…
Нина Александровна и Сергей Вадимович переживали один из тех субботних вечеров, когда позади были лыжи и баня, когда ерничание Сергея Вадимовича граничило с благодушием, а сын Борька после всех субботних удовольствий завалился спать необычно рано – сейчас он уже проспал часа полтора. Домработница Вероника сидела в клубе на фильме «Любовь и розы», который демонстрировали в Таежном несколько раз, но все равно нравился; соседи из ближайших домов тоже были в кино, прохожие в этот час редко шли по центральной улице имени Ленина, и в доме стояла деревенская тишина.
– Сережа, а Сережа,– стесняясь, спросила Нина Александровна,– а когда это произошло, что твоя язва само-о-о-о-стоятельно зарубцевалась?
– Счас сообразим… Дай бог памяти, как говаривал дед. Она у меня залечилась само-о-о-стоятельно на третьем курсе…
После этого с Ниной Александровной произошло совсем непонятное: забыв как бы о болезни мужа, она глубоко задумалась, так как именно сегодня, возвращаясь с лыжной прогулки, встретила на улице наиболее опасного и непримиримого члена комиссии по жилищным вопросам – самого Вишнякова, личность примечательную. Это был тот самый «железный парторг», который объявил войну легендарному директору Тагарской сплавной конторы Олегу Олеговичу Прончатову и не только иногда одерживал победы, а минутами умудрялся загонять Прончатова в угол, хотя Олег Олегович был одним из наиболее талантливых и самобытных директоров сплавных контор во всей Западной Сибири. Железный Вишняков, несгибаемый Вишняков, пуленепробиваемый Вишняков, вечный Вишняков – вот как называли врага Прончатова. Одно уж то, что Вишняков за последние тридцать с лишним лет не снял с плеч гимнастерку, говорило, что он человек выдающийся. Славен был Вишняков и другим качеством: работал по расписанию прежних времен – появлялся в конторе к десяти часам, трудился до четырех дня, с четырех до шести отдыхал, а потом в окне служебного кабинета «железного парторга» свет горел до рассвета. В Таежное Вишняков переехал после окончательной победы над ним Олега Олеговича Прончатова и вскоре ушел на пенсию, превратившись в активного общественника.
Когда «железный парторг» и Нина Александровна встретились на улице, то на его больших и полных губах появилась такая улыбка, словно «железный парторг» давно ожидал этой встречи и даже заготовил соответствующее выражение лица: «Здоровье бережете, на лыжах бегаете, жить хотите долго? Ну-ну! А вот мы здоровье не бережем, мы живем ровно столько, сколько надо народу…» Поверх гимнастерки на Вишнякове, естественно, была шинель выпуска сорок второго года, пола шинели в двух местах была прожжена фронтовым костром. «Здравия желаем, Нина Александровна! Как сынишка? Здоров?» Она ответила. Тогда Вишняков спросил строго: «С лыжной прогулочки? Два выходных дня имеете…»
К двум выходным дням в неделю пенсионер Вишняков относился отрицательно, будучи не согласен с линией партии и правительства в этом вопросе, при всяком удобном случае говорил о том, что два выходных дня окончательно развратили рабочий коллектив, а на предпоследнем партийном собрании выступил с речью, в которой, между прочим, сказал: «Я не могу умолчать о том, что имеется налицо государственная практика ослабления дисциплины!» «Сегодня хорошая лыжная погода,– сказала Нина Александровна.– Вам бы тоже не помешали лыжи, товарищ Вишняков…» «Плевал я на лыжи! – ответил „железный парторг“ и пошел дальше, пробормотав презрительно: – Никто не работает, все на лыжах бегают». Вишняков уже сворачивал в переулок, когда Нина Александровна подумала о том, что «железный парторг» на заседании комиссии по жилищным вопросам решительно выступит против их стремления переселиться в новый дом, но вот два выходных дня…
– Знаешь, Сережа,– медленно проговорила Нина Александровна,– а ведь Вишняков, прозванный железным парторгом, придерживается твоей точки зрения.
– Какой?
– О вреде двух выходных дней…– Она осторожно улыбнулась.– Вам нетрудно найти общий язык.
– С какой это стати, Нина… Она перебила:
– Прости. Язва у тебя была серьезная?
– Нормальная студенческая язва. Миллиметр на миллиметр, можете себе представить…
Только теперь, пожалуй, Нина Александровна сообразила, почему в ее сознании бывший парторг Вишняков и язва Сергея Вадимовича как-то связывались. Дело, наверное, было в том, что она болезнь мужа стремилась объяснить его напряженной работой и заботами о получении новой квартиры. Язва двенадцатиперстной кишки, как известно, болезнь нервного происхождения, и объяснить ее появление у Сергея Вадимовича внешними влияниями было мечтой, но, с другой стороны, и подружить мужа с Вишняковым было заманчиво – одним отрицательным голосом меньше.
