А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

Квартирка была маленькой, но располагалась на третьем этаже углового здания, была светлой и относительно дешевой, около восьмисот гульденов в месяц. Из окна гостиной были видны часть моста Якоба ван Леннепкаде и лениво проплывающие под ним тяжелые, неуклюжие баржи с грузом, закрытым брезентом и перетянутым веревками, от которого корпус баржи оседал глубоко в воду… В первое же утро, когда я искал, где бы купить свежего хлеба, мне попалось на глаза объявление о работе. Живя со Стефаном, я стал лучше говорить по-голландски и теперь вполне мог идти работать. Перед баром на площадке, выходящей на тихую заводь, стояло несколько столиков, а во дворе бара, где росла старая липа, была пивная с деревянными скамейками. Бар находился так близко от моего жилья, что я мог ходить сюда пешком. Вечером у меня было собеседование с хозяйкой бара, блондинкой пятидесяти с лишним лет. Ее звали Густа, она красила веки фиолетовыми тенями, и у нее были пухлые, как у младенца, запястья рук. Когда-то, в шестидесятых – семидесятых годах, она была джазовой певицей и даже водилась с Четом Бейкером. Они вместе курили гашиш всего лишь за несколько часов до того, как он выпал из окна отеля – отель «Принц Хендрик», да? – и умер. Я слушал, как она вспоминает минувшие дни, и к закрытию бара получил работу.
Через неделю, освоившись на новом месте, я позвонил Изабель, чтобы сообщить ей свой адрес и номер телефона. К моему удивлению, к телефону подошел Пол Бутала.
– Вам повезло, что вы застали меня здесь. Я просто зашел, чтобы взять кое-что из вещей для Изабель.
– Почему? – спросил я. – Где она?
– Она в больнице в Харлеме. У нее рак – он немного помолчал. – Вы разве не знали?
После разговора с Полом, я положил трубку и стал смотреть в окно гостиной. Светило солнце. В голубом небе белели неподвижные плоские облака. Они были похожи на мишени в ярмарочном тире. Под облаками тянулся ряд домов. Хозяйственный магазин. Дерево.
Все казалось неподвижным. Все казалось нереальным.
Только на следующий день, когда я приехал в больницу в Харлеме, я вдруг понял, насколько это напоминает злую пародию на мои посещения больниц под выдуманным предлогом.
И вот теперь такой предлог мне не нужен.
Я остановился у справочной. Глядя в пол, я почувствовал, как меня охватывает чувство стыда.
Когда я вошел в отдельную палату к Изабель, меня поразила перемена, произошедшая с ней. Ее лицо высохло и постарело. Кожа, ставшая почти прозрачной, обтягивала череп. Я положил цветы на постель у ее ног и сел. В горле стоял ком.
– Прекрасные цветы, – прошептала она. – Спасибо.
И улыбнулась – одними глазами. Казалось, ей больно шевелить губами.
Я не знал, что сказать. Взгляд мой упал на ее руки, лежавшие поверх одеяла. Левая рука невероятно тонкая, кожа да кости. Мышцы и сухожилия съедены химиотерапией. Правая рука по локоть в гипсе.
– Что случилось? – спросил я. Изабель поймала мой взгляд.
– Я просто оперлась о стену, и вот… рука сломалась, – сказала она, прерывисто дыша. – Ну надо же!
– Ох, Изабель.
– Я, должно быть, ужасно выгляжу. Как одна из тех усохших голов, которые показывают в Юго-Восточной Азии, – она сделала неудачную попытку рассмеяться. – Помнишь, ты прислал мне открытку?
Ее пальцы шевельнулись, потянувшись ко мне. Я взял ее руку в свои. Хрупкая, как вафля, кожа, тонкие, почти черные вены.
– Я чувствую в тебе силу, – прошептала она. – Странно, люди так сильны… – ее глаза закрылись на мгновение, потом широко распахнулись, и она огляделась вокруг, как будто не понимая, где находится.
– Все хорошо, Изабель, – сказал я. – Все хорошо.
Она улыбнулась мне. Я почувствовал, что она пытается сжать мне руку, но пожатие было едва заметным.
– Пол сказал, что ты переехал…
Я в подробностях описал ей свою новую квартиру. Рассказал, что хотя моя гостиная и маленькая, но в ней два окна, которые выходят на юг и на запад, а это значит, что летом комната будет наполнена солнцем; что из западного окна виден хозяйственный магазин, который, кажется, никогда не работает, а из южного окна можно видеть часть канала. Рассказал, что в кухне у меня зеленые стены и зеленый потолок, причем такого оттенка, который я никогда раньше не встречал – что-то среднее между салатовым и eau-de-Nil Дословно: вода Нила (голубовато-зеленоватый оттенок).

