Каблуком сапога он выдолбил в земле глубокую ямку, пальцы теребили твердый ремень портупеи, глаза неотрывно смотрели на легкую дрожащую тень от куста вереска.
… Он думал, об этом никогда никто не узнает, ведь это их с Аленой тайна. Они договорились не говорить об этом, даже не думать… Когда Алена вдруг стала его избегать, перестала появляться на танцах, он не находил себе места. Он встречал ее с почтовым, когда она возвращалась из Климова домой, молча шел за ней сзади до калитки дома. Она нервно оглядывалась, убыстряла шаг, а однажды, засверкав карими глазами, зло сказала, чтобы он больше не смел за ней ходить, потому что она его… ненавидит! Сказала и тут же расплакалась, стала просить прощения, мол, он тут ни при чем. Однако ничего не объяснила и убежала домой. На следующий день, отпросившись у начальства, он поехал в Климово, там дождался ее у парадной педагогического училища и, властно, взяв под руку, увел на пустынный берег большого Климовского озера. Там в беседке у самой воды, откуда открывался холмистый берег с березовой рощей, обливаясь слезами, Алена поведала ему свою печальную историю. Обманул ее Лев Михайлович Рыбин. Она в положении, а у него в Ленинграде жена и сын, и жениться он на Алене никак не может. А тут еще экзамены. В общем, время упущено, и она, Алена, ждет ребенка…
Ее слова падали тяжелыми камнями. Было мгновение, когда он хотел встать и уйти… Уйти навсегда. Он посмотрел на тоненькую, растерявшуюся от беды девушку и понял, что ему не уйти. Он будет неотступно думать о ней, страдать и мучиться… В этот день па берегу Климовского озера Дерюгин окончательно убедился, что он однолюб. Если уж полюбил однажды, так на всю жизнь. И что делать, если его любовь не такая безмятежная, как у других? Здесь же, в беседке, он поклялся себе, что никогда не упрекнет эту дорогую ему девушку, теперь уже женщину, в том, что с ней произошло, иначе не будет жизни ни ей, ни ему. Ее ребенок теперь будет и его ребенком.
Дальше события развивались стремительно. Он разыскал Рыбина, разговор с ним занял менее десяти минут. А вскоре смазливый преподаватель подал директору заявление об увольнении – как раз перед летними каникулами – и навсегда, как думал Дерюгин, исчез из их с Аленой жизни. А еще через неделю, в троицу, была сыграна пышная свадьба. И уже мало кому пришло на ум, что молодая жена родила девочку не через положенные девять месяцев после свадьбы, а намного раньше. Случалось такое в Андреевке и прежде. А через год Алена родила вторую дочь – Надю.
Дерюгины жили очень дружно, Григорий Елисеевич не чаял души в своей Аленушке, не мог нарадоваться на дочерей. Пожалуй, никто из Абросимовых и не подозревал, что у Нины и Нади разные отцы. Разве что тихая и мудрая Ефимья Андреевна, которая все видела, но умела молчать. И вот теперь Кузнецов…
– Ты и это знаешь? – после продолжительной паузы с трудом выдавил из себя Дерюгин.
– Морду-то хоть набил этому… патлатому? – поинтересовался Иван Васильевич.
– Он не знает про… Нину, – проговорил Григорий Елисеевич, – Нина и Надя – мои дочери.
– Вот ты упрекнул меня, что я плохой родственник, – сказал Иван Васильевич. – Ты думаешь, поговорил с Рыбиным, и он послушался тебя и уехал из Климова? Мол, живи спокойно, майор, и любуйся на свою милую женушку?
– Ты ему… посоветовал? – бросил на него быстрый взгляд Григорий Елисеевич.
– Дрянной он человечишко, – сказал Иван Васильевич. – Об него и руки-то марать противно.
– Ну его к черту, – помрачнел Дерюгин. – Нина тоже никогда не узнает про него. У нее один отец – это я.
– В жизни всякое бывает… – туманно заметил Кузнецов, стряхивая пепел с папиросы.
– Дай и мне? – протянул руку Григорий Елисеевич. Неумело затянулся, поперхнулся и закашлялся.
– Ты уж лучше не кури, – усмехнулся Кузнецов.
Меж стволов зашарил желтоватый луч, заблестели в лучах фар булыжники, послышался шум мотора. Ослепив их, мимо тяжело прогрохотал грузовик. Они слышали, как он подкатил к железным воротам проходной, посигналил, высокие, сваренные из металлических труб двустворчатые ворота со звездами посередине распахнулись.
– Я думал, про это никто не знает, – сказал Григорий Елисеевич, затаптывая окурок. Чувствуя во рту горечь, он удивлялся себе: какого черта взял в рот вонючую папиросу? Никогда ведь не курил.
