А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

У одного из них была бритва. Стив поднял руки, чтобы уберечь лицо, и тот парень полоснул его по запястьям.
Им пришлось пообщаться еще и с полицией, и Дух заметил, что Стив вот-вот сломается. Это было заметно по тому, как вдруг ссутулились его плечи, как скривились его губы. Дух закрыл глаза и попробовал влить в Стива силу. Наконец их отпустили.
Пару минут они постояли на крыльце больницы, вдыхая прохладный воздух. Ночь была уже на исходе. Стив взглянул на свои туго перебинтованные запястья.
– Если бы я хотел покончить жизнь самоубийством, – пробормотал он, – я бы не стал резать себе запястья, как какой-нибудь идиот.
Дух направился к машине. Через пару секунд Стив пошел следом.
– Я бы выстрелил себе в голову. Чтобы мозги разлетелись. – Дух передернул плечами, но Стив этого не заметил. – Или поехал бы в горы и направил машину с обрыва. Тысячу футов вниз, и – БАБАХ! – ты благополучно размазан по скалам.
Они подошли к машине. Стив огляделся, как будто в поисках чего-то. Или он просто решил в последний раз посмотреть на город, который забрал у него столько всего. Интересно, подумал Дух, вернутся они сюда когда-нибудь или нет.
Обратно машину вел Дух – всю дорогу до Потерянной Мили. Под конец у него разболелись руки и плечи. Ладони слегка пощипывало, они постоянно потели, и он вытирал их о джинсы или прямо о сиденье. Он опять и опять вспоминал, как легко нож Аркадия вошел в череп Зиллаха, пробил кость безо всякого сопротивления. У себя в голове он услышал последний крик Зиллаха – крик ярости и боли. Но если бы он не убил Зиллаха, Зиллах убил бы Стива: перерезал бы ему горло, и Стив бы истек кровью. Да, все правильно. Но Дух все равно продолжал вспоминать, как легко нож Аркадия вошел в череп Зиллаха.
Где-то посреди болот Луизианы Стив попросил:
– Останови машину.
Дух съехал на обочину и заглушил двигатель. В тусклом свечении болота слезы в глазах у Стива блестели словно осколки горного хрусталя. Он прильнул к Духу, зарылся лицом ему в волосы, принялся слепо шарить руками ему по лицу, потом мертвой хваткой вцепился ему в футболку.
– Ты здесь, – шептал он. – Я знаю, ты здесь… я тебя чувствую… я слышу твой запах… ты никуда не уйдешь, ты всегда будешь рядом…
– Стив, – выдохнул Дух. – Стив…
Он не мог говорить. Просто держать друг друга в объятиях – этого было мало. Он опять пожалел о том, что нельзя соприкоснуться сердцами. Может быть, это бы стерло немного крови с их рук.

В Потерянной Миле никто не встретил их с удивлением, и это слегка озадачило Стива с Духом. Им было трудно свыкнуться с мыслью, что их не было в городе всего несколько дней. Терри сказал им, что Саймон Брансби был найден мертвым у себя в гостиной. В доме, продолжил Терри слегка смущенно, было полно всякой дряни. Кошачьи внутренности, замаринованные в формальдегиде, террариумы с совершенно бесноватыми жабами, которые бросались на стекла, словно нажравшиеся кислоты. Саймон умер от передозировки валиума, и все считали, что это было самоубийство – предположительно из-за того, что его единственная дочь наконец-то сбежала из дома.
Об Энн не было никаких известий, и лишь немногие люди в Потерянной Миле – Ар-Джей, Терри, Моника – кое-что знали о том, что с ней приключилось. Но и они не знали всей правды.