– Нормальная язва, так нормальная,– машинально сказала она.
На плечах у Сергея Вадимовича светилось синим необыкновенное достижение Нины Александровны – куртка из атласа; вся простроченная, с кистями, с накладными карманами, великолепная по самой идее, так как в сочетании с продранными тренировочными брюками давала большой эффект: видно было, что человек безразличен к одежде, но в то же время, в то же время…
– Везет же некоторым,– сказала Нина Александровна.– Залечивают самостоятельно язвы размером миллиметр на миллиметр… А теперь ты мне вот что объясни, Сергей Вадимович. Почему ты не надеваешь пасхальные штаны, чтобы идти на прием к англичанке Людмиле Павловне Зиминой и ее супругу Геннадию Ивановичу?
– Ой-ой! – завопил Сергей Вадимович.– Если мы не явимся к Зиминым, пропала моя головушка… Ой-ой, я и не заметил, что вы при полном параде, сударыня!
Нина Александровна медленно улыбнулась, так как на самом деле еще за полчаса до визита Булгакова была при всех регалиях: темное длинное вечернее платье, шелковые ноги вбила в парадные кожаные сапоги, а на шее поблескивало что-то дорогое, высокая прическа была увенчана башенкой. Красива, строга и неприступна.
– Ой-ой! – продолжал вопить Сергей Вадимович, натягивая новый сногсшибательный костюм и взглядывая на часы.– Ой-ой, ты не можешь себе представить, как я завишу от Зимина! Это не человек, а ходячий арифмометр. Он множит в уме трехзначное на трехзначное и редко ошибается, когда множит четырехзначное на четырехзначное… Саша Корейко, ей-богу!
А Нина Александровна, продолжая медленно улыбаться, решила все-таки не заниматься вопросом, почему «железный парторг» Вишняков и ее родной муж одинаково мыслят. Ей было забавно наблюдать за Сергеем, который резвился на всю катушку, а о похожести мышления пенсионера Вишнякова и Ларина можно было поразмыслить на досуге…
– Галстук, вот эта штука называется галстуком? – спрашивал Сергей Вадимович, нарочно суетясь и хохоча.– Запонки? Жилет? Правильно?
– Ради бога, Сергей, не паясничай! Мы здорово опаздываем…
Они опоздали примерно на полчаса, то есть пришли в то время, когда англичанка Людмила Павловна Зимина, отстояв с мужем положенное время в прихожей, где они по светским обычаям встречали гостей, перешли в гостиную и медленными зигзагами переходили от одних гостей к другим, следя внимательно за тем, чтобы все были заняты разговорами, как это делала Анна Павловна Шерер из «Войны и мира».
На англичанке Зиминой было надето длинное, со шлейфом платье, сшитое у районной портнихи; сам Зимин стоял на месте или передвигался среди гостей болванчиком-манекеном, так как на нем затвердевшей пластмассой чернел костюм из синтетической ткани и выпархивала из-под лацканов пестрая бабочка. Среди гостей были еще две женщины в длинных платьях, но мини пока явно позиций не уступали, так как на молоденькой преподавательнице истории Екатерине Викторовне Цыриной юбки как бы и не было – виднелись очень хорошо натянутые колготки на крепкие, фигурной резьбы ноги, которые от этого казались почти длинными. А симпатичная литераторша Люция Стефановна Спыхальская была не только в мини-юбке, но в кофточке с таким декольте, на которое могла решиться только женщина, окончательно потерявшая надежду выйти замуж.
