои костюмы, мобильники и напитки из «Леманса», не ударив при этом палец о палец. С такими личностями я расправляюсь одним движением руки – если говорить о технике работы судебного исполнителя. Есть особая привлекательность в том, чтобы стоять среди них в баре, зная, что большинству из них можно моментально перекрыть кислород. И не делать этого просто потому, что рабочий день окончен. «Что-то вроде шерифа в отпуске», – говорю я Бельману и приподнимаю стакан. Он не понимает. Пытаюсь объяснить, что к чему, но он не признает шуток по поводу работы. Может быть, он боится, что когда-нибудь это сможет обернуться против него. Он корректен с ног до головы. С одной стороны, подобные типы нам в отделе нужны, а с другой стороны, такой человек не может рассчитывать на то, чтобы быть допущенным к сложным делам, блестящее выполнение которых позволяет заслужить одобрение шефа. Сложные дела – это, например, дело Козика. От первых двух стаканов «Гиннесса» по телу расползается приятное тепло, и я пытаюсь посмотреть на это самое дело Козика с другой, положительной стороны. Если, скажем, мне удастся разрубить этот гордиев узел, то я стану героем дня. Но двух порций явно недостаточно для того, чтобы такая безумная надежда смогла воодушевить надолго. Румених ни за что не поручила бы мне ничего такого, что имеет хоть малюсенький шанс на блестящее завершение. Нет, нет, оборонительная стратегия, в центре которой мои всё объясняющие, всё учитывающие, всё раскрывающие, распутывающие и, следовательно, решающие записи, – это единственно правильный выход.
Бельман рассказывает какие-то старые истории про работу. Я начинаю скучать всерьез. Ловлю себя на том, что пытаюсь сосчитать короткие, жирные волоски, торчащие из его носа. И тут он упоминает то, что сразу пробуждает мой интерес. ООО «Фурнитуро». Бельман еще ни разу не был у меня дома, он не знает моего адреса, так что, скорее всего, не знает и того, что «Парадиз стильной мебели» случайно расположен в доме, где я живу.
Когда-то этим делом занимался я, но вскоре его передали Бельману «для дальнейшей работы». Это случилось после того, как я выяснил, что внесенные в торговый регистр акционеры и руководители ООО «Фурнитуро» находятся в бегах. Новым владельцем магазина был некий Анатоль – мы до сих пор не смогли выяснить даже его фамилию, – который не имел никакого «официального» отношения к ООО «Фурнитуро». Поэтому он с холодным смехом отклонил наше требование выплатить один миллион двести тысяч. После этого нам дали указание «не пороть горячку», Бельман получил дело в свои руки, а я, собственно говоря, рассчитывал никогда больше об этом не слышать. Но, оказывается, все это время Бельман работал.
– Помнишь, там заправляет наш друг Анатоль, который крутит делишки с неким Уве. Он нам тоже известен. Пару лет назад он пустил на ветер оздоровительный комплекс для занятий таэквондо, там было банкротство со всякими махинациями. Но теперь он чист, у него оздоровительный центр «Только для леди», кажется, там дела идут неплохо.
– Ну и?
– Пытаюсь доказать, что Анатоль не только из любви к искусству занимается поддельной стильной мебелью. Хочу раздобыть сведения, подтверждающие, что он зицпредседатель для тех, кто стоит за ООО «Фурнитуро». Если получится, мы, наверное, даже сможем привлечь его как фактического руководителя.
– А чем они занимаются?
– Понятия не имею. Но если мне разрешат нанять частного детектива, мы всё выясним.
Конечно, этот вопрос адресован мне, формально я его начальство. Я могу дать ему разрешение нанять частного детектива, чтобы вывести должника на чистую воду. При кредите в один миллион двести тысяч это не проблема, но что-то удерживает меня от того, чтобы доставить ему такое удовольствие. Не знаю почему, но на какую-то долю секунды у меня появилось ощущение, что я должен защитить этих Анатоля и Уве от Бельмана. Не понятно только зачем. Я же их совсем не знаю. Какие-то люди, которые должны банку деньги. Обычный расклад. Неужели все дело в том, что они живут в моем доме? Неужели я становлюсь сентиментальным? Нет, дело совсем в другом. Это совершенно явный деструктивный импульс. Мне не хочется, чтобы банк разорил Анатоля и Уве. Говорю Бельману:
– Детектив? Но для этого ты должен собрать материала побольше, чем простые догадки. Иначе мы не получим разрешение.
