На базе оставались лишь работники аэродромной службы. С полчаса они ждали, пока дежурный диспетчер вызывал автобус, чтобы отвезти их к пригородному поезду.
За окнами комнаты простиралось пустынное в этот час летное поле, опоясанное долгим ожерельем контурных огней. Пухом кружился легкий снег, неслышно осыпаясь на зачехленные ряды самолетов. Прямо под окнами парадной стаей выстроились три «С-14». На килях просматривались номера: 5, 11, 3… Забывшись, Лютров долго смотрел на цепочку огней, утекающих к самому горизонту, и никак не чувствовал, что приближается Новый год.
Были всякие новогодние вечера – шумные, долгие, до самого утра, дома и в ресторанах, такие, к которым старательно готовились и проводимые экспромтом, были и «никакие», когда погода держала тебя на пути к месту работы… Самые веселые праздники устраивал Сергей, и – нет Сергея, почти год как нет. Нет его славной, опоясанной шрамами веселой физиономии, не слышно плутовского «мон женераль», нет его разношерстных гостей.
А Новый год – вот он, и все идет, как всегда на этой земле, как должно быть. В витринах магазинов, на площадях больших и маленьких городов, в руках детей и взрослых поблескивает так нужная и в эти дни елочная мишура. Искрящее, мерцающее пришествие яркого в домах – как вселение надежды, как обряд укрощения будущего, вызов духов счастья, в которое так верится под Новый год. Ни один праздник не рождает столько улыбок. Мир улыбается, – кажется, что и сама разряженная планета ярче светится.
Уезжая в отпуск, Гай-Самари сказал, что Старик наметил Лютрова ведущим летчиком модернизированного «С-14», его уже клепают на заводе. «Большая механизация крыла, скорость за два маха». Гай явно был рад за него.
Вспомнив об этом сейчас, в тишине комнаты отдыха, он не почувствовал ни волнения, ни радости, с какой когда-то готовился поднимать «С-04». Усталость? Или прав Чернорай, громкая работа идет молодым?..
На бильярде сам с собой играл Извольский. Он яростно бил по шарам, и они метались по столу, обегая лузы.
– Кому не везет, тебе или не тебе?
– Хрен редьки не слаще… Зато в любви – обоим. Слушай, Леш, есть идея – встретить Новый год вдали от шума городского. Разделяешь?
– Где же?
– На даче моих стариков, в Радищеве?
– Сам придумал?
– Томка. А что? По-моему, мысль, достойная кисти Айвазовского.
– Да там небось холод собачий?
– Не боись, климат беру на себя. Ты в принципе решай.
– Что же, мы там вдвоем будем кукарекать?
– Зачем вдвоем? Будет куча бывших студентов. И – студенток. Хочешь, пригласи кого… Места хватит.
«В конце концов, не торчать же перед телевизором в новогоднюю ночь? Гай уехал к родителям жены, Костя Карауш гостит в своей Одессе…»
– Идет, Витюль, делай.
Последнее воскресенье старого года Лютров провел в маленькой квартире Тамары Кирилловны. Устанавливал и обряжал елку для Шурика. Как это нередко бывает в отношениях между взрослыми и детьми, Лютров считал, что купленное им елочное богатство очарует мальчишку, а тому вся эта елочная кутерьма представлялась забавой для взрослых. И занимало Шурика лишь участие в праздничных хлопотах на равной ноге с дядей Лешей. А Лютрову хотелось чем-то по-настоящему порадовать мальчишку, и когда елка была установлена, а Тамара Кирилловна накормила мужчин пахучим борщом, пельменями, напоила чаем и прогнала гулять, чтобы не мешали прибираться, Лютров направился с Шуриком в спортивный магазин.
Вернулись они затемно. На шее сына Тамара Кирилловна увидела висящие на шнурках коньки, а в руках две хоккейные клюшки.
– Ма!.. Гляди – во! И клюшки. Мастерские!..
– Сколько вы на него денег тратите, никаких заработков не хватит.
– Так уж и не хватит. А это вам, – Лютров протянул ей маленькую коробочку. Крохотный пузырек духов на бархатном ложе поглядывал с достоинством драгоценного камня.
– Это какие же?
– Вроде французские… Шурик сказал, вы духи любите.
– Любит, любит! Вот сколько бутылочек в шкафу…
– Это!.. – Тамара Кирилловна разглядела нанесенные карандашом цифры на обратной стороне футляра. – Это столько отвалили?!
Она даже ладони к груди прижала, укрощая испуг.
