Что ответить? От идиота слышу? Азия-с, не поймут-с. А жаль!
Сотрудник Стрела поняла Воздух правильно.
Ну, козел гребаный! Напугал до мокрых трусов, а всего делов-то… Стандартную процедуру ему!
Козел!
4
…Саша сидит прямо на траве в своей старой линялой куртке (кажется, их и называли штормовками), в руках – сигарета, по белесому небу беззвучно носятся огромные черные шмели.
– Ты мне почти не снишься, Саша. Почему сейчас? Почему я тебя все время вспоминаю?
Я знаю, что вижу сон, и даже понимаю, почему. Перенервничала, передумала, ко всему еще – кретин Пятый. Любой психоаналитик из новичков в два приема разъяснит. Но все-таки, почему?
Он молчит, смотрит в сторону. Можно и не спрашивать, ведь это сон, я разговариваю сама с собой. Но удержаться трудно.
– Что-то случится, да? Что-то плохое?
Саша медленно кивает, и вдруг я понимаю – правда.
Случится.
Или уже случилось.
Небо надвигается, каменеет, черные шмели множатся, пляшут перед глазами.
– Со мной? Или… Нет, с нею ничего не может случиться, правда? Ну, скажи! Кивни!
Он молчит. Спрашивать бесполезно. Саша давно мертв, и я все должна понять сама. Понять. Сделать. Умереть. Как получится…
И тут я вижу, что нелепая штормовка исчезает. На Саше белая рубашка – та самая, с неаккуратно пришитой пуговицей. По груди расползается красное пятно…
Я кричу – громко, изо всех сил. Кричу – но не могу проснуться.
Наверное, это и есть Ад.

ПЯТНИЦА,
ДВАДЦАТОЕ ФЕВРАЛЯ

Локальный чемпионат по матоборью * Батюшки, внучка и

Жучка * Воскресение Капустняка-великомученика *

Железная Марта * Тебе бы прокурором быть, Эми!