Ему не хуже меня известно, что никто ничего не должен разрешать. Здесь вполне хватит моей компетенции. Он старается скрыть неудовольствие, но у него не получается. Задаю себе вопрос, не было ли это истинной причиной его приглашения, не пытался ли он таким образом получить разрешение на детектива, не хотел ли продемонстрировать, насколько рьяно он занимается своей работой. Чем больше я размышляю, тем тверже мое решение. Анатолю и Уве действительно повезло. Вечер закончился. Бельман больше не пытается скрыть свои чувства. Выпиваем по третьей кружке и уходим.
14
Классическая реакция служащего на растущее давление руководства – бессонница. Смею вас уверить, что я классически реагирую на получение дела Козика. В два часа ночи сижу в гостиной совершенно разбитый, но спать не могу. Телевизор работает, но звук выключен, без всяких мыслей листаю «Сегодня великолепный день». Без мыслей – в этом есть что-то родное, упорядоченное. На самом деле речь идет о некоем диффузном шуршании в голове. Это похоже на шуршание телевизора после окончания программ, знакомое по тем временам, когда программы еще заканчивались.
Мне жаль, что я не взял с собой бумаги. Поступок явно неосторожный. Разговаривая с Марианной, я не шутил. Дела ведут свою собственную жизнь, враждебную жизни человека. Румених преследует меня, пользуясь деловыми записками.
В своих посланиях она формулирует краткие, точные вопросы. Их приносит мадам Фаруш в папке с пометкой «На подпись». Удивительно, насколько детально Румених разбирается в деле Козика. Она спрашивает и спрашивает. «Господин Шварц, что вы можете сказать по поводу гарантийного обеспечения, касающегося такого-то и такого-то земельных участков?»
Выискиваю еще не известные мне обстоятельства, о которых я даже ни разу не слышал. Выуживаю их из груды документов, которые притащил в мой кабинет Бельман. Дело заведено в 1965 году, тогда мне был год. Я и не знал, что здесь кроется проблема. Мне об этом никто не говорил. Но моя задача – знать каждую деталь в этих актах. А сколько сотен актов здесь собрано? И в каждом из них – бесчисленное множество деталей. Но как же отличить важные от неважных, если не известно, что написано в других бумагах, и нет возможности выявить взаимосвязи? Румених присылает мне четыре, пять, иногда и шесть записок в день. В каждой из них одна-две, иногда три строчки. Я с ней на эту тему не говорю. Или это она не говорит со мной? Но если я случайно сталкиваюсь с ней в коридоре, то сразу же начинаю давать путаные объяснения.
«Я уверена, что все это вы убедительно изложите мне в своей подробной докладной записке. Нет смысла сейчас обсуждать отдельные детали, правда?»
Правда. Конечно, правда. Возвращаюсь к себе в кабинет, а через несколько минут появляется новая записка с новым вопросом, ответ на который я не знаю. Это маленькие посланцы-убийцы, которых насылает на меня Румених. Их истинное содержание всегда остается невысказанным: «Я достану тебя, Шварц, достану. Видишь, как я умею? Видишь, что защищаться бесполезно?»
Готовлю проекты, понимая, что любое решение, которое я пытаюсь сформулировать, порождает новые аналогичные проблемы. Пытаюсь и их тоже включить в свои разработки. Понятно, что каждый вновь созданный вариант открывает следующие новые варианты, которые тоже нужно обдумать и обработать. Появляется почва под ногами! Проясняется самое основное! Становлюсь смелее! Только для того, чтобы выяснить, что в одном из актов 1978 года, на который случайно падает мой взгляд, некий давно умерший коллега на краю официального документа самолично делает несколько мелких пометок, которые дают понять, что я исходил из ложных посылок. Мои размышления непригодны, потому что не учитывают эти рукописные пометки, а из них следует полная противоположность тому, что я до сих пор предполагал – не зная, что выяснится позже. Попал, что называется, пальцем в небо.