– Так ведь французские, и, говорят, отменные… Девчата в магазине глядели на них так, что я, грешным делом, подумал, как бы не ограбили.
В девять вечера, зайдя за сыном в квартиру Лютрова, Тамара Кирилловна, не зная, как отблагодарить за подарок, сказала:
– Оставьте ключи, я вам перед праздником блеск наведу. А то от гостей совестно будет.
– Командуйте, коли есть охота возиться в такие дни. Только гости не званы, сам в гостях буду.
…Собираясь на дачу к Извольскому и старательно уминая перед зеркалом узел нового галстука, Лютров ловил себя на неприятной, уличающей мысли о своей непригодности для подобных вечеринок. Что было впору Извольскому, не очень подходило Лютрову. Что ни говори, а каждый возраст имеет свои «моральные допуски».
«Может быть, все-таки остаться, пригласить Тамару Кирилловну и Шурика, выпить шампанского?.. Нет, поздно переиначивать, Витюлька ждет на даче!»
И пока он одевался, спускался по долгой лестнице и ждал такси под злющими колкими снежинками, его не покидало такое чувство, будто он принуждает себя к этой поездке на дачу.
Мимо него, сцепившись руками, с сияющими шалыми лицами прошли четыре девушки.
– С наступающим!.. – улыбкой дохнула ему в лицо одна из них.
Лютров с опозданием, уже в спину благодарно улыбнулся ей, смеявшейся громче всех, видимо оттого, что с неожиданной и для подруг, и для самой себя дерзостью озадачила большого, задумчивого человека в светлом пальто, истуканом стоявшего возле столбика с шахматными клеточками. Что-то дрогнуло в нем, оттаяло и легкой утишающей грустью разлилось в душе.
«А!.. – отмахнулся он от недавнего настроения, – Новый год все-таки праздник, а что за праздник, если нельзя подурачиться? Кого от этого убудет?..»
И как это обычно бывает, когда человек внезапно обретает счастливый дух, подкатило такси с торопливо бегающими щетками на стеклах.
– Куда? – крикнул краснолицый шофер, высунувшись из машины и морщась от секущих по лицу снежинок. – Вам повезло – по пути. А то я по вызову, – сказал он, когда Лютров втиснул себя рядом с ним, с удовольствием вдыхая пахучее моторное тепло кузова. – Чего порожняком катить, в такой день все торопятся, верно? Мне к гостинице. Там ребятишки из Грузии приехали, опаздывают куда-то… Люблю грузинов, красивые, черти. У меня теща тоже вроде грузина, с усами, – он рассмеялся, не разжимая зубов, стараясь не обронить сигарету. – Всем хороша… Я у ней на квартире обитаюсь, так чего бы у нас с жинкой ни случилось, мою сторону держит. А уж обеды готовит – будь здоров!.. Шеф-поваром была. Один грех: как пенсию получит, обязательно напьется, а напимшись – матерком кроет, да мудрено как! И откуда набралась? Как выдаст – так у человека в голове помутнение и глаза квадратные… Сосед-старичок говорит ей: «Вам, мол, никак нельзя потреблять». А она ему: «И пимши мрут, и не пимши мрут…» И так далее… А то и почище оторвет, аж гостей совестно приглашать… Тот старик, он какой-то ученый, что хоть объяснит, так он говорит: «Это у вашей тещи несдержание речи. Водка в ней на какую-то слабую кнопку нажимает… Неизлечимо, говорит, по причине возраста». Утешил. Уж я ее просил: «Мамаша, говорю, вы когда располагаете дерябнуть, мне скажите. Я с работы отпрошусь, и мы с вами тихо-мирно посидим вдвоем, пока сынишка в школе, а жена на работе. Как хорошо: валяйте себе без ограничения, не стесняйтесь! И вам удовольствие, и мне курсы повышения… А то, бывает, во как нужно душу отвести на начальство там или на клиента, какой сбежит, не расплатившись: тыр-пыр, а в памяти ничего успокоительного нет, одна бестолковщина, от нее только горечь во рту…
Лютров хохотал так, как давно с ним не случалось, и никак не мог остановиться: в воображении рисовалась толстая тетка с усами, а напротив – плутоватый шофер, старательно записывающий наиболее удачные пассажи. Все еще смеясь, он расплатился, пожелал общительному шоферу счастливого Нового года и вышел у вокзала.