– Мы с Тоней поругались, – сказал Иван Васильевич. – Я ей сказал, что надолго уезжаю в служебную командировку…
– Туда? – подавшись вперед, спросил Григорий Елисеевич и даже неопределенно мотнул головой в сторону леса.
– Говорит, нашел другую, к ней и уезжаешь, – будто не слыша его, продолжал Кузнецов. – Я не могу ведь сказать ей всю правду.
– Я тебе завидую, – вздохнул Григорий Елисеевич. – Я ведь тоже подавал по начальству рапорт.
– Не завидуй, Гриша, там ведь можно и голову сложить. А у тебя любимая жена, две прелестные дочки.
– Можно подумать, что ты свободен!
– Разные мы с тобой, Гриша… Знаешь, о чем я сейчас думаю? Гитлер вот-вот сожрет всю Европу. И что тогда? Мы единственные, кто встанет на его пути к мировому господству! А он ведь спит и видит себя властелином мира. Нападет на нас или нет? Быть войне или миру? Я не верю в мир с фашистами.
– Мы с тобой солдаты, – заметил Дерюгин. – Отдадут приказ – и в бой.
– Счастливый ты человек, Гриша! – улыбнулся Кузнецов. – У тебя нет никаких сомнений, тебе всегда все ясно.
– Когда едешь?
– Завтра в полдень улетаю с военного аэродрома.
– Ты ведь Тоню и детей не увидишь? – воскликнул Дерюгин. – Возвращайся сейчас же в Андреевку!
– Мы уже попрощались… – усмехнулся Иван Васильевич. – Ты же знаешь Тоню: если что вобьет себе а голову – не переубедишь!
– Какие тут могут быть обиды? – горячо возразил Григорий Елисеевич. – Тебя ведь могут…
– Я вернусь, Гриша, – беспечно заметил Кузнецов. – Мне цыганка нагадала до семидесяти пяти лет жить, иметь три жены и шесть детишек! Тоня тебя очень уважает, говорит, мол, младшей сестренке здорово повезло!
– Ты ведь знаешь, как Тоня тебя любит.
– Любит… – Он вдруг резко повернулся к Дерюгину. – Только меня эта любовь давит, мучает! Не верит она мне, Гриша! Ни в большом, ни в малом. А если нет веры, то какой смысл в ее любви?.. Не могу я всем правду говорить! Не имею права! Уж жена-то это могла бы понять.
– Ты там поосторожнее, Ваня, – сказал Дерюгин. – Не лезь на рожон.
– Даже не верится, что завтра надо мной будет другое небо, – поднялся с пня Кузнецов. – Наверное, там и созвездия иные…
– А что ты, собственно, там будешь…
– Гляди, звезда упала! – глядя на небо, сказал Иван Васильевич. – Что-то нынче много падает метеоритов.
– Я ни одного не заметил.
– А ты, Гриша, почаще на небо смотри, – насмешливо посоветовал Кузнецов. – И еще по сторонам, когда один идешь по лесу.
Они пошли по тропинке к проходной. На придорожных кустах ртутно поблескивали капельки росы. На черном пне сиротливо белела забытая пачка «Беломорканала».
3
Андрей Иванович сидел на низенькой скамейке у будки путевого обходчика и наблюдал, как навозный жук катит впереди себя крупный коричневый шарик. Крепенький, отливающий вороненым металлом жук вставал на передние ножки, упираясь задними в комок, который был в несколько раз больше самого жука, и смешно подталкивал его к вырытой неподалеку норке. Почва в этом месте немного вздымалась, и жуку приходилось туго: шар то и дело норовил скатиться вниз. Раза два-три он и скатывался. Это ничуть не обескураживало жука, он снова с удивительным упорством толкал его вверх к ямке. От беспрерывной возни на тропинке обозначилась узкая дорожка. Минут пятнадцать старался жук, а навозный комок все-таки столкнул в предусмотрительно вырытую ямку.
«Вот так и человек всю жизнь суетится, потеет, мозоли на ладонях наживает… – думал Абросимов. – А толку-то? Закопать навоз в землю? Все в этом мире шевелится, копошится, старается… Жук отложит яйца, и из них выведутся другие жучки, человек оставит после себя детей, внуков и правнуков. И у них впереди все то же, что было и у нас: надежды, страсти, страдания, работа, а в общем то все суета сует. Таков видно, круговорот всей нашей жизни…»
С годами пристальней вглядываясь в окружающий мир, он все увиденное примечал и прикидывал к себе, точнее, к своей жизни. Разве раньше он обращал внимание на всяких там жуков-букашек? Иногда времена года-то замечал лишь по своему огороду: взошла картошка – надо ее окучивать, поднялась высокая трава – косу отбивай, замельтешили в воздухе с яблонь желтые листья – пора грибы-ягоды заготовлять, а припорошил грядки с капустными кочерыжками первый снежок – набивай в гильзы порох да дробь, пришло время идти на охоту.