– Нина Александровна, Сергей Вадимович, как мы рады вам, какие вы безобразники, что опоздали, нехорошо, мои милые, опаздывать, что такое с вами стряслось, что мы все глаза проглядели, какие вы все-таки недисциплинированные, а вот сами за дисциплину, но ничего, мы все наверстаем, ах, ах, лучше поздно, чем никогда, милости просим к нашему шалашу, какая вы красивая, Нина Александровна, какая у вас модная прическа, Сергей Вадимович, спасибо, спасибо, что все-таки пришли, всем известно, что вы человек занятой, государственный, ах-ха, какие роскошные камни, проходите сюда, Нина Александровна, голубушка вы наша…
Так шумела «ткацкая мастерская», в которой Зимина-Шерер запустила все станки, и теперь переходила от агрегата к агрегату, чтобы вовремя заметить непорядок: там свяжет оборвавшуюся нить, там капнет маслом, там ослабит гаечку, там затянет болтик. Людмила Павловна Зимина была крохотной шуструшкой, личико у Зиминой тоже было крохотное, носик задорный, глазки вострые, губы бантиком. Одним словом, все у нее было такое, что хотелось произнести вот так: «Стютюэточка!» И вот эта самая «стютюэточка» со свободной решительностью набросилась на Нину Александровну и Сергея Вадимовича, ухватив их за локотки железными пальчиками, с ловкостью фокусника вовлекла в ритм «ткацкой мастерской». Все это было проделано так быстро и незаметно, что Нина Александровна и улыбнуться не успела, как уже стояла возле Мышицы, плановика Геннадия Ивановича Зимина и Люции Стефановны Спыхальской, что отвечало всем дальновидным планам англичанки Зиминой: помирить Мышицу с Ниной Александровной, дать возможность мужу сотворить подхалимаж перед механиковой женой и доставить Нине Александровне удовольствие от общения с Люцией Стефановной.
– Здорово, Лю,– шепнула Нина «Александровна, пожимая голую руку Спыхальской.
– Здорово, Ни, мать их всех за ногу! Кончай с Мышицей: он мне душу вынул жалобами на тебя.
На преподавателе физкультуры Моргунове-Мышице был точно такой же синтетический костюм, как на плановике Зимине, но вместо галстука-бабочки распластывался во всю грудь наиширочайший галстук, завязанный узлом величиной в кулак, отчего Мышица в профиль походил на голубя из породы дутышей. При этом он еще картинно выпячивал грудь и выставлял ногу вперед… Заметив Нину Александровну, Мышица сделал стойку, затем, отвесив глубокий поклон, стал глядеть на нее жандармскими глазами.
– Нина Александровна,– прочувствованно сказал он,– вы – луч света в темном царстве!
Сергея Вадимовича эмансипированная преподавательница английского языка устроила в кружок, где слышался мужественный бас директрисы Белобородовой, дымила злая папироса Серафимы Иосифовны Садовской и виделось классически красивое лицо бывшей десятиклассницы Светочки Ищенко, наряженной в вышитую кофточку и светлые, расклешенные внизу брюки; девушка была так хороша, что Сергей Вадимович на нее не обращал никакого внимания, а, напротив, занимался вплотную веселой сегодня директрисой – издалека было ясно, что разговаривают они о дровах.
– Хорошо выглядишь, Ни,– шепнула Люция Стефановна пыхальская Нине Александровне и повеяла на нее какими-то транными духами.– Глаза блестят…
– От лыж, Лю. Не обращай внимания…
У мягкой и доброй Люции Стефановны от бонтонности вечера у Зиминых временами появлялся на лице злой волчий оскал, левое веко подергивал тик, а стоять на месте она спокойно не могла, ноздри у нее дрожали, словно принюхивалась: а не горит ли что-нибудь в этом доме? На щеках светились два ярких красных пятна.
– А как сюда попала Серафима Иосифовна? – шепотом спросила Нина Александровна.– Ей же через полчаса ложиться спать. Она доит Люську в пять утра…
– Завивает горе веревочкой. Ее Володька ушел из редакции,– тоже шепотом ответила Люция Стефановна.– Сел на свободные писательские хлеба, и Серафима Иосифовна боится, что это… Ах, как хороша Светлана!
Светлана Ищенко действительно была хороша необыкновенно, любая киностудия схватилась бы за нее обеими руками, но она была ленива, глуповата и неэнергична, а сегодня с ней происходило вообще что-то новенькое: казалась сонной, вялой, такой, словно ее не держали ноги. Все опиралась спиной то на стену, то на подоконник, то прислонялась к дверной стойке, хотя обычно была стройной и прямой.
– Георгий Победоносец! – торжественно раздалось слева от Нины Александровны.– Эту икону Жорж достал в деревне Канерово у одной древней старушки. Семнадцатый век.
Показывая гостям на стену комнаты, увешанную иконами, англичанка Зимина грациозными пальчиками одной руки поддерживала левый край волочащейся юбки, мизинец другой руки у нее был оттопырен, словно она держала рюмку.
– Эта икона уникальная! Специалисты говорят, что такой нет даже в областном музее… Тоже семнадцатый век!