И стало ему удивительно хорошо от людской суеты вокруг, от мерного шума, от нестихающей метели, которой он с удовольствием подставлял разгоряченное лицо, и все равно, с кем встречать Новый год, куда ехать. Все люди в городе казались ему близкими, своими. В такси, в автобусах, троллейбусах ему виделись только красивые веселые лица, а поспешность, с какой двигались машины и люди, исходила, казалось, из радостной заботы управиться с праздничными приготовлениями, потому что праздник уже звенел в душах, разлился в воздухе, оттеснив «на потом» все надоевшие хлопоты скучных будней.
Нет, все-таки здорово придумал Извольский – встретить Новый год на даче!.. И вообще, все праздничные действа нужно вершить фантазией выдумщиков, озорников, веселых, душевно благополучных людей!.. Наверное, все приглашенные – такие же, как и сам Витюлька. Или как шофер такси. А все женские лица, какие ему предстояло увидеть в Радищеве, должно быть, похожи на лицо той девушки, что шла с подругами и, блестя глазами, с мокрой челкой из-под пушистого платка, поздравила его с Новым годом.
Чтобы ему не блудить в поисках дачи, на которой он никогда не был, Извольский назначил ему встретиться с Томкой на вокзальной площади, у пригородных касс, а сам укатил с утра в Радищеве, прихватив с собой все необходимое.
– Высматривай Томку у выхода из касс… Ее лишь слепой не заметит: пальто красное, а на голове что-то вроде туркменской папахи.
Со времени возвращения из Крыма Лютров не встречался с ней, и теперь, прохаживаясь в стороне от нескончаемой людской круговерти, старался получше вспомнить лицо Томки, но отчего-то на память приходила только ее улыбка. Улыбалась она одной верхней губой, это была какая-то одной ей присущая манера размыкать сочный разрез рта, выражая веселость: приподнимаясь, пухлая верхняя губа натягивалась, образовывая тонкую складку, и чем веселее Томка улыбалась, тем сильнее обнажался неправильно выросший зуб, невольно заставлявший думать, что он мешает ей.
Но Лютров напрасно так старательно припоминал ее, она первой заметила его и еще издали помахала рукой в черной варежке.
Но он не успел убедиться, она ли это и ему ли машет рукой рослая девушка в красном пальто и мохнатой шапке, потому что рядом с собой услыхал чей-то испуганный возглас:
– Ой!..
Лютров повернулся. Слева от него, прижав подбородок к воротнику и глядя чуть исподлобья, стояла девушка в белой шубке и черном платке – высокая, бледная, с продолговатым иконописным лицом, несущим неправдоподобно большие, бесцеремонно распахнутые глаза… В руках она держала сумочку, сетку, наполненную свертками.
В душе Лютрова смолкло все. Онемевший город ничего не мог подсказать ему, а он боялся верить, что видит Валерию, а того больше – что может обмануться.
Волнение достигло того состояния напряжения, какое бывает в испытательном полете, когда опасность еще не осмыслена, а ты уже охвачен нетерпеливой готовностью к действию, равно как и к тому, что уже поздно. Секунды становятся набатно гулкими, нагнетая и нагнетая непоправимое к тому последнему мгновению, когда уже ничего нельзя будет изменить.
Вот оно, ее лицо. Оно выглядит отстраненным от всего окружающего, словно вокруг и нет ничего. Протянув ему руку, она чуть сощурила глаза, ободряюще улыбнулась: «Ну, что же вы?»
Алексей Лютров испугал ее не тем, что явился вдруг на глаза, отделившись из тьмы людей огромного города, а тем, какое странное и страшное сделалось у него лицо, когда он повернулся к ней, увидел ее.
– Валерия! – сказал Лютров, выражая этим словом все, что чувствовал: ведь я мог умереть, исчезнуть, не прийти сюда и не встретить тебя!..
Этот страх передался и ей, и она тоже испугалась, не умея понять почему.
– Алеша!.. Не забыли меня?
– Вы… так и не позвонили мне из автомата. Почему не позвонили, Валерия?.. Вас ждут, наверно?
– Меня нет. А вас – да, – указала она поворотом головы на стоявшую рядом Томку.
– Меня? Ах, да! Познакомьтесь, это невеста моего друга, – при слове «невеста» Томка недоуменно посмотрела на Лютрова и не менее удивленно на Валерию. – Мы тут собрались Новый год отпраздновать. На даче. Хотите с нами?
– Ой, что вы!.. Мне нельзя, у меня мама…
– Отпроситесь.
– Нет, нет. Леша, что вы, мне никак нельзя.
– Я ведь без вас теперь не поеду…
– Ну, что вы!.. Как же так? – Валерия мельком посмотрела на Томку.
Та отрицательно покачала головой, скорее Лютрова догадавшись, что означает этот взгляд.