Они обнаружили, что даже перед лицом неизбывной боли, которая кажется невыносимой, даже перед лицом неизбывной боли, которая выжимает последнюю каплю крови из твоего истерзанного сердца и оставляет глубокие раны в твоем воспаленном сознании, жизнь все равно продолжается. И сама боль, казавшаяся неуемной, притупляется и отступает.
Стив вернулся на работу в музыкальный магазин, а в свободное время играл на гитаре как одержимый. Кинси Колибри пригласил его подработать барменом два раза в неделю. Иногда Стив кричал по ночам. И просыпался в слезах, разрывая руками темноту у себя перед лицом. Дух обнимал его и старался согреть – прогнать ледяной холод кошмарных снов.
Днем Дух бродил по городу, подбирая сухие листья и осколки цветного стекла, и беседовал со стариками, которые с наступлением зимы затащили свой шашечный столик в помещение скобяной лавки. Сначала они поддразнивали Духа насчет его нехороших предчувствий, когда он им сказал, будто что-то должно случиться, но потом прекратили смеяться – когда увидели его лицо.
Он поехал к мисс Катлин и рассказал ей все. Весь рассказ занял примерно час, и под конец этого часа Дух разрыдался. Мисс Катлин погладила его по руке и сказала слова, которые он знал, что она ему скажет: что она ему верит, верит каждому слову и что его бабушка гордилась бы им.
А потом она сказала еще одну вещь, которую он не знал:
– Этот Равентон был лгуном и шарлатаном.
– Что?
– Мята болотная, тысячелистник, вероника-поточник. – Мисс Катлин хлопнула в ладоши. – Все эти травы стимулируют сокращения матки, но даже все вместе они слишком слабые, чтобы добиться того результата, который был нужен вам. Девушка все равно умерла бы, Дух.
Дух все-таки сомневался. Но когда он лежал по ночам без сна, глядя на звезды на потолке и размышляя обо всем, что случилось, слова мисс Катлин все-таки помогали ему. Пусть немного, но все же.
Однажды – дело было уже в декабре – Дух приехал на Скрипичную улицу к трейлеру, где жил Кристиан и все остальные. На заднем дворе по-прежнему были заросли розовых кустов, и хотя на дворе стояла зима, посреди сухих веток цвела одна роза. Когда Дух потянулся к ней, ему в руку воткнулся шип. Яркие капли крови упали на мерзлую землю.
– Кровь за кровь, – прошептал он. И снова вспомнил, как легко, безо всякого сопротивления, нож Аркадия вошел в череп Зиллаха.