. Этот цвет выглядит великолепно в два часа ночи, когда я сижу за простым деревянным столом, пью травяной чай и читаю газету. Рассказал о сантехнике, о том, как водопроводные трубы гудят и завывают под напором воды, так что иногда кажется, что стены пронизаны пустотами и в одной из них сидит собака и лает на кость. А вечерами, каждый раз в одно и то же время, слышно, как сосед играет на пианино. Довольно неприятно играет: очень технично и при этом совершенно бездушно. Потом я описал бар рядом с домом и его хозяйку с пухлыми, как у младенца, запястьями и шапкой жестких волос, и как она пьет мятный ликер в десять часов утра. Я только не упомянул, что работаю в этом баре.
Через некоторое время она закрыла глаза и на этот раз не открыла их. Я подумал, что она, наверное, уснула, хотя у тяжелобольных людей границы между сном и бодрствованием размываются и переход из одного состояния в другое почти незаметен для окружающих.
На улице уже стало смеркаться, хотя еще не пробило и четырех часов. С места, где я сидел, можно было смотреть в окно, за которым виднелась дорога, забитая машинами. Был час пик. Минуя больницу, дорога убегала вдаль, в неизвестность. У многих машин были включены фары, как будто они ехали откуда-то, где лил сильный дождь или уже совсем стемнело.
Выйдя из больницы, я поймал себя на полной невосприимчивости к окружающему миру. Холодный ветер. Стоянка машин. Здания. Все было прежнее, и в то же время все было по-другому. Все казалось не имеющим значения, отстраненным. То же ощущение возникло у меня и в такси, которое везло меня к вокзалу. Водитель увлеченно что-то говорил, одновременно следя за дорогой и поглядывая в зеркало заднего вида, а иногда в самозабвении отнимая руку от руля. У меня создалось впечатление, что он декламирует какие-то стихи и наслаждается тем, что прекрасно знает их наизусть.
Состояние отстраненности сохранилось у меня и в поезде до Амстердама, причем до такой степени, что когда ко мне обратилась чернокожая девушка, сидевшая наискосок через проход, я не отреагировал и ей пришлось коснуться моего плеча.
– С вами все в порядке? – спросила она. Я тупо взглянул на нее.
– А что?
– Вы разговариваете сами с собой.
– Правда? – я уставился в пространство. Вроде бы за мной такой привычки не водилось. – Что же я говорил?
– Не знаю. Просто отдельные слова. Как люди, которые разговаривают во сне.
Я снова посмотрел на девушку и увидел, что она красива. Ее брови изящно изгибались над овальным лицом и темно-коричневыми глазами. У нее были мягкие полные губы и прямые волосы цвета лакрицы, завязанные в короткий хвостик, свисающий над воротом плаща. Ее красота заставила меня выплеснуть правду.
– Моя близкая знакомая умирает. Я только что был у нее.
– Мне очень жаль, – сказала девушка, опустив глаза на книгу, лежавшую у нее на коленях. У нее были длинные изящные пальцы с темно-розовыми ногтями. – Она вам очень дорога?
– Никого дороже, пожалуй, нет.
Я повернулся к окну. Совсем стемнело, но еще можно было видеть простиравшееся за окном пространство суши, отвоеванной у воды. Почему-то я от этого разозлился, но так же быстро остыл.
– Она позаботилась обо мне несколько лет тому назад, когда мне было плохо.
– Таких друзей бывает не много, – сказала девушка. – Да.
– Что с ней случилось? – Рак.
– Ах, простите.
В радиодинамике что-то щелкнуло, и мы услышали монотонный, безжизненный голос кондуктора: «Амстердам. Центральный вокзал…» Девушка кивнула мне на прощание и закрыла книгу.
– Как вас зовут? – спросил я.
– Джульетта, – ответила она, – Джульетта Вурман.
Я назвал свое имя, и через проход мы пожали друг другу руки.
– Вы не удивитесь, если я попрошу у вас номер телефона? – спросил я.
Она улыбнулась.
– Нет, не удивлюсь.
Она написала на бумажке свое имя и номер телефона и протянула мне. Я взглянул на листок, чтобы убедиться, что смогу разобрать ее почерк, и засунул его поглубже в карман брюк.
