Фрол ожидал, что без скандала обойтись не удастся. К его удивлению, дежурная, встав, извлекла из стенного шкафа какую-то громадную древнюю книгу и принялась ее листать.
– Зарегистрирована, совершенно верно! – почти радостно сообщила она. – А вот и Виктор Кириллович Ухтомский! Он был впервые допущен в Собрание в 1916 году… Так вы его потомок?..
– Я хотел бы пройти! – повторил Виктор.
– Но понимаете, молодой человек, – не сдавалась дама. – У нас порядок… Если у вас нет свидетельства об анноблировании, то вам придется брать входной билет. Разве что выписать вам гостевой… Но вам нужна рекомендация…
Вокруг уже стояло несколько человек, делая вид, что совершенно не интересуется происходящим.
– Я, между прочим, сама родственница Ухтомских, – заявила дама, правнучка Иллариона Константиновича Терентьева.
– Вот как? – удивился Ухтомский. – Иллариона Константиновича? Председателя Второго Департамента Правительствующего Сената?
– Совершенно верно. Я внучка его дочки Зинаиды. У нас был особняк на Моховой. Вот!
Дама гордо обвела взглядом окружающих, число которых постепенно росло. Губы Ухтомского дернулись, затем расплылись в широкой улыбке.
– Милостивая государыня! – воскликнул он. – Как приятно в эти дни видеть такое благожелательное отношение к столь достойной семье, как Терентьевы! Вы даже подарили им целый особняк! Которого, – и тут лицо князя вновь дернулось, – у них никогда в Столице не было. Ни на Моховой, ни где бы то ни было. Илларион Константинович имел служебную квартиру в Санкт-Петербурге, а здесь снимал комнаты на Ордынке, в доме Прокофьева.
– А ведь точно, – негромко заметил кто-то из окружающих.
– К тому же, Зинаида Илларионовна Терентьева, – продолжал Ухтомский, – к великому горю родителей скончалась от кори в возрасте трех лет, когда выходить замуж, равно как и иметь потомство, еще несколько не ко времени.
– Я еще тогда говорил, когда ее принимали, что самозванка! – заметил другой голос. Шум стал разрастаться. С дамой случилась истерика, она принялась показывать извлеченную из ящика стола рекомендацию какого-то Сергея Леопольдовича, чем, впрочем, вызвала лишь реплику, посвященную тому, как ей эта рекомендация досталась.
– Оставьте ее, Виктор Кириллович, – обратился к Ухтомскому высокий бородач. – Бог ей судья! Проходите, я поручусь за вас. Моя фамилия Киселев. Александр Александрович Киселев. Вы хотели кого-нибудь повидать?
– Благодарю Вас, Александр Александрович, – кивнул Ухтомский, поворачиваясь к безутешной лже-Терентьевой спиной. – Вообще-то, мы с господином Соломатиным хотели повидать господина Говоруху. Ну и просто взглянуть, как российское дворянство… возрождается…
– Какая страна, такое и дворянство, – констатировал Киселев. – А Ростислава Вадимовича сегодня, к сожалению, нет. Все хворает.
– Жаль, – Ухтомский достаточно бесцеремонно осматривал окружающих. Впрочем, кружок любопытных быстро рассосался. Лже-Терентьева уже пришла в себя и уткнулась носом в том «Анжелики».
– Так че, Виктор, пошли отсюда? – предложил Фрол, чувствовавший себя в этих стенах неуютно.
– Оставайтесь, господа, – предложил Киселев, – у нас вскоре встреча со Звездилиным. Не Лещенко, конечно, но все-таки…
– Благодарю вас, господин Киселев, – учтиво кивнул Ухтомский. – Мы, пожалуй, воспользуемся вашим любезным предложением…
– Послушайте, Фрол, – поинтересовался князь, покуда они не спеша пробирались вглубь бывшей бильярдной. – А кто такой этот Звездилин?
– А певец это! Такой бородатый, с косичкой. Романсы, елы, поет. И про вас, про белых, тоже.
– Любопытно, любопытно, – бормотал Ухтомский, рассматривая разного рода наглядную агитацию, развешанную на давно некрашеных стенах.
Их маршрут с фатальной неизбежностью привел в буфет. В этот день, как и в день посещения Собрания Корфом, здесь было людно. Правда, на этот раз отпускали не сосиски, а ветчину. Очередь стояла грозно, и молодые люди, зажатые со всех сторон, почувствовали, что время до встречи с известным певцом имеет шанс протечь достаточно своеобразно. Впрочем, минут за сорок они достоялись, что стало возможным исключительно благодаря Фролу, который движением широких плеч не пускал некоторых представителей голубой крови, главным образом кавказской национальности, пролезать без очереди.