Все время в делах-заботах – так длинные годы пролетели, да и были ли они длинными? Сейчас, когда он вспоминал свою жизнь, не дни, а годы смешались, стерлись, мало чем отличаясь один от другого. Вехами остались в памяти годы смерти и рождения близких людей да, пожалуй, еще народные бедствия, как неурожай и голод, война и болезни… Копошатся людишки, толкуют про какое-то счастье, а было ли оно у Андрея Ивановича?
Наверное, было, но счастье, как и болезнь, проходит, не оставляя заметного следа. Если бы можно было его складывать в сундук и потом под настроение вынимать оттуда, разглядывать, перебирать.. И потом оно, счастье-то, у каждого свое: у Ефимьи – нянчить внуков, Мани Широковой счастье хоронится в постели, у Тимаша счастье сидит в зеленой бутылке, а у него, Абросимова, где это счастье зарыто? Или вместе с поездом бежит вдаль по блестящим рельсам? Подержать бы его, счастье, в руках, пощупать, повертеть…
Может, и сейчас он, Абросимов, счастлив? Сидят в тиши у своей будки и смотрит на забавного жука. Над головой синее небо с медленно текущими в никуда белыми облаками, летнее солнце позолотило стальные рельсы, из разомлевшего бора легкий ветерок приносит терпкий залах смолистой хвои и хмельного багульника. Работа путевого обходчика Андрею Ивановичу нравится. На людях не поразмышляешь о смысле жизни. А тут вокруг лесной будки целый мир! У болота гнездятся утки, на опушке бора живет хорек, под елью – большой муравейник. К вечеру прилетят коричневые и сиреневые стрекозы охотиться за комарами и мошкой. Под серым камнем обитает серебристая ящерица. Она не боится Андрея Ивановича, вот греется себе на солнышке. Часами может неподвижно лежать, будто впаянная в серую шероховатость гранита. Позади будки, под пнем, поселилась змея. Не тронь ее – никогда на тебя не нападет. Всякая тварь сама по себе красива, пусть даже красотою уродливой, как земляная жаба или червяк. Рот Андрея Ивановича раздвинулся в улыбке: вон и обед внучонок несет, в руке покачиваются алюминиевые судки, заботливо обвязанные льняным полотенцем. Вадим не видит, что дед наблюдает за ним. Глядя под ноги, он о чем-то сосредоточенно думает, иногда на лице появляется улыбка. Идет и что-то сочиняет на ходу. И что это у него за причуда такая? То молчит часами, хмуря лоб, в такие моменты окликнешь – и не отзовется, то трещит и трещит без умолку, не остановишь. А послушать его интересно! И откуда такой еще несмышленыш берет все эти истории?
– Дедушка! – издали кричит Вадим. – Погляди, какой у меня замечательный кинжал!
Вытаскивает из кармана большой ржавый костыль, свирепо замахивается им на воображаемого врага.
– Теперя поезд сойдет с рельсов, – пряча усмешку, сокрушенно говорит Андрей Иванович.
– Я его на откосе нашел, – замедляет шаги внук. – Наверное, состав очень быстро шел… Болт сам выскочил из шпалы.
– Один костыль выскочит, другой, глядишь, рельс ослабнет, и произойдет крушение, – говорит Андрей Иванович.
– У тебя есть кувалда? – ставя на землю судки, озабоченно спрашивает Вадим. – Надо поскорее забить костыль в шпалу, да и другие надо подколотить… – Он нагибается и ощупывает палец босой ноги. – Торчат, понимаешь…
– Ты пальцем вывернул костыль из шпалы? – усмехается дед.
– Ну, он торчал, я потащил за головку – он и вытащился, – нехотя признается внук.
– Выходит, ты вредитель? – сдвигает вместе густые брови дед, а глаза смеются.
– Что ты! – пугается Вадим. – Я шпионов ненавижу. Вырасту большой, как папка, буду их ловить.
– Далеко теперь твой батька, – вздыхает дед.
– А скоро он приедет?
– Один бог про это знает…
Мальчик с минуту пристально смотрит вдаль, где пути сужаются в одну сверкающую полоску, потом произносит:
– Лучше я стану машинистом: ду-ду – и поехал!
– А кто в топку уголь кидать будет? – спрашивает дед.
– Накидаю угля и буду в окошко глядеть, – не задумываясь, отвечает внук.