Бывают дни, когда я верю в себя и свои аналитические способности; я хорошо выспался, позавтракал и иду в бюро с твердым намерением избавиться от ужаса, исходящего от дела Козика. Но чем здоровее и крепче моя воля с утра, тем более ничтожными оказываются к вечеру итоги. Снова у меня нет конкретных результатов, в лучшем случае обрывочные разработки, которые не тянут на характер окончательных.
Я, конечно, не настолько глуп, чтобы думать, что Румених обладает властью надо мной, над моей личностью, что она может меня уничтожить, а может быть, как раз этим сейчас и занимается, – но ощущение у меня именно такое. Если коллеги из отдела начинают говорить о деле Козика, то часто звучит выражение «собственная динамика», а иногда даже и «ужасная собственная динамика». Мне кажется, что они произносят эти слова с некоторым уважением, к которому примешивается испуг. Постепенно я понимаю почему.
Но у меня нет выбора. Румених сразу же спросила бы меня, почему я занимаю это место, если не готов работать с делом Козика, и с точки зрения банка этот вопрос был бы совершенно справедлив.
Короче говоря, в два часа ночи я сижу в нашей гостиной и пытаюсь делать какие-то осмысленные записи, пытаюсь добиться ясности. Ясность! В одном только этом слове таится столько горькой издевки, что у меня начинаются желудочные колики. Когда я лежал в постели, безуспешно пытаясь заснуть, то решил пойти в гостиную, чтобы продумать еще несколько вопросов, связанных с Козиком, и сделать заметки. Я считал, что хотя бы в самом общем виде все эти проблемы сидят у меня в голове. И естественно, это было грубейшей ошибкой. Без актов здесь ловить вообще нечего. Я искренне радуюсь тому, что утром пойду в офис, к своим актам. Вы заметили, что я называю эти акты своими? Пока я ими владею, пока нахожусь рядом, у меня все еще остается шанс во всем разобраться, систематизировать их, сделав порядок убедительным, провести блестящий анализ и предложить подкупающие решения. Я не прав?
Но сейчас, здесь, в гостиной, да еще и без актов, не имея возможность сделать хоть что-нибудь серьезное, думать о сне невозможно. Я вынужден бодрствовать. Предпосылкой для убедительного решения дела Козика является необходимость держать всё в голове. А это и есть моя главная сложность. В последнее время у меня все больше ошибок, совершенных по невнимательности. Этого не замечает никто, кроме меня да еще, может быть, мадам Фаруш, но она – черт ее побери! – просто обязана не открывать рот. И все же ошибки меня смущают. Мой мозг уже не в состоянии работать как раньше. Что бы я ни делал, у меня постоянно крутится вопрос: «А нельзя ли использовать мои действия против меня же?» Раньше ничего подобного не было. В «Сегодня великолепный день» написано, что такой способ Мышления – ориентированность на возможные упреки других и вероятные неудачи – негативен сам по себе. Если человек рассуждает так, то он, так сказать, магически притягивает к себе всякое дерьмо. Для подобного тезиса мне не нужны доказательства. Он и так убедителен. Всерьез я не верю , что смогу выстоять в деле Козика. У меня пока еще достаточно ясный разум, и я понимаю, что это невозможно .
Как рептилия, таращусь на немой мерцающий экран. Переключаю с канала на канал все имеющиеся в наличии девяносто девять программ. Нет ничего, что могло бы привлечь внимание больше чем на пять секунд. Сижу в гостиной до четырех часов. Решаю принять душ, одеться и раньше обычного – в пять или полшестого – пойти на работу. И тут же засыпаю на диване. Марианна будит меня в семь. Она трясет меня за плечо и спрашивает: «А это что еще за дела?» Иду в ванную. Ощущение такое, как будто в затылке торчит топор.
15
Совершенно случайно мы с Марианной возвращаемся с работы одновременно. Девять часов. Ее внешний вид действует мне на нервы. Она измочалена, ни следа привлекательности, все осталось на работе, у клиентов, у Вернера. Я знаю, что несправедлив, что сам выгляжу не лучше, – но какое в данный момент это имеет значение? Задаю вопрос, получая удовольствие от озлобленности, звучащей в голосе:
– Что это у тебя? – При этом показываю пальцем на уголки глаз. Тушь растеклась – вот и всё, но мне хочется это услышать .
– Что? Где? – отзывается она громко, с трудом сдерживая себя. Понимаю, что и она заряжена до предела.