Ветчину брать не стали, а удовлетворились несколькими бутербродами с грудинкой, на которые ушли почти все и без того истаявшие деньги Фрола. Ухтомский намекнул, что заплатит за все сам, но у дхара был свой кураж, и расплатились поровну. Тогда Виктор, отправив Фрола с бутербродами оккупировать освободившийся столик, отсчитал из внушительного вида пачки, добытой им из кармана, еще десяток бумажек и присоединился к дхару, неся бутылку коньяка «Самтрест».
Времени было еще достаточно. Они не спеша пили коньяк, который, к удивлению Фрола, лучше Виктора знавшего современные буфеты, оказался действительно самтрестовским. Ухтомский, несколько откиснув, стал рассказывать Фролу о том, как участвовал в обороне Кремля в ноябре 17-го, как его ставили к стенке пьяные солдаты Пулеметного полка, как в Ростове он повстречал Михаила Корфа, про Ледяной поход, про Кубань, про Донбасс и Харьков. Фрол слушал и только качал головой. В свое время он с одноклассниками играл в Неуловимых мстителей, да и теперь, хотя симпатий к красным заметно поубавилось, белые тоже не вызывали у него особого восторга. Правда, молодой Ухтомский ему нравился, хотя то, сто Виктор оказался настоящим князем, по-прежнему изрядно смущало дхара. Впрочем, мысль, что они с князем Ухтомским хоть и дальние, но все же родственники, немного забавляла.
Бутылка постепенно пустела. Фрол, никогда не злоупотреблявший подобным зельем, в то же время практически не хмелел, тем более что коньяк оказался действительно неплох. Дхар немного опасался за поручика, помня эскапады беспутного Мика. Но Ухтомский, проведя три года в окопах, имел такую школу, что полбутылки «Самтреста» не воспринимались им всерьез. Лицо князя по-прежнему оставалось бледным, голос спокойным, лишь ноздри породистого тонкого носа стали раздуваться чуть чаще.
Последний глоток был допит как раз вовремя. Публика начала вставать и переходить в соседнее помещение, где, как в свое время довелось констатировать Корфу, находился небольшой зал с лекторской кафедрой, украшенный серпасто-молоткастым гербом. Правда, на этот раз кафедру убрали, у стены было устроено возвышение, освещенное жутковатыми железными треногами, которые при должной фантазии можно было принять за софиты. Над всем этим был развешен большой трехцветный флаг.
Фрол и Ухтомский, скромно заняв места в предпоследнем ряду, стали ждать. Знаменитость, следуя неписаной традиции, несколько задерживалась. Фрол, оказавшийся среди высшей столичной знати, вновь занервничал и, если бы не поручик, то, наверное, не выдержал бы и ушел, не дождавшись начала. Ухтомский же, похоже, получал своеобразное удовольствие, разглядывая публику. Губы князя то и дело кривились в усмешке, глаза недобро щурились, а временами он отворачивался, с трудом удерживаясь от каких-то рвавшихся из глубины души замечаний. Лишь однажды он удивленно дернулся: – Этак, Фрол Афанасьевич, можно и в желтый дом попасть. Вылитый Саша Трубецкой! Даже прическа та же! Ну фантом!
– Так, может, это он и есть? Тоже… командированный, вроде тебя.
– Нет, – помрачнел поручик. – Я б и сам так подумал, но нет. Похоронили мы Сашу. Еще в апреле 17-го года. Под Ригой. У него сын остался… А это правнук, наверное. Но как похож…
Наконец где-то сбоку зашумело, и по проходу под шумные аплодисменты прошествовал высокий полный господин с изящным брюшком, носивший, как верно указал Фрол, не только клочковатую бороду, но и ухоженный понитейл. Великий мэтр, раскланявшись, поднялся на возвышение, где уже горели треногие софиты.