Андрей Иванович развязывает полотенце, ставит судок с наваристыми щами на колени, пробует большой деревянной ложкой, удовлетворенно кивает:
– Еще теплые.
– Путевым обходчиком тоже хорошо, – задумчиво говорит Вадим.
– Мир велик, внучок, – хлебая щи, усмехается Андрей Иванович. – И дел в нем невпроворот.
– А откуда он начинается?
– Кто? – удивленно смотрит на внука дед.
– Когда я буду машинистом, то поеду на поезде от самого начала мира до его конца.
– Наш с тобой мир, Вадик, начинается отсюда, от Андреевки, – говорит Андрей Иванович, – А где он кончается, один бог знает.
– Чудно, – задумчиво смотрит на деда зеленоватыми глазами внук.
– Что ж тут чудного?
– Бабушка каждый день богу молится, в церковь ходит, а папа говорит – бога нет, – произносит Вадим.
На эту тему Андрею Ивановичу не хочется распространяться. Не верит он в бога… До революции еще в церковь по воскресеньям ходил. Иван Кузнецов и Григорий Дерюгин сколько раз просили Ефимью Андреевну, чтобы сняла иконы и лампадку, но та и слушать не хотела. Обычно молчаливая и покладистая, она наотрез заявила, что Иван и Григорий в ее доме не указ. Она тут хозяйка. В свое время Дмитрий сунулся было в красный угол снять иконы, так мать огрела его по хребтине ухватом.
Андрей Иванович в эти дела никогда не вмешивался, пусть ее… Богу молились ее деды и прадеды, а они были ничуть не глупее нынешних людишек. Кому она, икона, в углу мешает?.. А теперь к старости – вон уже внуки пошли – в мыслях своих Абросимов все чаще обращался к богу. Правда, бог его не имел определенного облика, и Андрей Иванович, шагая по шпалам с путейским молоточком, иногда вел с ним долгие беседы. Бог был покладистым, возражал и спорил редко, гораздо чаще во всем с Андреем Ивановичем соглашался, что тому было по сердцу.
– Бабушка меня маленького в квашне окрестила, – вдруг заявил Вадим.
– С чего ты взял? – удивился Андрей Иванович. Он об этом ничего не слышал. Иван Васильевич категорически запретил жене и теще крестить своего первенца.
– Когда я болел корью и лежал на печке, моя бабушка рассказывала другой бабушке – Ирише Федулаевой, как она меня потихоньку окрестила, – охотно ответил внук.
– Ты уж помалкивай, – сказал Андрей Иванович. – Может, тебе приснилось? А котлеты нынче сочные, съешь, сынок?
Вадим взял котлету, положил на кусок хлеба, присыпал ее, как это делал дед, крупной серой солью и с трудом откусил большой кусок. На какое-то время он выключился из разговора и сосредоточенно жевал, тараща большие глаза на телеграфные провода, которые облепили ласточки.
– Деда, верно, что папа бросил нас?
– Плюнь в рожу, кто это сказал, – сердито ответил Андрей Иванович.
– Я бы плюнул, да вы меня потом будете ругать, – хитро прищурился внук. – Это тетя Маня сказала.
– Больше слушай разных глупых баб, – проворчал Андрей Иванович.
– Где же он? Когда еще уехал, а ни одного письма не прислал. Нынче ночью мама опять плакала…
– Такая у него работа, – сказал дед. – Секретная.
– Он много шпионов поймал?
– Какие у нас шпионы? – заметил дед. – Нету тут шпионов.
– Есть, – возразил внук. – Они в лесу прячутся, а папа с Юсупом их выслеживают.
– Сам придумал?
– Ванька Широков говорил плохо про папку, – сказал Вадим. – Я в него из рогатки картечиной, а попал в окно…
– Ходишь на полигон? – строго посмотрел на внука дед.
– Все ходят, и я хожу, – признался Вадим. – Я двадцать картечин свинцовых там набрал. Только все из рогатки расстрелял.
– В кого же ты пулял?
– В ворон, воробьев.
– И не жалко тебе божьих тварей?
– А я не попал, – сказал Вадим.
– Ладно, ступай домой, я пойду обход делать, – поднялся со скамейки Андрей Иванович.
– Можно я с тобой? – попросился Вадим.
Разве мог Андрей Иванович отказать любимому внуку?
– А будешь ходить на полигон? – спросил он.
Вадим опустил глаза, поковырял пальцем ноги песок на тропинке, потом поднял на деда чистые глаза с зеленоватым сузившимся ободком и вздохнул:
– Буду.
– Зачем вам этот дурацкий порох?
– Положишь макаронинку на камень и молотком раз! Как треснет! – с воодушевлением рассказывал Вадим.
– Тогда уж подавайся, как твой батька, в военные, а не в машинисты, – усмехнулся Андрей Иванович.