– Под глазами! Что за грязь?
Мы всё еще стоим у двери. Марианна открывает. Входим. Марианна идет в ванную и говорит:
– Ну ты и дрянь.
Чувствую жалость. Пытаюсь пройти к ней в ванную, но она замечает и закрывает дверь.
Хочу достать из холодильника пиво, но его нет. Сажусь перед телевизором. Марианна возвращается, она смыла косметику и выглядит старой и больной. Такими бывают женщины в больнице. Она спрашивает:
– Что будем есть?
– Закажи пиццу.
– Сам закажи.
Не хочу нагнетать обстановку, поэтому иду на попятный. Всё в порядке, две пиццы и четыре пива. Принесут через сорок пять минут. Теперь нужно разговаривать.
– Что с тобой случилось?
– А что должно было со мной случиться?
– Ты такая раздраженная.
– Я? Раздраженная? Смешно! Ты же сам цепляешься!
– Прекрати! Мне просто нужен покой!
– Покой ему нужен! Да от этого орать хочется!
– Лучше не ори. И так достаточно. Что с тобой?
– Со мной ничего. Может быть, я потеряю работу.
– Ты что? Всего несколько недель назад ты стала руководителем проекта.
– Какая разница?! А еще через несколько дней мне дадут под зад коленом. Успех есть дело одного дня, неужели до тебя еще не дошло?
– Ты сошла с ума!
– Да, сошла.
– Да что случилось?
– Я вляпалась в дерьмо. Сама.
– Объяснишь ты, наконец, толком, что произошло?
– История с гамбургерами. Сегодня мы получили из типографии плакаты. Завтра они будут висеть на каждом столбе, на каждой стенке.
– Ну?
– Я позвонила по телефону и велела их печатать. Но еще раньше заметила, что название нашего агентства написано неправильно. Я им сказала, что плакат годится, но ошибку нужно исправить.
– Ага.
– Но я сделала это по телефону, а нужно было письменно.
– Ну и в чем проблема?
– В чем проблема? Эти из типографии, естественно, заявляют, что я ничего не говорила об ошибке. Виновата одна я. Это ведь самая большая кампания, которую когда-либо проводило наше агентство. А я, руководитель проекта, сделала все возможное, чтобы название нашей фирмы было написано неправильно на каждом из этих дебильных плакатов. Привет, биржа труда!
– Вернер уже что-нибудь говорил?
– Вызвал меня к себе. Не сам, через ассистентку. Он никогда так не делает. Разговаривал со мной спокойно, как будто выражал соболезнование. Но когда я посмотрела ему в лицо, то сразу же поняла, что оказалась на улице.
– На улице?
– Этого он прямо не сказал. Да он, в общем-то, не сказал ничего. Но ведь все понятно, это факт, о котором и говорить-то не нужно.
– И что ты теперь будешь делать?
– Понятия не имею. Завтра пойду туда. Приведу в порядок дела. Подожду, что будет. Конечно, сама заявления подавать не стану. Буду ждать письменного предложения уйти.
– И ты совсем не хочешь бороться?
– Бороться? За что? За свою работу? Неужели ты настолько наивен? Ты! Работая в таком месте! Если бы я взяла из сейфа пару тысяч марок, но при этом успешно провела кампанию, то Вернер уладил бы вопрос тет-а-тет. Но допустить ошибку в названии его агентства, да еще при проведении самой большой и важной из всех его кампаний? Нет выхода, Хосе!