– Ничего, мой друг не обидится. Тома ему объяснит… Вы домой?
– Ага. С работы рано уехала, к подружке забегала, да вот в магазин.
– Поедемте, – сказала Томка, сострадая Лютрову и глядя на Валерию каким-то свойским женским взглядом.
– Ну, честное слово, не могу я! – блеснув глазами, Валерия умоляюще посмотрела на Лютрова.
– Да, конечно, – согласился Лютров, пытаясь затушевать свою растерянность, с какой он не мог справиться и которая, как ему казалось, выдавала всю неловкость его сложения.
В наступившем молчании взгляд Валерии, выражавший только что немыслимость для нее этой поездки, стал менее решительным, она как будто сожалела, просила понять ее и вдруг сказала:
– Разве… действительно уговорить маму?.. Поехали!
Дальше все для Лютрова было путано и тревожно, и от неизвестности, сможет ли она уйти из дому, и от тайной радости, что встреча и ее обрадовала, если она все-таки решилась… Из всего этого выходило, что хорошо жить на свете, так хорошо, что хотелось каждому встречному пожелать счастливого Нового года, подобно девушке у остановки такси.
– Леша, кто это? – спросила Томка, пока они ждали Валерию у ее дома на Каменной набережной.
– Я с ней весной познакомился, понимаешь?..
– Понимаю, это я понимаю.
От подъезда отделилась быстрая фигурка Валерии.
– Не волнуйся, – сказала Томка, заметив ее, – отпустили!..
Но Лютров боялся верить. И только когда подбежавшая Валерия дернула за ручку дверцу автомобиля и весело спросила: «Не опоздаем?» – Лютров до конца уверился, что наступает самый радостный Новый год на земле.
По пути к перрону заметно взволнованная Томка болтала за троих, игриво переводя взгляд с его на ее лицо, до розовых десен обнажая улыбкой плотные мелкие зубы с выступающим верхним клыком.
Весь путь до Радищева, равно скованный и возбужденный, Лютров изо всех сил старался занять ее нескончаемыми вопросами о пустяках, нащупать нить общности, понять, о чем следует говорить с ней, как вести себя.
Валерия же, чувствуя себя непривычно в этой его радости, тоже старалась быть участливой, внимательной к нему, угадывая все с ним происходящее, старалась не ставить его в неловкое положение и поскорее приноровиться к тону той, весенней встречи. Но ни она, ни он не могли пробиться сквозь волнение к той свободе, легкости и независимости. Она не знала, что и как произойдет там, куда они едут, но была совершенно уверена, что все будет непросто, и эта уверенность не давала справиться с волнением. В его голосе, в ожидающей чего-то улыбке, в отдельном от слов смысле пристального взгляда Лютрова она угадала уже, что нужна ему так, как ничто и никогда в жизни. И оттого Валерию томило опасение, что в ней вдруг выкажется что-то такое, что обманет его, обманет вот это страшное своей радостью возбуждение в нем.
А Лютров и впрямь не мог без волнения смотреть на нее, не мог не восхищаться росными капельками на темном пушке над верхней губой, движениями огрубевших от краски и слипшихся ресниц, черным толстым платком, не только не приглушавшим ее молодость, но оттенявшим свежесть и чистоту лица.
В купе напротив без устали размахивали пальцами, болтали глухонемые. Они понимали друг друга и были довольны. Лютров завидовал им, ему казались невыразительными и пустыми все те слова, которые он успел наговорить Валерии.
Спустя полтора часа, уже в темноте, электричка подъехала к притихшим под снегом вековым елям Радищева.
Становилось все метельнее. По дороге к даче, то тут, то там вырастали снежные смерчи, они вздымались и исчезали как привидения. Снег хлестал им навстречу, тропинку занесло, от нее оставалась едва различимая ложбинка вдоль оград, вдоль старых лип, за которыми стояли заснеженные, заколоченные на зиму дома.
Блюдя негласную условность, Томка предоставила Валерии шагать вслед за Лютровым, уступчиво смолкая, если он заговаривал, угадывая и как бы поощряя его старание понравиться, вниманием и веселостью сделать для Валерии это нелепое путешествие забавным.
Свет на даче Извольских горел во всех окнах. Это был большой деревянный дом со множеством комнат, коридоров, с высокой белой изразцовой печью, стоявшей на перекрестии внутренних стен. В комнатах было прохладно, но в печи гудел огонь, на столе блестели алюминиевой фольгой бутылки шампанского, лежали груды свертков, консервные банки, а на старинном кожаном диване ревел магнитофон, заполняя пустую дачу орущей английской песней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32