После этого в том кружке, где Сергей Вадимович отражал «дровяные» атаки директрисы Белобородовой, сделалось тихо и только кто-то солидно и начальственно прокашлялся. Сначала Нина Александровна не разобрала, кто это так умеет нагнетать внушительность, но вдруг с удивлением поняла, что руководящий кашель принадлежал Сергею Вадимовичу. Мало того, он деловито потер рука об руку, состроив непроницаемое лицо, загустевшим басом спросил:
– Какой иконы нет в областном музее? Гм! Повторяю: какой черной доски нет в музее? Ах, этой! – Сергей Вадимович протянул руку в сторону иконы, висящей в самом центре стены.– Вот этой, значит, иконочки нет в музее! Посмотрим, посмотрим…
Сергей Вадимович, как давеча Мышица, выставил ногу и, поднеся к глазам пальцы, сложенные трубочкой, стал рассматривать редкостное искусство в почтительной тишине. Нина Александровна досадливо морщилась.
– Ценная, знаете ли, икона! – между тем важно заявил Сергей Вадимович.– Мне остается только поздравить хозяев, то бишь моих искренних друзей Людмилу Павловну и Геннадия Ивановича… Мо-о-ло-о-дцы!
А если муж не придуривался? Нина Александровна вкрадчиво сказала:
– В Сибири вообще редко встречаются хорошие иконы. Сибирь богохульна… Что касается именно этой иконы, с ней вопрос предельно ясен.– Она скромно улыбнулась.– Эту икону писал мой прадедушка-богомаз.– Нина Александровна небрежно сдернула икону со стены, обращаясь теперь сразу ко всем гостям, продолжала: – На каждом Георгии Победоносце с обратной стороны иконы дедушка писал такую фразу: «Едет Егор во бою, держит в руце копию, колет змия в ж…»! Прошу извинить… А теперь посмотрим! Прадедушка прятал надпись вот за эту пла-а-но-чку… Ну, так и есть! Прошу убедиться!
Ох, как засияла Люция Стефановна Спыхальская, как загрустил преподаватель физкультуры Мышица и как прекрасно повела себя англичанка Зимина, слывшая все-таки дурочкой! Она расхохоталась, откидываясь назад и показывая белые зубы, всплеснула красивыми руками – они у нее были округлые, с ямочками на локтях:
– Ох, я умру с этим Геннадием Ивановичем! Гена! Гена!
– Я слушаю тебя, Людочка.
– Ты слышал разговор об иконе, которую купил так дорого?
– Увы! Увы!
На вкус Нины Александровны плановик Геннадий Иванович Зимин был просто-напросто славным человеком, если бы жена не наряжала его в синтетический костюм и в галстук-бабочку и не заставляла бы ходить гусиной походкой. Без всего этого он был забавным, неординарным даже и внешне: в очень сильных квадратных очках, с круглым бабьим лицом, со ртом до ушей, с прекрасными каштановыми волосами и безупречно курносым носом. Цвет лица у Геннадия Ивановича был свекольный, губы по-мальчишески свежи и непорочны, глаза наивные.
– Как же ты обманулся, Геннадий Иванович! – хохотала Людмила Павловна.– Как же ты позволил обвести себя вокруг пальца, если иконы смотрел сам Гаргантюа!… Знаете, Нина Александровна, знаете, товарищи, Гаргантюа – художник и старый друг Геннадия. Они учились в одном классе… Что же вы, Анна Ниловна, не отведаете сок манго? Он очень полезен!
Красиво переливаясь платьем, стараясь при каждом шаге выставлять из-под длинного подола носок лакированной туфли с вычурной пряжкой, Людмила Павловна Зимина бросилась сразу ко всем остановившимся «ткацким станкам»: связывать нити и смазывать, регулировать и настраивать, менять рисунок ткани и скорость челноков. Начала она, естественно, с группы Нины Александровны – Мышицы – Спыхальской, торопясь погасить торжествующую улыбку Люции Стефановны, а уж потом англичанка наладила другие «станки» и «агрегаты»-ловкая, подвижная и такая непосредственная, что ей все прощалось. Светочке Ищенко она сказала врастяжечку: «Кра-а-са-ви-и-и-ца!» – директрисе Белобородовой поправила бантик на груди, с Мышицей пошепталась о прелестях Светочки Ищенко, а с самим председателем поссовета Белобородовым…
Белобородое, муж директрисы, не стоял, как все гости, а развалился в низком кресле, сколоченном из грубых, едва тронутых рубанком кедровых досок и планок, так как обстановка гостиной у Зиминых вообще напоминала финскую баню или крестьянскую курную избу – было ненужно много нестроганого дерева, на стенах висели серпы, лапти, косы, веретена, в углу стоял сноп пшеницы, а на одной из стен был нарисован зев русской печки, возле которого стояли помело и старый заржавевший ухват – всё на несколько сантиметров длиннее и ярче, чем в пижонских домах Москвы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
Нина Александровна и Сергей Вадимович переживали один из тех субботних вечеров, когда позади были лыжи и баня, когда ерничание Сергея Вадимовича граничило с благодушием, а сын Борька после всех субботних удовольствий завалился спать необычно рано – сейчас он уже проспал часа полтора. Домработница Вероника сидела в клубе на фильме «Любовь и розы», который демонстрировали в Таежном несколько раз, но все равно нравился; соседи из ближайших домов тоже были в кино, прохожие в этот час редко шли по центральной улице имени Ленина, и в доме стояла деревенская тишина.