Когда они вернулись, из будки послышался звонок селектора:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72
… Он думал, об этом никогда никто не узнает, ведь это их с Аленой тайна. Они договорились не говорить об этом, даже не думать… Когда Алена вдруг стала его избегать, перестала появляться на танцах, он не находил себе места. Он встречал ее с почтовым, когда она возвращалась из Климова домой, молча шел за ней сзади до калитки дома. Она нервно оглядывалась, убыстряла шаг, а однажды, засверкав карими глазами, зло сказала, чтобы он больше не смел за ней ходить, потому что она его… ненавидит! Сказала и тут же расплакалась, стала просить прощения, мол, он тут ни при чем. Однако ничего не объяснила и убежала домой. На следующий день, отпросившись у начальства, он поехал в Климово, там дождался ее у парадной педагогического училища и, властно, взяв под руку, увел на пустынный берег большого Климовского озера. Там в беседке у самой воды, откуда открывался холмистый берег с березовой рощей, обливаясь слезами, Алена поведала ему свою печальную историю. Обманул ее Лев Михайлович Рыбин. Она в положении, а у него в Ленинграде жена и сын, и жениться он на Алене никак не может. А тут еще экзамены. В общем, время упущено, и она, Алена, ждет ребенка…
Ее слова падали тяжелыми камнями. Было мгновение, когда он хотел встать и уйти… Уйти навсегда. Он посмотрел на тоненькую, растерявшуюся от беды девушку и понял, что ему не уйти. Он будет неотступно думать о ней, страдать и мучиться… В этот день па берегу Климовского озера Дерюгин окончательно убедился, что он однолюб. Если уж полюбил однажды, так на всю жизнь. И что делать, если его любовь не такая безмятежная, как у других? Здесь же, в беседке, он поклялся себе, что никогда не упрекнет эту дорогую ему девушку, теперь уже женщину, в том, что с ней произошло, иначе не будет жизни ни ей, ни ему. Ее ребенок теперь будет и его ребенком.
Дальше события развивались стремительно. Он разыскал Рыбина, разговор с ним занял менее десяти минут. А вскоре смазливый преподаватель подал директору заявление об увольнении – как раз перед летними каникулами – и навсегда, как думал Дерюгин, исчез из их с Аленой жизни. А еще через неделю, в троицу, была сыграна пышная свадьба. И уже мало кому пришло на ум, что молодая жена родила девочку не через положенные девять месяцев после свадьбы, а намного раньше. Случалось такое в Андреевке и прежде. А через год Алена родила вторую дочь – Надю.
Дерюгины жили очень дружно, Григорий Елисеевич не чаял души в своей Аленушке, не мог нарадоваться на дочерей. Пожалуй, никто из Абросимовых и не подозревал, что у Нины и Нади разные отцы. Разве что тихая и мудрая Ефимья Андреевна, которая все видела, но умела молчать. И вот теперь Кузнецов…
– Ты и это знаешь? – после продолжительной паузы с трудом выдавил из себя Дерюгин.
– Морду-то хоть набил этому… патлатому? – поинтересовался Иван Васильевич.
– Он не знает про… Нину, – проговорил Григорий Елисеевич, – Нина и Надя – мои дочери.
– Вот ты упрекнул меня, что я плохой родственник, – сказал Иван Васильевич. – Ты думаешь, поговорил с Рыбиным, и он послушался тебя и уехал из Климова? Мол, живи спокойно, майор, и любуйся на свою милую женушку?
– Ты ему… посоветовал? – бросил на него быстрый взгляд Григорий Елисеевич.
– Дрянной он человечишко, – сказал Иван Васильевич. – Об него и руки-то марать противно.
– Ну его к черту, – помрачнел Дерюгин. – Нина тоже никогда не узнает про него. У нее один отец – это я.
– В жизни всякое бывает… – туманно заметил Кузнецов, стряхивая пепел с папиросы.
– Дай и мне? – протянул руку Григорий Елисеевич. Неумело затянулся, поперхнулся и закашлялся.
– Ты уж лучше не кури, – усмехнулся Кузнецов.
Меж стволов зашарил желтоватый луч, заблестели в лучах фар булыжники, послышался шум мотора. Ослепив их, мимо тяжело прогрохотал грузовик. Они слышали, как он подкатил к железным воротам проходной, посигналил, высокие, сваренные из металлических труб двустворчатые ворота со звездами посередине распахнулись.
– Я думал, про это никто не знает, – сказал Григорий Елисеевич, затаптывая окурок. Чувствуя во рту горечь, он удивлялся себе: какого черта взял в рот вонючую папиросу? Никогда ведь не курил.