– Но это же смешно, я…
Как только я договорил слово «смешно», Марианна вскочила, лицо ее исказилось; буквально лопаясь от злости и всхлипывая, она бросилась в спальню. Не скрою, мне стало завидно. Именно завидно. Марианна понятия не имеет, что через пару дней меня ждет то же самое. Одна только мучительная, абсолютно бессмысленная работа над моими актами отделяет меня от улицы, хотя это и звучит несколько патетически. У Марианны всегда все ясно. Сначала внутри, потом снаружи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
В «Лемансе» уже собралась компания, которую, вероятно, можно встретить здесь в любое время дня и особенно ночи. Все эти люди носятся со своими мобильниками и треплются о каких-то деловых встречах, которые у них якобы где-то назначены. На самом деле встретить их можно только здесь. Если я краем уха слышу имя одного из них и случайно запоминаю, то потом смотрю в своем банковском компьютере, не включен ли он в список должников. Частота попаданий позволяет сделать вывод, что большинство из них берут мелкие кредиты, потому что хотят оплачивать свои костюмы, мобильники и напитки из «Леманса», не ударив при этом палец о палец. С такими личностями я расправляюсь одним движением руки – если говорить о технике работы судебного исполнителя. Есть особая привлекательность в том, чтобы стоять среди них в баре, зная, что большинству из них можно моментально перекрыть кислород. И не делать этого просто потому, что рабочий день окончен. «Что-то вроде шерифа в отпуске», – говорю я Бельману и приподнимаю стакан. Он не понимает. Пытаюсь объяснить, что к чему, но он не признает шуток по поводу работы. Может быть, он боится, что когда-нибудь это сможет обернуться против него. Он корректен с ног до головы. С одной стороны, подобные типы нам в отделе нужны, а с другой стороны, такой человек не может рассчитывать на то, чтобы быть допущенным к сложным делам, блестящее выполнение которых позволяет заслужить одобрение шефа. Сложные дела – это, например, дело Козика. От первых двух стаканов «Гиннесса» по телу расползается приятное тепло, и я пытаюсь посмотреть на это самое дело Козика с другой, положительной стороны. Если, скажем, мне удастся разрубить этот гордиев узел, то я стану героем дня. Но двух порций явно недостаточно для того, чтобы такая безумная надежда смогла воодушевить надолго. Румених ни за что не поручила бы мне ничего такого, что имеет хоть малюсенький шанс на блестящее завершение. Нет, нет, оборонительная стратегия, в центре которой мои всё объясняющие, всё учитывающие, всё раскрывающие, распутывающие и, следовательно, решающие записи, – это единственно правильный выход.
Бельман рассказывает какие-то старые истории про работу. Я начинаю скучать всерьез. Ловлю себя на том, что пытаюсь сосчитать короткие, жирные волоски, торчащие из его носа. И тут он упоминает то, что сразу пробуждает мой интерес. ООО «Фурнитуро». Бельман еще ни разу не был у меня дома, он не знает моего адреса, так что, скорее всего, не знает и того, что «Парадиз стильной мебели» случайно расположен в доме, где я живу.
Когда-то этим делом занимался я, но вскоре его передали Бельману «для дальнейшей работы». Это случилось после того, как я выяснил, что внесенные в торговый регистр акционеры и руководители ООО «Фурнитуро» находятся в бегах. Новым владельцем магазина был некий Анатоль – мы до сих пор не смогли выяснить даже его фамилию, – который не имел никакого «официального» отношения к ООО «Фурнитуро». Поэтому он с холодным смехом отклонил наше требование выплатить один миллион двести тысяч. После этого нам дали указание «не пороть горячку», Бельман получил дело в свои руки, а я, собственно говоря, рассчитывал никогда больше об этом не слышать. Но, оказывается, все это время Бельман работал.
– Помнишь, там заправляет наш друг Анатоль, который крутит делишки с неким Уве. Он нам тоже известен. Пару лет назад он пустил на ветер оздоровительный комплекс для занятий таэквондо, там было банкротство со всякими махинациями. Но теперь он чист, у него оздоровительный центр «Только для леди», кажется, там дела идут неплохо.
– Ну и?
– Пытаюсь доказать, что Анатоль не только из любви к искусству занимается поддельной стильной мебелью. Хочу раздобыть сведения, подтверждающие, что он зицпредседатель для тех, кто стоит за ООО «Фурнитуро». Если получится, мы, наверное, даже сможем привлечь его как фактического руководителя.
– А чем они занимаются?
– Понятия не имею. Но если мне разрешат нанять частного детектива, мы всё выясним.