– Сережа, а Сережа,– стесняясь, спросила Нина Александровна,– а когда это произошло, что твоя язва само-о-о-о-стоятельно зарубцевалась?
– Счас сообразим… Дай бог памяти, как говаривал дед. Она у меня залечилась само-о-о-стоятельно на третьем курсе…
После этого с Ниной Александровной произошло совсем непонятное: забыв как бы о болезни мужа, она глубоко задумалась, так как именно сегодня, возвращаясь с лыжной прогулки, встретила на улице наиболее опасного и непримиримого члена комиссии по жилищным вопросам – самого Вишнякова, личность примечательную. Это был тот самый «железный парторг», который объявил войну легендарному директору Тагарской сплавной конторы Олегу Олеговичу Прончатову и не только иногда одерживал победы, а минутами умудрялся загонять Прончатова в угол, хотя Олег Олегович был одним из наиболее талантливых и самобытных директоров сплавных контор во всей Западной Сибири. Железный Вишняков, несгибаемый Вишняков, пуленепробиваемый Вишняков, вечный Вишняков – вот как называли врага Прончатова. Одно уж то, что Вишняков за последние тридцать с лишним лет не снял с плеч гимнастерку, говорило, что он человек выдающийся. Славен был Вишняков и другим качеством: работал по расписанию прежних времен – появлялся в конторе к десяти часам, трудился до четырех дня, с четырех до шести отдыхал, а потом в окне служебного кабинета «железного парторга» свет горел до рассвета. В Таежное Вишняков переехал после окончательной победы над ним Олега Олеговича Прончатова и вскоре ушел на пенсию, превратившись в активного общественника.
Когда «железный парторг» и Нина Александровна встретились на улице, то на его больших и полных губах появилась такая улыбка, словно «железный парторг» давно ожидал этой встречи и даже заготовил соответствующее выражение лица: «Здоровье бережете, на лыжах бегаете, жить хотите долго? Ну-ну! А вот мы здоровье не бережем, мы живем ровно столько, сколько надо народу…» Поверх гимнастерки на Вишнякове, естественно, была шинель выпуска сорок второго года, пола шинели в двух местах была прожжена фронтовым костром. «Здравия желаем, Нина Александровна! Как сынишка? Здоров?» Она ответила. Тогда Вишняков спросил строго: «С лыжной прогулочки? Два выходных дня имеете…»
К двум выходным дням в неделю пенсионер Вишняков относился отрицательно, будучи не согласен с линией партии и правительства в этом вопросе, при всяком удобном случае говорил о том, что два выходных дня окончательно развратили рабочий коллектив, а на предпоследнем партийном собрании выступил с речью, в которой, между прочим, сказал: «Я не могу умолчать о том, что имеется налицо государственная практика ослабления дисциплины!» «Сегодня хорошая лыжная погода,– сказала Нина Александровна.– Вам бы тоже не помешали лыжи, товарищ Вишняков…» «Плевал я на лыжи! – ответил „железный парторг“ и пошел дальше, пробормотав презрительно: – Никто не работает, все на лыжах бегают». Вишняков уже сворачивал в переулок, когда Нина Александровна подумала о том, что «железный парторг» на заседании комиссии по жилищным вопросам решительно выступит против их стремления переселиться в новый дом, но вот два выходных дня…
– Знаешь, Сережа,– медленно проговорила Нина Александровна,– а ведь Вишняков, прозванный железным парторгом, придерживается твоей точки зрения.
– Какой?
– О вреде двух выходных дней…– Она осторожно улыбнулась.– Вам нетрудно найти общий язык.
– С какой это стати, Нина… Она перебила:
– Прости. Язва у тебя была серьезная?
– Нормальная студенческая язва. Миллиметр на миллиметр, можете себе представить…
Только теперь, пожалуй, Нина Александровна сообразила, почему в ее сознании бывший парторг Вишняков и язва Сергея Вадимовича как-то связывались. Дело, наверное, было в том, что она болезнь мужа стремилась объяснить его напряженной работой и заботами о получении новой квартиры. Язва двенадцатиперстной кишки, как известно, болезнь нервного происхождения, и объяснить ее появление у Сергея Вадимовича внешними влияниями было мечтой, но, с другой стороны, и подружить мужа с Вишняковым было заманчиво – одним отрицательным голосом меньше.