– Мы с Тоней поругались, – сказал Иван Васильевич. – Я ей сказал, что надолго уезжаю в служебную командировку…
– Туда? – подавшись вперед, спросил Григорий Елисеевич и даже неопределенно мотнул головой в сторону леса.
– Говорит, нашел другую, к ней и уезжаешь, – будто не слыша его, продолжал Кузнецов. – Я не могу ведь сказать ей всю правду.
– Я тебе завидую, – вздохнул Григорий Елисеевич. – Я ведь тоже подавал по начальству рапорт.
– Не завидуй, Гриша, там ведь можно и голову сложить. А у тебя любимая жена, две прелестные дочки.
– Можно подумать, что ты свободен!
– Разные мы с тобой, Гриша… Знаешь, о чем я сейчас думаю? Гитлер вот-вот сожрет всю Европу. И что тогда? Мы единственные, кто встанет на его пути к мировому господству! А он ведь спит и видит себя властелином мира. Нападет на нас или нет? Быть войне или миру? Я не верю в мир с фашистами.
– Мы с тобой солдаты, – заметил Дерюгин. – Отдадут приказ – и в бой.
– Счастливый ты человек, Гриша! – улыбнулся Кузнецов. – У тебя нет никаких сомнений, тебе всегда все ясно.
– Когда едешь?
– Завтра в полдень улетаю с военного аэродрома.
– Ты ведь Тоню и детей не увидишь? – воскликнул Дерюгин. – Возвращайся сейчас же в Андреевку!
– Мы уже попрощались… – усмехнулся Иван Васильевич. – Ты же знаешь Тоню: если что вобьет себе а голову – не переубедишь!
– Какие тут могут быть обиды? – горячо возразил Григорий Елисеевич. – Тебя ведь могут…
– Я вернусь, Гриша, – беспечно заметил Кузнецов. – Мне цыганка нагадала до семидесяти пяти лет жить, иметь три жены и шесть детишек! Тоня тебя очень уважает, говорит, мол, младшей сестренке здорово повезло!
– Ты ведь знаешь, как Тоня тебя любит.
– Любит… – Он вдруг резко повернулся к Дерюгину. – Только меня эта любовь давит, мучает! Не верит она мне, Гриша! Ни в большом, ни в малом. А если нет веры, то какой смысл в ее любви?.. Не могу я всем правду говорить! Не имею права! Уж жена-то это могла бы понять.
– Ты там поосторожнее, Ваня, – сказал Дерюгин. – Не лезь на рожон.
– Даже не верится, что завтра надо мной будет другое небо, – поднялся с пня Кузнецов. – Наверное, там и созвездия иные…
– А что ты, собственно, там будешь…
– Гляди, звезда упала! – глядя на небо, сказал Иван Васильевич. – Что-то нынче много падает метеоритов.
– Я ни одного не заметил.
– А ты, Гриша, почаще на небо смотри, – насмешливо посоветовал Кузнецов. – И еще по сторонам, когда один идешь по лесу.
Они пошли по тропинке к проходной. На придорожных кустах ртутно поблескивали капельки росы. На черном пне сиротливо белела забытая пачка «Беломорканала».
3
Андрей Иванович сидел на низенькой скамейке у будки путевого обходчика и наблюдал, как навозный жук катит впереди себя крупный коричневый шарик. Крепенький, отливающий вороненым металлом жук вставал на передние ножки, упираясь задними в комок, который был в несколько раз больше самого жука, и смешно подталкивал его к вырытой неподалеку норке. Почва в этом месте немного вздымалась, и жуку приходилось туго: шар то и дело норовил скатиться вниз. Раза два-три он и скатывался. Это ничуть не обескураживало жука, он снова с удивительным упорством толкал его вверх к ямке. От беспрерывной возни на тропинке обозначилась узкая дорожка. Минут пятнадцать старался жук, а навозный комок все-таки столкнул в предусмотрительно вырытую ямку.
«Вот так и человек всю жизнь суетится, потеет, мозоли на ладонях наживает… – думал Абросимов. – А толку-то? Закопать навоз в землю? Все в этом мире шевелится, копошится, старается… Жук отложит яйца, и из них выведутся другие жучки, человек оставит после себя детей, внуков и правнуков. И у них впереди все то же, что было и у нас: надежды, страсти, страдания, работа, а в общем то все суета сует. Таков видно, круговорот всей нашей жизни…»
С годами пристальней вглядываясь в окружающий мир, он все увиденное примечал и прикидывал к себе, точнее, к своей жизни. Разве раньше он обращал внимание на всяких там жуков-букашек? Иногда времена года-то замечал лишь по своему огороду: взошла картошка – надо ее окучивать, поднялась высокая трава – косу отбивай, замельтешили в воздухе с яблонь желтые листья – пора грибы-ягоды заготовлять, а припорошил грядки с капустными кочерыжками первый снежок – набивай в гильзы порох да дробь, пришло время идти на охоту.