– Мы могли бы как-нибудь встретиться, – предложил я. Она кивнула. Поезд подъехал к станции, замедлил ход и остановился. Мы оба поднялись.
– Спасибо, что заговорили со мной. Мне стало легче. Девушка опять улыбнулась и ничего не сказала. В здании вокзала я увидел ее еще раз, мелькнул в толпе ее темный хвостик. Потом она затерялась в толчее.
Позже, уже дома, я стоял у окна и разглядывал листок бумаги. Я был поражен четкостью и аккуратностью ее почерка. Номер телефона. Подобно сотне других номеров, которые я спрашивал за последние восемнадцать месяцев. И в то же время отличающийся ото всех…
Я смотрел вниз, на пустую улицу – уличные фонари, стоящие на одинаковом расстоянии друг от друга, а там, где они заканчиваются, начинается канал. Холодная ночь. Неподвижная. Как будто город лежит под хрустальным колпаком.
Зимой в Амстердаме бывают такие совершенно тихие ночи, что, прогуливаясь, можно услышать шуршание велосипедных шин на соседней улице, или как разговаривают в своей спальне супруги на третьем этаже дома. Эта неподвижная тишина всегда напоминала мне волшебные сказки, которые я читал в детстве.
Джульетта.
Конечно, я знал, что отличало ее от остальных женщин. Хватило бы одного взгляда, чтобы сказать, что она непричастна. У меня не было ни малейших сомнений на тот счет, что она не могла быть одной из трех женщин.
О ее непричастности свидетельствовал цвет ее кожи.
Именно цвет ее кожи.
В середине ноября, вернувшись из бара в половине второго ночи, я обнаружил на автоответчике сообщение от некой Эльзы. Она звонила сказать, что у Изабель ремиссия и что она вернулась домой в Блумендаль. Изабель просила меня навестить ее. Когда через два дня я постучал в дверь ее квартиры, мне открыла Эльза.
– Изабель в гостиной, – сказала она.
Изабель лежала на диване, обложенная со всех сторон подушками и накрытая гватемальским стеганым одеялом. На голове у нее был шелковый тюрбан янтарного цвета, а на пальцах блестели драгоценные камни (единственный блеск, который остается пожилым женщинам, сказала она однажды, с чем я, естественно, не согласился).
– Изабель, – произнес я и, подойдя, поцеловал ее в щеку. Затем сел на стул, стоявший рядом с диваном. Последние лучи заходящего солнца освещали ряды книг позади нее. – Вы намного лучше сейчас выглядите, – Изабель скорчила недоверчивую гримасу, опустив уголки рта. – Правда, – подтвердил я. – Гораздо лучше.
– Я живой труп, – возразила она. – А как у тебя дела?
Я рассказал о том, как обживаюсь в квартире, что работаю в баре, все-таки какой-то заработок. И вдруг я иссяк. Мне нечего больше было сказать. В замешательстве я опустил глаза. Изабель прикрыла своей рукой мою. Ее пальцы были невесомыми, бесплотными.
– Что ты делаешь с собой? – спросила она. Я нервно рассмеялся.
– Что вы имеете в виду? Она повторила свой вопрос:
– Что ты делаешь с собой?
– Ничего особенного, – ответил я тихо.
Изабель внимательно изучала меня несколько мгновений, потом потянулась за стаканом воды. Запив таблетку, она откинулась на подушки.
– Я знаю, что с тобой случилось что-то плохое.
Я не мог говорить. Все, что мне оставалось, так это пристально смотреть на нее.
– Я кое-что знаю об этом от того полицейского. Как там его звали? Олсен.
– Но я ничего ему не говорил…
Я старался восстановить в памяти тот разговор на дне рождения Пола Буталы Вспомнилось сочувствующее выражение на лице Олсена, когда он подносил ко рту кружку с пивом…
Изабель слегка передернула плечами.
– Ну, ты, должно быть, что-то сказал.
Книжные полки позади нее уже погрузились в тень. На улице, за террасой, солнце стояло так низко, что освещались только верхушки сосен, окрашивая хвою ярко-оранжевым цветом с палевым оттенком, почти таким же, как и тюрбан на голове у Изабель. Обернувшись к ней, я увидел, что она протянула свою худую руку к шнурку выключателя и зажгла лампу.