– Нормальная язва, так нормальная,– машинально сказала она.
На плечах у Сергея Вадимовича светилось синим необыкновенное достижение Нины Александровны – куртка из атласа; вся простроченная, с кистями, с накладными карманами, великолепная по самой идее, так как в сочетании с продранными тренировочными брюками давала большой эффект: видно было, что человек безразличен к одежде, но в то же время, в то же время…
– Везет же некоторым,– сказала Нина Александровна.– Залечивают самостоятельно язвы размером миллиметр на миллиметр… А теперь ты мне вот что объясни, Сергей Вадимович. Почему ты не надеваешь пасхальные штаны, чтобы идти на прием к англичанке Людмиле Павловне Зиминой и ее супругу Геннадию Ивановичу?
– Ой-ой! – завопил Сергей Вадимович.– Если мы не явимся к Зиминым, пропала моя головушка… Ой-ой, я и не заметил, что вы при полном параде, сударыня!
Нина Александровна медленно улыбнулась, так как на самом деле еще за полчаса до визита Булгакова была при всех регалиях: темное длинное вечернее платье, шелковые ноги вбила в парадные кожаные сапоги, а на шее поблескивало что-то дорогое, высокая прическа была увенчана башенкой. Красива, строга и неприступна.
– Ой-ой! – продолжал вопить Сергей Вадимович, натягивая новый сногсшибательный костюм и взглядывая на часы.– Ой-ой, ты не можешь себе представить, как я завишу от Зимина! Это не человек, а ходячий арифмометр. Он множит в уме трехзначное на трехзначное и редко ошибается, когда множит четырехзначное на четырехзначное… Саша Корейко, ей-богу!
А Нина Александровна, продолжая медленно улыбаться, решила все-таки не заниматься вопросом, почему «железный парторг» Вишняков и ее родной муж одинаково мыслят. Ей было забавно наблюдать за Сергеем, который резвился на всю катушку, а о похожести мышления пенсионера Вишнякова и Ларина можно было поразмыслить на досуге…
– Галстук, вот эта штука называется галстуком? – спрашивал Сергей Вадимович, нарочно суетясь и хохоча.– Запонки? Жилет? Правильно?
– Ради бога, Сергей, не паясничай! Мы здорово опаздываем…
Они опоздали примерно на полчаса, то есть пришли в то время, когда англичанка Людмила Павловна Зимина, отстояв с мужем положенное время в прихожей, где они по светским обычаям встречали гостей, перешли в гостиную и медленными зигзагами переходили от одних гостей к другим, следя внимательно за тем, чтобы все были заняты разговорами, как это делала Анна Павловна Шерер из «Войны и мира».
На англичанке Зиминой было надето длинное, со шлейфом платье, сшитое у районной портнихи; сам Зимин стоял на месте или передвигался среди гостей болванчиком-манекеном, так как на нем затвердевшей пластмассой чернел костюм из синтетической ткани и выпархивала из-под лацканов пестрая бабочка. Среди гостей были еще две женщины в длинных платьях, но мини пока явно позиций не уступали, так как на молоденькой преподавательнице истории Екатерине Викторовне Цыриной юбки как бы и не было – виднелись очень хорошо натянутые колготки на крепкие, фигурной резьбы ноги, которые от этого казались почти длинными. А симпатичная литераторша Люция Стефановна Спыхальская была не только в мини-юбке, но в кофточке с таким декольте, на которое могла решиться только женщина, окончательно потерявшая надежду выйти замуж.