Все время в делах-заботах – так длинные годы пролетели, да и были ли они длинными? Сейчас, когда он вспоминал свою жизнь, не дни, а годы смешались, стерлись, мало чем отличаясь один от другого. Вехами остались в памяти годы смерти и рождения близких людей да, пожалуй, еще народные бедствия, как неурожай и голод, война и болезни… Копошатся людишки, толкуют про какое-то счастье, а было ли оно у Андрея Ивановича?
Наверное, было, но счастье, как и болезнь, проходит, не оставляя заметного следа. Если бы можно было его складывать в сундук и потом под настроение вынимать оттуда, разглядывать, перебирать.. И потом оно, счастье-то, у каждого свое: у Ефимьи – нянчить внуков, Мани Широковой счастье хоронится в постели, у Тимаша счастье сидит в зеленой бутылке, а у него, Абросимова, где это счастье зарыто? Или вместе с поездом бежит вдаль по блестящим рельсам? Подержать бы его, счастье, в руках, пощупать, повертеть…
Может, и сейчас он, Абросимов, счастлив? Сидят в тиши у своей будки и смотрит на забавного жука. Над головой синее небо с медленно текущими в никуда белыми облаками, летнее солнце позолотило стальные рельсы, из разомлевшего бора легкий ветерок приносит терпкий залах смолистой хвои и хмельного багульника. Работа путевого обходчика Андрею Ивановичу нравится. На людях не поразмышляешь о смысле жизни. А тут вокруг лесной будки целый мир! У болота гнездятся утки, на опушке бора живет хорек, под елью – большой муравейник. К вечеру прилетят коричневые и сиреневые стрекозы охотиться за комарами и мошкой. Под серым камнем обитает серебристая ящерица. Она не боится Андрея Ивановича, вот греется себе на солнышке. Часами может неподвижно лежать, будто впаянная в серую шероховатость гранита. Позади будки, под пнем, поселилась змея. Не тронь ее – никогда на тебя не нападет. Всякая тварь сама по себе красива, пусть даже красотою уродливой, как земляная жаба или червяк. Рот Андрея Ивановича раздвинулся в улыбке: вон и обед внучонок несет, в руке покачиваются алюминиевые судки, заботливо обвязанные льняным полотенцем. Вадим не видит, что дед наблюдает за ним. Глядя под ноги, он о чем-то сосредоточенно думает, иногда на лице появляется улыбка. Идет и что-то сочиняет на ходу. И что это у него за причуда такая? То молчит часами, хмуря лоб, в такие моменты окликнешь – и не отзовется, то трещит и трещит без умолку, не остановишь. А послушать его интересно! И откуда такой еще несмышленыш берет все эти истории?
– Дедушка! – издали кричит Вадим. – Погляди, какой у меня замечательный кинжал!
Вытаскивает из кармана большой ржавый костыль, свирепо замахивается им на воображаемого врага.
– Теперя поезд сойдет с рельсов, – пряча усмешку, сокрушенно говорит Андрей Иванович.
– Я его на откосе нашел, – замедляет шаги внук. – Наверное, состав очень быстро шел… Болт сам выскочил из шпалы.
– Один костыль выскочит, другой, глядишь, рельс ослабнет, и произойдет крушение, – говорит Андрей Иванович.
– У тебя есть кувалда? – ставя на землю судки, озабоченно спрашивает Вадим. – Надо поскорее забить костыль в шпалу, да и другие надо подколотить… – Он нагибается и ощупывает палец босой ноги. – Торчат, понимаешь…
– Ты пальцем вывернул костыль из шпалы? – усмехается дед.
– Ну, он торчал, я потащил за головку – он и вытащился, – нехотя признается внук.
– Выходит, ты вредитель? – сдвигает вместе густые брови дед, а глаза смеются.
– Что ты! – пугается Вадим. – Я шпионов ненавижу. Вырасту большой, как папка, буду их ловить.
– Далеко теперь твой батька, – вздыхает дед.
– А скоро он приедет?
– Один бог про это знает…
Мальчик с минуту пристально смотрит вдаль, где пути сужаются в одну сверкающую полоску, потом произносит:
– Лучше я стану машинистом: ду-ду – и поехал!
– А кто в топку уголь кидать будет? – спрашивает дед.
– Накидаю угля и буду в окошко глядеть, – не задумываясь, отвечает внук.
Андрей Иванович развязывает полотенце, ставит судок с наваристыми щами на колени, пробует большой деревянной ложкой, удовлетворенно кивает:
– Еще теплые.