Как-то вечером, ранней весной, Стив с Духом пошли на старое кладбище в роще за домом. Рядом с могилой Майлса Колибри было одно неприметное место, не отмеченное никаким знаком, где Дух похоронил нерожденного ребенка Энн – похоронил прямо так, как он был, завернутым в носовой платок. Жалко, что им пришлось бросить Энн в магазине Аркадия; они бы похоронили ее здесь. Но ведь плод был ее частью, так что что-то от Энн все-таки у них осталось.
Духу было интересно, где Энн сейчас. Он даже решил расспросить Майлса, но потом передумал. Что происходит у мертвых , – однажды сказала ему бабушка, – это их дело.
Стив забил косяк, раскурил, передал его Духу и завел разговор о том, какое все же дерьмо на колесах этот его «тандерберд». Сказал, что продаст его на металлолом и устроит по этому поводу грандиозную вечеринку. Дух уже знал: если Стив заговаривает о том, чтобы продать машину, это значит, что он хочет съездить куда-нибудь далеко. Дух и сам был не против Им обоим надо было развеяться.
Потом Стив надолго умолк. Когда они уже почти докурили косяк, он повернулся к Духу:
– Слушай…
– Чего?
– Все, что случилось осенью… я знаю, что все это было на самом деле. То есть я все это видел и сам участвовал… Но мне по-прежнему трудно, Дух. – Стив широко развел руками. – А как тебе? Как ты с этим справляешься? Тебя не ломает, что мы прикоснулись к чему-то плохому и злому и что это зло до сих пор живет в мире?
Стив редко пускался в воспоминания о событиях прошлой осени. Долгое время он старался вообще об этом не думать. Мир, каким он его знал, рассыпался на куски, но он никак не хотел принять то, что было тому причиной. Дух помогал Стиву справляться с его ночными кошмарами и ни разу не попытался его разговорить.
Но на прошлой неделе им прислали открытку – яркую открытку с пообтрепавшимися краями и пятнами грязи. Дух забрал ее из почтового ящика, но он знал, что Стив ее тоже видел. Вам ничего не грозит , – было написано на открытке. – Пока я жив, вы в безопасности: навсегда или вроде того. Я вас очень люблю. Внизу была подпись широким размашистым почерком. «Т» было похоже на кинжал, который воткнули вертикально в землю, а закорючки заглавного «Н» – на крылья летучей мыши. НИКТО.
– Я не знаю, – ответил Дух, помолчав. – Может быть, они действительно зло, как утверждает мисс Катлин. Бабушка как-то мне говорила, что очень трудно определить, что такое зло. Что лучше и не пытаться. Когда ты думаешь: вот теперь я знаю, что есть зло, – какое-то новое зло, о котором ты даже понятия не имел, возникает словно бы ниоткуда, и все твои определения летят к черту. По-моему, никто не знает, что такое зло. И по-моему, ни у кого нет права претендовать на то, что он якобы это знает.
Он опять помолчал.
– Может быть, они просто такие же, как мы. Мне не нравится, что они сделали и что они продолжают делать. А им не нравится то, что делаем мы. Может быть, по-другому им просто нельзя. Может быть, по-другому они не выживут. Может, они, как и мы, пытаются получить от мира хотя бы немного любви и насладиться жизнью, прежде чем их заберет вечная тьма.
– Я люблю тебя, Дух.
Дух почувствовал, как его сердце переполняется теплотой.
– Я тебя тоже люблю.
Он забрал у Стива косяк, где еще оставалось травы на одну затяжку, и глубоко затянулся, закрыв глаза. Потом он растянулся на сосновых иголках и положил голову на колени Стиву. Стив погладил его по волосам, и через эти жесткие пальцы с мозолями от гитарных струн Духу передалось настроение Стива: ему было одиноко, но он знал, что он не один. Ему было горько, но он не сломался. Вместе они пережили зиму.
Они еще долго сидели на кладбище: разговаривали, или дремали, или просто смотрели на небо, которое постепенно светлело, – и вернулись домой лишь под утро.