– Нина Александровна, Сергей Вадимович, как мы рады вам, какие вы безобразники, что опоздали, нехорошо, мои милые, опаздывать, что такое с вами стряслось, что мы все глаза проглядели, какие вы все-таки недисциплинированные, а вот сами за дисциплину, но ничего, мы все наверстаем, ах, ах, лучше поздно, чем никогда, милости просим к нашему шалашу, какая вы красивая, Нина Александровна, какая у вас модная прическа, Сергей Вадимович, спасибо, спасибо, что все-таки пришли, всем известно, что вы человек занятой, государственный, ах-ха, какие роскошные камни, проходите сюда, Нина Александровна, голубушка вы наша…
Так шумела «ткацкая мастерская», в которой Зимина-Шерер запустила все станки, и теперь переходила от агрегата к агрегату, чтобы вовремя заметить непорядок: там свяжет оборвавшуюся нить, там капнет маслом, там ослабит гаечку, там затянет болтик. Людмила Павловна Зимина была крохотной шуструшкой, личико у Зиминой тоже было крохотное, носик задорный, глазки вострые, губы бантиком. Одним словом, все у нее было такое, что хотелось произнести вот так: «Стютюэточка!» И вот эта самая «стютюэточка» со свободной решительностью набросилась на Нину Александровну и Сергея Вадимовича, ухватив их за локотки железными пальчиками, с ловкостью фокусника вовлекла в ритм «ткацкой мастерской». Все это было проделано так быстро и незаметно, что Нина Александровна и улыбнуться не успела, как уже стояла возле Мышицы, плановика Геннадия Ивановича Зимина и Люции Стефановны Спыхальской, что отвечало всем дальновидным планам англичанки Зиминой: помирить Мышицу с Ниной Александровной, дать возможность мужу сотворить подхалимаж перед механиковой женой и доставить Нине Александровне удовольствие от общения с Люцией Стефановной.
– Здорово, Лю,– шепнула Нина «Александровна, пожимая голую руку Спыхальской.
– Здорово, Ни, мать их всех за ногу! Кончай с Мышицей: он мне душу вынул жалобами на тебя.
На преподавателе физкультуры Моргунове-Мышице был точно такой же синтетический костюм, как на плановике Зимине, но вместо галстука-бабочки распластывался во всю грудь наиширочайший галстук, завязанный узлом величиной в кулак, отчего Мышица в профиль походил на голубя из породы дутышей. При этом он еще картинно выпячивал грудь и выставлял ногу вперед… Заметив Нину Александровну, Мышица сделал стойку, затем, отвесив глубокий поклон, стал глядеть на нее жандармскими глазами.
– Нина Александровна,– прочувствованно сказал он,– вы – луч света в темном царстве!
Сергея Вадимовича эмансипированная преподавательница английского языка устроила в кружок, где слышался мужественный бас директрисы Белобородовой, дымила злая папироса Серафимы Иосифовны Садовской и виделось классически красивое лицо бывшей десятиклассницы Светочки Ищенко, наряженной в вышитую кофточку и светлые, расклешенные внизу брюки; девушка была так хороша, что Сергей Вадимович на нее не обращал никакого внимания, а, напротив, занимался вплотную веселой сегодня директрисой – издалека было ясно, что разговаривают они о дровах.
– Хорошо выглядишь, Ни,– шепнула Люция Стефановна пыхальская Нине Александровне и повеяла на нее какими-то транными духами.– Глаза блестят…
– От лыж, Лю. Не обращай внимания…
У мягкой и доброй Люции Стефановны от бонтонности вечера у Зиминых временами появлялся на лице злой волчий оскал, левое веко подергивал тик, а стоять на месте она спокойно не могла, ноздри у нее дрожали, словно принюхивалась: а не горит ли что-нибудь в этом доме? На щеках светились два ярких красных пятна.
– А как сюда попала Серафима Иосифовна? – шепотом спросила Нина Александровна.– Ей же через полчаса ложиться спать. Она доит Люську в пять утра…
– Завивает горе веревочкой. Ее Володька ушел из редакции,– тоже шепотом ответила Люция Стефановна.– Сел на свободные писательские хлеба, и Серафима Иосифовна боится, что это… Ах, как хороша Светлана!
Светлана Ищенко действительно была хороша необыкновенно, любая киностудия схватилась бы за нее обеими руками, но она была ленива, глуповата и неэнергична, а сегодня с ней происходило вообще что-то новенькое: казалась сонной, вялой, такой, словно ее не держали ноги. Все опиралась спиной то на стену, то на подоконник, то прислонялась к дверной стойке, хотя обычно была стройной и прямой.
– Георгий Победоносец! – торжественно раздалось слева от Нины Александровны.– Эту икону Жорж достал в деревне Канерово у одной древней старушки. Семнадцатый век.
Показывая гостям на стену комнаты, увешанную иконами, англичанка Зимина грациозными пальчиками одной руки поддерживала левый край волочащейся юбки, мизинец другой руки у нее был оттопырен, словно она держала рюмку.
– Эта икона уникальная! Специалисты говорят, что такой нет даже в областном музее… Тоже семнадцатый век!