– Путевым обходчиком тоже хорошо, – задумчиво говорит Вадим.
– Мир велик, внучок, – хлебая щи, усмехается Андрей Иванович. – И дел в нем невпроворот.
– А откуда он начинается?
– Кто? – удивленно смотрит на внука дед.
– Когда я буду машинистом, то поеду на поезде от самого начала мира до его конца.
– Наш с тобой мир, Вадик, начинается отсюда, от Андреевки, – говорит Андрей Иванович, – А где он кончается, один бог знает.
– Чудно, – задумчиво смотрит на деда зеленоватыми глазами внук.
– Что ж тут чудного?
– Бабушка каждый день богу молится, в церковь ходит, а папа говорит – бога нет, – произносит Вадим.
На эту тему Андрею Ивановичу не хочется распространяться. Не верит он в бога… До революции еще в церковь по воскресеньям ходил. Иван Кузнецов и Григорий Дерюгин сколько раз просили Ефимью Андреевну, чтобы сняла иконы и лампадку, но та и слушать не хотела. Обычно молчаливая и покладистая, она наотрез заявила, что Иван и Григорий в ее доме не указ. Она тут хозяйка. В свое время Дмитрий сунулся было в красный угол снять иконы, так мать огрела его по хребтине ухватом.
Андрей Иванович в эти дела никогда не вмешивался, пусть ее… Богу молились ее деды и прадеды, а они были ничуть не глупее нынешних людишек. Кому она, икона, в углу мешает?.. А теперь к старости – вон уже внуки пошли – в мыслях своих Абросимов все чаще обращался к богу. Правда, бог его не имел определенного облика, и Андрей Иванович, шагая по шпалам с путейским молоточком, иногда вел с ним долгие беседы. Бог был покладистым, возражал и спорил редко, гораздо чаще во всем с Андреем Ивановичем соглашался, что тому было по сердцу.
– Бабушка меня маленького в квашне окрестила, – вдруг заявил Вадим.
– С чего ты взял? – удивился Андрей Иванович. Он об этом ничего не слышал. Иван Васильевич категорически запретил жене и теще крестить своего первенца.
– Когда я болел корью и лежал на печке, моя бабушка рассказывала другой бабушке – Ирише Федулаевой, как она меня потихоньку окрестила, – охотно ответил внук.
– Ты уж помалкивай, – сказал Андрей Иванович. – Может, тебе приснилось? А котлеты нынче сочные, съешь, сынок?
Вадим взял котлету, положил на кусок хлеба, присыпал ее, как это делал дед, крупной серой солью и с трудом откусил большой кусок. На какое-то время он выключился из разговора и сосредоточенно жевал, тараща большие глаза на телеграфные провода, которые облепили ласточки.
– Деда, верно, что папа бросил нас?
– Плюнь в рожу, кто это сказал, – сердито ответил Андрей Иванович.
– Я бы плюнул, да вы меня потом будете ругать, – хитро прищурился внук. – Это тетя Маня сказала.
– Больше слушай разных глупых баб, – проворчал Андрей Иванович.
– Где же он? Когда еще уехал, а ни одного письма не прислал. Нынче ночью мама опять плакала…
– Такая у него работа, – сказал дед. – Секретная.
– Он много шпионов поймал?
– Какие у нас шпионы? – заметил дед. – Нету тут шпионов.
– Есть, – возразил внук. – Они в лесу прячутся, а папа с Юсупом их выслеживают.
– Сам придумал?
– Ванька Широков говорил плохо про папку, – сказал Вадим. – Я в него из рогатки картечиной, а попал в окно…
– Ходишь на полигон? – строго посмотрел на внука дед.
– Все ходят, и я хожу, – признался Вадим. – Я двадцать картечин свинцовых там набрал. Только все из рогатки расстрелял.
– В кого же ты пулял?
– В ворон, воробьев.
– И не жалко тебе божьих тварей?
– А я не попал, – сказал Вадим.
– Ладно, ступай домой, я пойду обход делать, – поднялся со скамейки Андрей Иванович.
– Можно я с тобой? – попросился Вадим.
Разве мог Андрей Иванович отказать любимому внуку?
– А будешь ходить на полигон? – спросил он.
Вадим опустил глаза, поковырял пальцем ноги песок на тропинке, потом поднял на деда чистые глаза с зеленоватым сузившимся ободком и вздохнул:
– Буду.
– Зачем вам этот дурацкий порох?
– Положишь макаронинку на камень и молотком раз! Как треснет! – с воодушевлением рассказывал Вадим.
– Тогда уж подавайся, как твой батька, в военные, а не в машинисты, – усмехнулся Андрей Иванович.
Когда они вернулись, из будки послышался звонок селектора:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72