Эпилог
Пятьдесят лет спустя

Ночь.
Черная ночь в клубе, подсвеченная только бледной пульсацией неона, что сочится сквозь дыры в потолке. Клуб расположен в подвале сгоревшего здания, так что почти весь свет теряется в почерневших опорах из ржавой стали, которые вытянулись на семнадцать этажей в ночь. Но слабое свечение все-таки проникает внутрь – тусклое и красноватое.
Ночь в клубе. Этот подвальчик практически не изменился. Стены выкрашены в черный цвет – местами краска покрыта сажей, но на черном фоне этого не видно, – и густо расписаны красными и золотыми граффити: загадочные знаки и символы, эмблемы различных рок-групп. Клуб расположен на самой окраине Французского квартала, и неделя Марди-Гра только-только началась. Меньше чем в миле отсюда бушует нескончаемый карнавал, развеваются маскарадные шелка, спиртное течет как молоко.
Скоро веселье докатится и сюда.
На крошечной сцене, отделенной от танцплощадки колючей проволокой, двое ребят из рок-группы собирают аппаратуру и реквизит: провода и примочки, скрипичные смычки и медицинские пилы, ампулы с кровью, про которую зрители думают, что это просто подкрашенная вода. Они смешивают кровь с водкой, чтобы она не сворачивалась слишком быстро; они не забывают своих старых привычек. Их лица выбелены белой пудрой и украшены замысловатыми художественными шрамами из приподнятой кожи, оттененными черными точками. Их длинные волосы заплетены в сотни тонких скрученных косичек. Глаза подкрашены серым. Их руки, лица и обнаженные торсы с пропирсованными сосками еще кровоточат в тех местах, где солист хлестал их кнутом с хромированным наконечником. Но раны уже заживают.
На стальной скамейке, что тянется вдоль стены, спит молодой человек, свернувшись калачиком на боку; солист группы. Сжатый кулак прижат к губам, и во сне он как будто сосет свою руку. На вид ему лет двадцать; для своего роста он слишком худой. Его лицо напоминает прохладную маску из слоновой кости редкой красоты: высокие резкие скулы, темные брови вразлет. Глаз не видно, потому что он спит. Ему, наверное, что-то снится – глаза бегают под закрытыми веками. Иссиня-черные волосы падают ему на лоб, блестящие и прямые. В клубе прохладнее, чем снаружи, и во сне молодой человек поплотней завернулся в куртку с красной шелковой подкладкой.
Он устал, и на то есть причины. Он – лидер очень крутой команды, и уже на протяжении полувека он делает все, чтобы им было удобно и хорошо, чтобы они всегда были накормлены и довольны.
Музыканты собрали свои инструменты и реквизит. Молодой человек просыпается, услышав, как они подходят к скамейке. Он сонно моргает и смотрит на них. В первую секунду перед глазами все расплывается, и ему кажется, что их трое – три бледных лица в пятнах темного макияжа, – но потом все встает на свои места, и их остается лишь двое.
Он вспоминает о том, как он пел сегодня, то шепча слова песен, то выкрикивая их в микрофон на грани срыва голоса, то прижимая руки к бокам, то выбрасывая их навстречу толпе, словно приглашая их всех в пламенный ад. Он бил хлыстом в дымном воздухе и видел, как раны на руках и лицах зрителей сочатся кровью. И иногда, пока он пел, он вспоминал другой концерт в другом клубе – другой вечер, когда призрак с бледными глазами сжимал микрофон обеими руками, как будто боялся утонуть в толпе. Он вспоминал хриплый и золотистый голос.
Но концерт уже кончился. Он улыбается музыкантам и говорит:
– Вы мне что-нибудь принесли?
Молоха лезет в карман и достает шприц, наполненный кровью. Никто открывает рот. Молоха осторожно кладет ему на язык кончик острой иголки и нажимает на поршень. Кровь – густая и сладкая – стекает по гортани. Она слегка пузырится, и поэтому Никто немного щекотно.
– Оставили тебе последнее, – говорит Твиг.
– Мы можем достать еще, – отвечает Никто.
Остальные кивают.
– Мы всегда можем достать еще, – говорит Никто.
Лицо Молохи расплывается в улыбке счастливого предвкушения, и он пихает Твига локтем под ребра. Твиг дергает Молоху за одну из бесчисленных тонких косичек.
– Потому что у нас полно времени, – говорит Никто. – Целая вечность. – В первый раз за многие годы он вспоминает Кристиана, его гладкое бесстрастное лицо, его холодные трагические глаза. Ему хочется верить, что теперь Кристиан им гордился бы. – Или около того, – добавляет он шепотом. Но остальные его не слышат.
Прожекторы перед сценой уже погасли, и в клубе стало совсем темно. Только бледное свечение неона судорожно поблескивает под потолком. Никто выводит свою семью из клуба в темноту. Они направляются на Бурбон-стрит. Никто знает дорогу. А еще знает, где по пути можно купить шартреза.
Молоха теребит в руке тяжелый серебряный дублон, точно такой же, как и жестяные имитации, которые кидают в толпу на карнавальных шествиях Марди-Гра вместе с другими дешевенькими «сокровищами» – яркими бусинами, забавными игрушками, разноцветными карамельками. Только этот дублон настоящий: тяжелый и очень старый. Молоха подбрасывает его на ладони и ловит, подбрасывает и ловит.
– Дай и мне тоже. – Твиг пытается перехватить монету.
Пару минут они дурачатся, перекидывая дублон друг другу, пытаются закрутить его волчком на кончиках пальцев. Они поднимаются вверх по лестнице и выходят на улицу. Их шаги отдаются эхом по исписанному граффити коридору, и эхо уносится ввысь, сквозь паутину обгорелой арматуры, – уносится в ночь.

Ночь. И их уже нет.
Только эхо шагов.
Потом – тишина.
А еще потом – тьма.




1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43