Конечно, этот вопрос адресован мне, формально я его начальство. Я могу дать ему разрешение нанять частного детектива, чтобы вывести должника на чистую воду. При кредите в один миллион двести тысяч это не проблема, но что-то удерживает меня от того, чтобы доставить ему такое удовольствие. Не знаю почему, но на какую-то долю секунды у меня появилось ощущение, что я должен защитить этих Анатоля и Уве от Бельмана. Не понятно только зачем. Я же их совсем не знаю. Какие-то люди, которые должны банку деньги. Обычный расклад. Неужели все дело в том, что они живут в моем доме? Неужели я становлюсь сентиментальным? Нет, дело совсем в другом. Это совершенно явный деструктивный импульс. Мне не хочется, чтобы банк разорил Анатоля и Уве. Говорю Бельману:
– Детектив? Но для этого ты должен собрать материала побольше, чем простые догадки. Иначе мы не получим разрешение.
Ему не хуже меня известно, что никто ничего не должен разрешать. Здесь вполне хватит моей компетенции. Он старается скрыть неудовольствие, но у него не получается. Задаю себе вопрос, не было ли это истинной причиной его приглашения, не пытался ли он таким образом получить разрешение на детектива, не хотел ли продемонстрировать, насколько рьяно он занимается своей работой. Чем больше я размышляю, тем тверже мое решение. Анатолю и Уве действительно повезло. Вечер закончился. Бельман больше не пытается скрыть свои чувства. Выпиваем по третьей кружке и уходим.
14
Классическая реакция служащего на растущее давление руководства – бессонница. Смею вас уверить, что я классически реагирую на получение дела Козика. В два часа ночи сижу в гостиной совершенно разбитый, но спать не могу. Телевизор работает, но звук выключен, без всяких мыслей листаю «Сегодня великолепный день». Без мыслей – в этом есть что-то родное, упорядоченное. На самом деле речь идет о некоем диффузном шуршании в голове. Это похоже на шуршание телевизора после окончания программ, знакомое по тем временам, когда программы еще заканчивались.
Мне жаль, что я не взял с собой бумаги. Поступок явно неосторожный. Разговаривая с Марианной, я не шутил. Дела ведут свою собственную жизнь, враждебную жизни человека. Румених преследует меня, пользуясь деловыми записками.
В своих посланиях она формулирует краткие, точные вопросы. Их приносит мадам Фаруш в папке с пометкой «На подпись». Удивительно, насколько детально Румених разбирается в деле Козика. Она спрашивает и спрашивает. «Господин Шварц, что вы можете сказать по поводу гарантийного обеспечения, касающегося такого-то и такого-то земельных участков?»
Выискиваю еще не известные мне обстоятельства, о которых я даже ни разу не слышал. Выуживаю их из груды документов, которые притащил в мой кабинет Бельман. Дело заведено в 1965 году, тогда мне был год. Я и не знал, что здесь кроется проблема. Мне об этом никто не говорил. Но моя задача – знать каждую деталь в этих актах. А сколько сотен актов здесь собрано? И в каждом из них – бесчисленное множество деталей. Но как же отличить важные от неважных, если не известно, что написано в других бумагах, и нет возможности выявить взаимосвязи? Румених присылает мне четыре, пять, иногда и шесть записок в день. В каждой из них одна-две, иногда три строчки. Я с ней на эту тему не говорю. Или это она не говорит со мной? Но если я случайно сталкиваюсь с ней в коридоре, то сразу же начинаю давать путаные объяснения.
«Я уверена, что все это вы убедительно изложите мне в своей подробной докладной записке. Нет смысла сейчас обсуждать отдельные детали, правда?»
Правда. Конечно, правда. Возвращаюсь к себе в кабинет, а через несколько минут появляется новая записка с новым вопросом, ответ на который я не знаю. Это маленькие посланцы-убийцы, которых насылает на меня Румених. Их истинное содержание всегда остается невысказанным: «Я достану тебя, Шварц, достану. Видишь, как я умею? Видишь, что защищаться бесполезно?»
Готовлю проекты, понимая, что любое решение, которое я пытаюсь сформулировать, порождает новые аналогичные проблемы. Пытаюсь и их тоже включить в свои разработки. Понятно, что каждый вновь созданный вариант открывает следующие новые варианты, которые тоже нужно обдумать и обработать. Появляется почва под ногами! Проясняется самое основное! Становлюсь смелее! Только для того, чтобы выяснить, что в одном из актов 1978 года, на который случайно падает мой взгляд, некий давно умерший коллега на краю официального документа самолично делает несколько мелких пометок, которые дают понять, что я исходил из ложных посылок. Мои размышления непригодны, потому что не учитывают эти рукописные пометки, а из них следует полная противоположность тому, что я до сих пор предполагал – не зная, что выяснится позже. Попал, что называется, пальцем в небо.