– Я уже говорила тебе и повторю опять. Извини, если это прозвучит резко. У меня нет ни сил, ни времени па недомолвки. Что бы ни случилось с тобой, это уже позади. Ты должен идти вперед. Положим, ты не можешь больше танцевать, но ведь можно заниматься хореографией. Ты был таким талантливым хореографом! Конечно, слишком молодым, но очень талантливым, – она лукаво улыбнулась одними уголками рта. Даже будучи слабой, она все равно поддразнивала меня. – Такой дар… – она замолчала на мгновение, подбирая слова, потом сказала: – Такой дар везде на вес золота. Ты разве не видишь?
Я кивнул и некоторое время молчал.
– Не уверен, что это осталось позади меня, – наконец сказал я. – Иногда мне кажется, что еще нет.
Мы сидели молча, каждый был погружен в собственные размышления. Мои мысли разбегались. Я представил себе Пола Буталу, как он сидит в своем кабинете, возле него на столе блестит бриллиантовыми глазами его зажигалка…
Открылась дверь, и бледное лицо Эльзы показалось из темноты.
– Изабель пора отдыхать, – сказала она.
Я поднялся, готовый распрощаться, но Изабель взяла меня за руку.
– Останься на ночь, – попросила она, – в твоей комнате. А завтра мы опять сможем поговорить.
Бывают дни, когда пейзажи Голландии очень совпадают с настроением. На следующий день, сев в поезд на Амстердам, я устроился у окна и уставился на проносившиеся мимо аккуратные равнинные сельские пейзажи, которые действовали на меня успокаивающе. В них не было ничего примечательного, разве лишь то, что они вообще тут были. Только однажды вдали появилась рощица, которая выглядела довольно естественно, как будто выросла там случайно, но когда поезд поравнялся с ней, стало очевидно, что это обман зрения – деревья посажены искусственно, росными рядами. Порядок был там с самого начала. Я невольно улыбнулся: типично голландский розыгрыш.
Тем утром Изабель говорила о моих балетах, хваля мое воображение, экспансивность, находчивость. Это было совсем не в ее духе, похоже, напоминая мне о моем прошлом, она таким образом пыталась вернуть меня самому себе. Это у нее не очень получалось. Слушая ее, я понял, как много у меня было отнято: сейчас я очень мало напоминал того человека, которого она описывала. По ее словам, через танец мне удастся выразить то, что меня тревожит. Я объяснил ей, что чувства, которые меня тревожат, делают саму идею танца невозможной.
Значит, мне надо над этим работать, ответила она. Надо продвигаться вперед. Я не сказал ей, что работаю над этим и продвигаюсь вперед. Каждая женщина, с которой я переспал, была еще одним шагом к правде. Во всяком случае, так мне представлялось. Я все еще думал, что должен сократить расстояние между собой и тем, что я испытал. Что бы я стал делать, если бы вдруг столкнулся с одной из трех женщин? Я не имел понятия. Может быть, ничего. Суть проблемы была не в получении ответов и даже не в постановке вопросов, а в соприкосновении с ней.
За последние несколько месяцев сфера моих поисков расширилась. Теперь я искал не только медсестер, я просто искал. В конце концов, немало времени прошло с тех пор, и не исключено, что они уже не медсестры, если вообще ими были. Мое восприятие происшедшего в той комнате было только одним из вариантов возможных толкований. Что, если женщины просто выкрали снотворное из больницы? Может, они вовсе не медсестры, а просто воровки? Итак, сфера поисков была расширена, а моя методика основывалась на интуиции. Если у меня возникало смутное подозрение по поводу кого-нибудь, то я сразу действовал. Я ложился в постель с разными женщинами – худыми и толстыми, молодыми и пожилыми. Они думали, что я хочу секса с ними. И ошибались. На самом деле, как только они снимали с себя одежду и я видел, что это не те женщины, я тут же терял к ним всякий интерес. Вот они на софе или на кровати в дешевом гостиничном номере в обеденный перерыв; или поздним вечером в квартире – пол залит лунным светом, батареи холодные; или на заднем сиденье машины, припаркованной в тихой аллее; на одеяле, расстеленном под деревом, или в песчаных дюнах, или на берегу водохранилища – канала или искусственного озера… вот они все, обнаженные, незнакомые… невиновные. Всякий раз наступал сложный момент. В большинстве случаев они обвиняли меня, говоря, что я пытаюсь их унизить, что мне нужно всего лишь проявить свою власть. Они спрашивали, что я хочу доказать (очень уместный вопрос). Они говорили, что я импотент, трус, что я жалок. И все называли меня, как легко догадаться, женоненавистником. Некоторые даже впадали в ярость. Одна из женщин угрожала мне ножом. Я помню, как она стояла, обнаженная в своей спальне с искаженным от ярости лицом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25