К удивлению Ухтомского, Звездилин не спешил демонстрировать свои вокальные возможности. Пространно поздравив присутствующих с обретенной свободой, он посвятил минут пятнадцать критике павшего режима. Примерно столько же времени ушло на одобрительные высказывания мэтра о давних дореволюционных годах. Похоже, певец подходил к самому главному. И действительно, он сделал изящный словесный пируэт, высказав свое восхищение самим фактом выступления перед воскресшим российским дворянством, после чего скромно намекнул, что сам – потомок старинного рода графов Звездилиных, присовокупив, что имеет грамоту об анноблировании, выданную на днях как раз в этих стенах. Пока зал аплодировал, с губ Ухтомского не сходила кислая улыбка, он тихо пробормотал какую-то загибистую фразу, из которой Фрол уловил лишь слово «гаер». Между тем, граф Звездилин, поцокав ногтем по микрофону, прокашлялся и наконец запел.
Фрол не был поклонником певца, но, проведя большую часть своей жизни в ПГТ Дробь Шестнадцать, где знаменитости появлялись только на экране телевизора, слушал Звездилина с интересом. В конце концов, некоторые старинные романсы Звездилину так и не удалось испортить до конца, и пару раз Фрол даже принимался вместе со всеми аплодировать маэстро.
Ухтомский слушал молча, скрестив руки на груди и, если не считать блуждавшей по его лицу усмешки, внешне никак не выражал эмоции.
Спев несколько романсов, певец перешел к наиболее интересной части концерта. Зал прослушал песни про хорунжего, вовремя не пристрелившего лошадь, про дорогую графиню, которой не рекомендовалось лишний раз нервничать, и про безбожного прапорщика, утопившего в тихом омуте золотые погоны, отчего ему и конец пришел.
Покуда Звездилин пел, усмешка постепенно сползла с лица Виктора, губы сжались и побледнели, а руки вцепились в подлокотники кресла. Наконец знаменитость объявила свою самую известную – легендарную – песню «Поручик Ухтомский». При этих словах Виктор окаменел, затем помотал головой, точно прогоняя наваждение, но песню прослушал внимательно, время от времени закрывая глаза, словно пытаясь что-то вспомнить.
Переждав овацию и приняв должное число букетов, Звездилин вместо очередной песни вновь обратился к залу. Сославшись на постоянно задаваемые вопросы по поводу легендарного шедевра, он решил удовлетворить любопытство своих уважаемых слушателей, поведав им историю создания знаменитой песни.
– Фрол, это же с ума сойти можно! – возбужденно зашептал Ухтомский, с которого спала вся его невозмутимость. – Это ведь наша песня! Ее Славик Арцеулов сочинил! Слова, конечно, немного другие, но это она!
– Елы, так это, значит, про тебя! – поразился Фрол, знавший, конечно, знаменитый шлягер, но никак не подозревавший о такой возможности.
– Да нет, не совсем. Там вначале «поручик Орловский» было… Андрей Орловский из второго взвода…
Между тем Звездилин начал рассказ. Его версия, однако, выглядела несколько иначе. Прежде всего он с легкой иронией отметил, что на великий шедевр претендуют уже полтора десятка авторов, причем этот список включает даже Зинаиду Гиппиус, Марину Цветаеву и Лебедева-Кумача. Истина, однако, в другом, и эту истину он сейчас поведает залу. Дело в том, что песню сочинил он, граф Звездилин.
По залу прошел легкий шелест. Уловив его, артист улыбнулся немного снисходительно и заметил, что некоторые средства массовой информации спекулируют на том, что «Поручик Ухтомский» был известен и десять лет назад, и двадцать, и даже двадцать пять. Кто-то на основании этого пытается сделать различные, столь же безответственные, выводы. А выводы эти действительно безответственные, поскольку песню эту он, Звездилин, написал в шесть лет, как раз тридцать лет тому назад.
– Однако, – процедил Ухтомский, – граф Звездилин-Вундеркиндский…
Маэстро охотно поделился подробностями. В шесть лет он нашел в гараже седло, принадлежавшее его знаменитому деду, фельдмаршалу Звездилину. Играя в «казаки-разбойники», будущий великий певец сел в это седло и внезапно почувствовал озарение. Тут же, сидя в седле, он сочинил знаменитую песню, вернее первый ее вариант, поскольку их теперь двадцать четыре. И все они, естественно, принадлежат одному автору, то есть самому маэстро.
– Помилуйте! – какой-то старик вскочил с места. – Эту песню пели еще в гражданскую войну!
– Дедушка, – снисходительно улыбнулся артист, – вам несколько изменяет память. Склероз, господа! – Звездилин вновь улыбнулся залу и слегка погладил себя по животику. Старик, дернувшись, как от удара, осел в кресло.
– Милостивый государь! – Фрол и не думал, что голос Ухтомского может быть таким звонким и сильным. – Я не страдаю склерозом! Эту песню пели в Марковском полку еще в апреле 18-го. В сентябре ее текст напечатал «Екатеринодарский вестник».