Бывают дни, когда я верю в себя и свои аналитические способности; я хорошо выспался, позавтракал и иду в бюро с твердым намерением избавиться от ужаса, исходящего от дела Козика. Но чем здоровее и крепче моя воля с утра, тем более ничтожными оказываются к вечеру итоги. Снова у меня нет конкретных результатов, в лучшем случае обрывочные разработки, которые не тянут на характер окончательных.
Я, конечно, не настолько глуп, чтобы думать, что Румених обладает властью надо мной, над моей личностью, что она может меня уничтожить, а может быть, как раз этим сейчас и занимается, – но ощущение у меня именно такое. Если коллеги из отдела начинают говорить о деле Козика, то часто звучит выражение «собственная динамика», а иногда даже и «ужасная собственная динамика». Мне кажется, что они произносят эти слова с некоторым уважением, к которому примешивается испуг. Постепенно я понимаю почему.
Но у меня нет выбора. Румених сразу же спросила бы меня, почему я занимаю это место, если не готов работать с делом Козика, и с точки зрения банка этот вопрос был бы совершенно справедлив.
Короче говоря, в два часа ночи я сижу в нашей гостиной и пытаюсь делать какие-то осмысленные записи, пытаюсь добиться ясности. Ясность! В одном только этом слове таится столько горькой издевки, что у меня начинаются желудочные колики. Когда я лежал в постели, безуспешно пытаясь заснуть, то решил пойти в гостиную, чтобы продумать еще несколько вопросов, связанных с Козиком, и сделать заметки. Я считал, что хотя бы в самом общем виде все эти проблемы сидят у меня в голове. И естественно, это было грубейшей ошибкой. Без актов здесь ловить вообще нечего. Я искренне радуюсь тому, что утром пойду в офис, к своим актам. Вы заметили, что я называю эти акты своими? Пока я ими владею, пока нахожусь рядом, у меня все еще остается шанс во всем разобраться, систематизировать их, сделав порядок убедительным, провести блестящий анализ и предложить подкупающие решения. Я не прав?
Но сейчас, здесь, в гостиной, да еще и без актов, не имея возможность сделать хоть что-нибудь серьезное, думать о сне невозможно. Я вынужден бодрствовать. Предпосылкой для убедительного решения дела Козика является необходимость держать всё в голове. А это и есть моя главная сложность. В последнее время у меня все больше ошибок, совершенных по невнимательности. Этого не замечает никто, кроме меня да еще, может быть, мадам Фаруш, но она – черт ее побери! – просто обязана не открывать рот. И все же ошибки меня смущают. Мой мозг уже не в состоянии работать как раньше. Что бы я ни делал, у меня постоянно крутится вопрос: «А нельзя ли использовать мои действия против меня же?» Раньше ничего подобного не было. В «Сегодня великолепный день» написано, что такой способ Мышления – ориентированность на возможные упреки других и вероятные неудачи – негативен сам по себе. Если человек рассуждает так, то он, так сказать, магически притягивает к себе всякое дерьмо. Для подобного тезиса мне не нужны доказательства. Он и так убедителен. Всерьез я не верю , что смогу выстоять в деле Козика. У меня пока еще достаточно ясный разум, и я понимаю, что это невозможно .
Как рептилия, таращусь на немой мерцающий экран. Переключаю с канала на канал все имеющиеся в наличии девяносто девять программ. Нет ничего, что могло бы привлечь внимание больше чем на пять секунд. Сижу в гостиной до четырех часов. Решаю принять душ, одеться и раньше обычного – в пять или полшестого – пойти на работу. И тут же засыпаю на диване. Марианна будит меня в семь. Она трясет меня за плечо и спрашивает: «А это что еще за дела?» Иду в ванную. Ощущение такое, как будто в затылке торчит топор.
15
Совершенно случайно мы с Марианной возвращаемся с работы одновременно. Девять часов. Ее внешний вид действует мне на нервы. Она измочалена, ни следа привлекательности, все осталось на работе, у клиентов, у Вернера. Я знаю, что несправедлив, что сам выгляжу не лучше, – но какое в данный момент это имеет значение? Задаю вопрос, получая удовольствие от озлобленности, звучащей в голосе:
– Что это у тебя? – При этом показываю пальцем на уголки глаз. Тушь растеклась – вот и всё, но мне хочется это услышать .