После этого в том кружке, где Сергей Вадимович отражал «дровяные» атаки директрисы Белобородовой, сделалось тихо и только кто-то солидно и начальственно прокашлялся. Сначала Нина Александровна не разобрала, кто это так умеет нагнетать внушительность, но вдруг с удивлением поняла, что руководящий кашель принадлежал Сергею Вадимовичу. Мало того, он деловито потер рука об руку, состроив непроницаемое лицо, загустевшим басом спросил:
– Какой иконы нет в областном музее? Гм! Повторяю: какой черной доски нет в музее? Ах, этой! – Сергей Вадимович протянул руку в сторону иконы, висящей в самом центре стены.– Вот этой, значит, иконочки нет в музее! Посмотрим, посмотрим…
Сергей Вадимович, как давеча Мышица, выставил ногу и, поднеся к глазам пальцы, сложенные трубочкой, стал рассматривать редкостное искусство в почтительной тишине. Нина Александровна досадливо морщилась.
– Ценная, знаете ли, икона! – между тем важно заявил Сергей Вадимович.– Мне остается только поздравить хозяев, то бишь моих искренних друзей Людмилу Павловну и Геннадия Ивановича… Мо-о-ло-о-дцы!
А если муж не придуривался? Нина Александровна вкрадчиво сказала:
– В Сибири вообще редко встречаются хорошие иконы. Сибирь богохульна… Что касается именно этой иконы, с ней вопрос предельно ясен.– Она скромно улыбнулась.– Эту икону писал мой прадедушка-богомаз.– Нина Александровна небрежно сдернула икону со стены, обращаясь теперь сразу ко всем гостям, продолжала: – На каждом Георгии Победоносце с обратной стороны иконы дедушка писал такую фразу: «Едет Егор во бою, держит в руце копию, колет змия в ж…»! Прошу извинить… А теперь посмотрим! Прадедушка прятал надпись вот за эту пла-а-но-чку… Ну, так и есть! Прошу убедиться!
Ох, как засияла Люция Стефановна Спыхальская, как загрустил преподаватель физкультуры Мышица и как прекрасно повела себя англичанка Зимина, слывшая все-таки дурочкой! Она расхохоталась, откидываясь назад и показывая белые зубы, всплеснула красивыми руками – они у нее были округлые, с ямочками на локтях:
– Ох, я умру с этим Геннадием Ивановичем! Гена! Гена!
– Я слушаю тебя, Людочка.
– Ты слышал разговор об иконе, которую купил так дорого?
– Увы! Увы!
На вкус Нины Александровны плановик Геннадий Иванович Зимин был просто-напросто славным человеком, если бы жена не наряжала его в синтетический костюм и в галстук-бабочку и не заставляла бы ходить гусиной походкой. Без всего этого он был забавным, неординарным даже и внешне: в очень сильных квадратных очках, с круглым бабьим лицом, со ртом до ушей, с прекрасными каштановыми волосами и безупречно курносым носом. Цвет лица у Геннадия Ивановича был свекольный, губы по-мальчишески свежи и непорочны, глаза наивные.
– Как же ты обманулся, Геннадий Иванович! – хохотала Людмила Павловна.– Как же ты позволил обвести себя вокруг пальца, если иконы смотрел сам Гаргантюа!… Знаете, Нина Александровна, знаете, товарищи, Гаргантюа – художник и старый друг Геннадия. Они учились в одном классе… Что же вы, Анна Ниловна, не отведаете сок манго? Он очень полезен!
Красиво переливаясь платьем, стараясь при каждом шаге выставлять из-под длинного подола носок лакированной туфли с вычурной пряжкой, Людмила Павловна Зимина бросилась сразу ко всем остановившимся «ткацким станкам»: связывать нити и смазывать, регулировать и настраивать, менять рисунок ткани и скорость челноков. Начала она, естественно, с группы Нины Александровны – Мышицы – Спыхальской, торопясь погасить торжествующую улыбку Люции Стефановны, а уж потом англичанка наладила другие «станки» и «агрегаты»-ловкая, подвижная и такая непосредственная, что ей все прощалось. Светочке Ищенко она сказала врастяжечку: «Кра-а-са-ви-и-и-ца!» – директрисе Белобородовой поправила бантик на груди, с Мышицей пошепталась о прелестях Светочки Ищенко, а с самим председателем поссовета Белобородовым…
Белобородое, муж директрисы, не стоял, как все гости, а развалился в низком кресле, сколоченном из грубых, едва тронутых рубанком кедровых досок и планок, так как обстановка гостиной у Зиминых вообще напоминала финскую баню или крестьянскую курную избу – было ненужно много нестроганого дерева, на стенах висели серпы, лапти, косы, веретена, в углу стоял сноп пшеницы, а на одной из стен был нарисован зев русской печки, возле которого стояли помело и старый заржавевший ухват – всё на несколько сантиметров длиннее и ярче, чем в пижонских домах Москвы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31