Поручик стоял, высоко подняв голову, глаза были прищурены, руки вцепились в спинку впереди стоящего кресла.
– А в 27-м – «Русская мысль» в Берлине, – добавил кто-то, и зал зашумел.
– Как вам не стыдно! – завопила какая-то дама средних лет, в свою очередь вскакивая и размахивая сумочкой. – Как вы можете сомневаться в словах господина Звездилина? Стыдитесь!
– Графа Звездилина? – переспросил кто-то, и несколько человек захохотало.
– Фельдмаршала, – ответили ему, и хохот усилился.
– Господин Звездилин! – продолжал Ухтомский. – Если вы действительно дворянин, немедленно извинитесь перед залом! В том, что вы говорили, нет ни слова правды!
– Молодой человек! – растерялся маэстро. – Я вас уверяю… Честное слово…
– Честное – что? – вновь не выдержал князь, и тут мимо его виска что-то просвистело. Сумочка, брошенная дамой средних лет, пролетела в нескольких сантиметрах возле уха поручика, попав в сидевшего в последнем ряду пожилого господина. В ту же секунду вокруг дамы возник легкий водоворот, послышался сухой треск оплеухи. Водоворот усилился, и через секунду кто-то уже катился по проходу. Над вскочившей толпой замелькали крепкие ручищи, и все покрыл неистовый гвалт собравшихся в зале особ голубой крови.
– Пора, елы, сматываться, – рассудил невозмутимый Фрол и потянул Ухтомского к выходу. – Заметут, в карету его!
Поручик пытался сопротивляться, не желая дезертировать с поля битвы, но Фрол, окончательно взяв командование на себя, потащил упиравшегося Виктора прочь из зала. За спиной их ревело, кто-то кричал: «Стыдитесь, господа!», – но большая часть выражений была все-таки несколько иного уровня.
– Извозчики! Лакуны! – бормотал Ухтомский, буксируемый неумолимым Фролом. Уже на выходе, рядом со столиком, где раньше восседала лже-Терентьева, а теперь, вероятно по случаю концерта, было пусто, они столкнулись с самим Звездилиным, который также успел улизнуть. Маэстро, увидев поручика, замер, а затем пробормотал что-то о хулиганах.
– Моя фамилия Ухтомский, – заметил князь. – Вы что-то хотели сказать? Звездилин вновь застыл, затем попытался снисходительно улыбнуться, но тут их взгляды встретились, и он окончательно потерял дар речи. В двери уже вваливались люди в форме, спеша к месту побоища, и Фрол потянул Виктора к выходу. Ухтомский шагнул вплотную к потомку фельдмаршала, правая рука дернулась, но он лишь процедил: «На конюшню!» – и, резко повернувшись, шагнул прочь, оставив Звездилина, застывшего, словно Лотова супруга, стоять у регистрационного столика. Фрол ухватил Виктора за руку, и они покинули славные стены Собрания.
Покуда Фрол и поручик совершали очередной круг по центру Столицы, дабы несколько сгладить впечатление от знакомства со сливками местного общества, слухи уже начинали ползти по городу, привыкшему за последние месяцы к любым, самым невероятным, происшествиям. Встрепенулись репортеры, почуяв запах жареного, засуетились телевизионщики, готовясь к срочному выезду, редакторы резервировали столбцы вечерних выпусков. Уже в девятичасовых новостях зрители смогли прослушать репортаж о зверском избиении знаменитого певца Звездилина группой необольшевиков, устроивших погром в Дворянском Собрании. Впрочем, полуночные «Вести» поведали о несколько ином – о похождениях вдрызг пьяного маэстро, который во время исполнения «Поручика Ухтомского» избил старушку. Все это кончилось большим интервью певца одной из центральных газет, где он повторил свой рассказ о рождении знаменитого шедевра, доведя количество созданных вариантов песни до двадцати пяти.
…Келюс выслушал рассказ Фрола без особых эмоций. Ему было не до фельдмаршальских предков певца. Очередной поход в поисках работы опять завершился ничем, деньги подходили к концу, к тому же слова Тургула то и дело всплывали в памяти, портя и без того скверное настроение.
На следующее утро Келюс решил повторить попытку, а Фрол собрался в больницу к Лиде. Они допивали кофе из последней уцелевшей у Лунина пачки, когда в дверь позвонили.
– Мик, – предположил Фрол.
1 2 3 4 5 6