– Что? Где? – отзывается она громко, с трудом сдерживая себя. Понимаю, что и она заряжена до предела.
– Под глазами! Что за грязь?
Мы всё еще стоим у двери. Марианна открывает. Входим. Марианна идет в ванную и говорит:
– Ну ты и дрянь.
Чувствую жалость. Пытаюсь пройти к ней в ванную, но она замечает и закрывает дверь.
Хочу достать из холодильника пиво, но его нет. Сажусь перед телевизором. Марианна возвращается, она смыла косметику и выглядит старой и больной. Такими бывают женщины в больнице. Она спрашивает:
– Что будем есть?
– Закажи пиццу.
– Сам закажи.
Не хочу нагнетать обстановку, поэтому иду на попятный. Всё в порядке, две пиццы и четыре пива. Принесут через сорок пять минут. Теперь нужно разговаривать.
– Что с тобой случилось?
– А что должно было со мной случиться?
– Ты такая раздраженная.
– Я? Раздраженная? Смешно! Ты же сам цепляешься!
– Прекрати! Мне просто нужен покой!
– Покой ему нужен! Да от этого орать хочется!
– Лучше не ори. И так достаточно. Что с тобой?
– Со мной ничего. Может быть, я потеряю работу.
– Ты что? Всего несколько недель назад ты стала руководителем проекта.
– Какая разница?! А еще через несколько дней мне дадут под зад коленом. Успех есть дело одного дня, неужели до тебя еще не дошло?
– Ты сошла с ума!
– Да, сошла.
– Да что случилось?
– Я вляпалась в дерьмо. Сама.
– Объяснишь ты, наконец, толком, что произошло?
– История с гамбургерами. Сегодня мы получили из типографии плакаты. Завтра они будут висеть на каждом столбе, на каждой стенке.
– Ну?
– Я позвонила по телефону и велела их печатать. Но еще раньше заметила, что название нашего агентства написано неправильно. Я им сказала, что плакат годится, но ошибку нужно исправить.
– Ага.
– Но я сделала это по телефону, а нужно было письменно.
– Ну и в чем проблема?
– В чем проблема? Эти из типографии, естественно, заявляют, что я ничего не говорила об ошибке. Виновата одна я. Это ведь самая большая кампания, которую когда-либо проводило наше агентство. А я, руководитель проекта, сделала все возможное, чтобы название нашей фирмы было написано неправильно на каждом из этих дебильных плакатов. Привет, биржа труда!
– Вернер уже что-нибудь говорил?
– Вызвал меня к себе. Не сам, через ассистентку. Он никогда так не делает. Разговаривал со мной спокойно, как будто выражал соболезнование. Но когда я посмотрела ему в лицо, то сразу же поняла, что оказалась на улице.
– На улице?
– Этого он прямо не сказал. Да он, в общем-то, не сказал ничего. Но ведь все понятно, это факт, о котором и говорить-то не нужно.
– И что ты теперь будешь делать?
– Понятия не имею. Завтра пойду туда. Приведу в порядок дела. Подожду, что будет. Конечно, сама заявления подавать не стану. Буду ждать письменного предложения уйти.
– И ты совсем не хочешь бороться?
– Бороться? За что? За свою работу? Неужели ты настолько наивен? Ты! Работая в таком месте! Если бы я взяла из сейфа пару тысяч марок, но при этом успешно провела кампанию, то Вернер уладил бы вопрос тет-а-тет. Но допустить ошибку в названии его агентства, да еще при проведении самой большой и важной из всех его кампаний? Нет выхода, Хосе!
– Но это же смешно, я…
Как только я договорил слово «смешно», Марианна вскочила, лицо ее исказилось; буквально лопаясь от злости и всхлипывая, она бросилась в спальню. Не скрою, мне стало завидно. Именно завидно. Марианна понятия не имеет, что через пару дней меня ждет то же самое. Одна только мучительная, абсолютно бессмысленная работа над моими актами отделяет меня от улицы, хотя это и звучит несколько патетически. У Марианны всегда все ясно. Сначала внутри, потом снаружи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17