1
– Алло, Гизело слушает!
Трубка в руке, но я еще сплю. До привычного воя будильника не меньше получаса. Хотела бы я знать, какого черта!..
– Слушаешь? Так разуй ухи, подстилка прокурорская! Братва тебе передать велела: харе копать под Капустняка. Усекла? А не усекла, так мы тебя, суку, месяц в жопу трахать будем, а потом в бетон зальем и насрем сверху. И родичей твоих замочим по списку! Усекла, падла?
Усекла. Уже дрожу.
– Чего молчишь? Обоссалась?
Угу. Ой, и страшно же мне! То есть в первый миг, конечно, пуганулась, но на уровне неожиданного хлопка над ухом – не больше. А голосок-то женский! Повесить трубку? Ну нет, сама нарвалась!
– А теперь ты сними гнид с ушей, бикса коцаная! За подстилку жопой своей сраной ответишь, а братве передай перед тем, как они тебя на клык ставить будут, что петухи они грязные…
Для такого ответа можно и не просыпаться. Нажми кнопку – само польется. Когда-то в колонии мы чемпионат устроили – по матоборью. Кто кого дольше; до первого повтора. Моя респондентша и на третий разряд не потянула бы.
Слушала она долго, минуты две, и лишь после повесила трубку. Можно было идти под одеяло – досыпать. Досыпать, и потом, за кофе, делать два простеньких вывода.
Во-первых, мы с дуб-дубычем на верном пути.
А во-вторых, никакая братва ничего мне не передавала, и я зря распиналась перед этой стервой. Братва, а тем паче железнодорожники, предупреждают иначе. Значит, либо перепуганная дилетантка – либо что-то совсем другое, о чем и думать не хотелось.
Уходя из дома, я машинально заглянула в почтовый ящик. Вкупе с местной газетой Время и листком рекламы моющих средств там обнаружилась странная бумаженция.
Я пригляделась.
На море-окияне, на острове Буяне, стоит стол, Божий престол, на столе лежит дело белое, закаменелое, за столом сидят судья и прокурор. Господи, Мать Пресвятая Богородица, окамени им губы, и зубы, и язык – как мертвый лежит, не говорит, так и они б не приписывали, не придирались, не взъедались! Как лист опадает, так бы ихние дела от меня отпадали. Аминь. Аминь. Аминь.
Края листа был явно смазан клеем и засыпан поверх серым маком.
Словно бублик.
Я неслышно выругалась, в клочья разорвала подосланный наговор и, выйдя на улицу, пустила обрывки по ветру на все четыре стороны.
* * *
Обложат поутру – будут обкладывать весь день. Почти примета. Причем из тех, что сбываются. Так и вышло.
Не успела я освоиться за своим рабочим столом и прикинуть: сразу к дубу идти или Петрова-буяна обождать? – как дверь с жалобным треском (видать, ногой поддали!) отворилась.
– Твою дивизию, Гизело! Хрена ты себе позволяешь? Думаешь, незаменимая, да? Так мы таких незаменимых на четыре кости…
– Добрый день, господин Ревенко. Вы правы, погодка сегодня – хоть куда! Солнышко…
Погода и впрямь неплоха – впервые за целую неделю. Мороз и солнце, день чудесный… Жаль, не начальнику следственного сие оценить!
– Мы, Гизело, с тобой долго панькались! А теперь все – баста! Саботажа терпеть не будем!
Непохмелен. Небрит. Невежлив. Невоспитан. Не в себе. Не…
На мой стол мягко планирует толстый шуршащий журнал на ненашем языке. Большой красный кулак припечатывает его прямо к серому сукну.
– Допрыгалась?
Рявкнуть? Раз рявкну, два гавкну, этак совсем в собаку превращусь.
– Виктор Викторович, а можно еще раз? Или переводчика позовем?
Багровая физиономия застывает в немом удивлении. Наконец, сообразив, кто таков загадочный Виктор Викторович (наверное, в жизни его по имени-отчеству не называли!), Ревенко бухается на стул, машет широкой ладонью.
– Переводчика тебе? Шуточки-бауточки? Да шефа чуть кондратий не хватил! Журналюги, мать их, с утра мэрию осаждают…
Толстый палец тычет в журнал. Ладно! Беру, читаю. С трудом читаю – по-немецки все-таки. Впрочем, фотографию отца Александра узнаю сразу. Так-так, Шпигель, свеженький. Когда доставить успели? А вот и заголовок. Второе слово – Gewissen – совесть, первое – Gefangene – пленник, нет, скорее узник. Между ними der… Стало быть, Узник совести. Что и следовало ожидать. Я ведь предупреждала!
В номере было все: и письмо самого отца Александра, и послание Валентина, архиепископа Берлинского (он же член синода Зарубежной Православной), и, конечно, статья. Фотография отца Николая тоже имелась, но маленькая – в самом конце, рядом с видом нашей тюрьмы, что на макушке Холодной Горы. Тут есть, чем гордиться. Белый Лебедь (а хорошо прозвали!) уцелел даже во время Большой Игрушечной. Только покрасить пришлось.
– С тюрьмой – прокол, – сообщила я, откладывая журнал. – Граждане Егоров и Рюмин содержатся в нашем изоляторе, так что можем требовать опровержения. В остальном, боюсь…
– Ты Ваньку-то не валяй, Гизело! – теперь в его голосе не рык, а хрип. – Здесь, мать его, прямо сказано, что письмо попа этого ты переслала! Что, не так?
А ведь обидно! Могла бы и переслать. Но меня не просили…
– Вот! Гляди! Черным по-русскому – следователь прокуратуры Гизело, это письмо, передала. И как передала, тоже сказано – через прессу и адвокатов.
– Ну, положим, не совсем по-русскому, – уточнила я и вновь взяла журнал. Ага, здесь. Chungsrichter… Ишь ты!.. Следователь прокуратуры Гизело…
Дело идет со скрипом, и я подумываю, не включить ли компьютер – там у меня неплохая программа-переводчик. Впрочем, главное понятно и без подсказки. Кто-то из пушкинских персонажей хорошо выразился о знании грамоты перед намыленной петлей.
– Сами переводили?
Смутился. Впервые за весь разговор.
– Да оно мне… Я, Гизело, в школе английский учил. Лидка перевела. Ну, ты знаешь…
Знаю. Вся прокуратора знает. Лидия Ивановна Жукова, кличка Жучка. Я бы с такой кличкой и часу не прожила – застрелилась. А наша Жучка ко всему еще и полиглотка. Поли-глотка. Гм-м… Ладно, по поводу сего не мне судить, а вот что касаемо статьи…
– Здесь сказано следующее: Письмо отца Александра получено не по официальным каналам, поскольку следователь прокуратуры Гизело препятствует общению арестованного не только с прессой, но и с его адвокатами. Препятствовать! Hindern!
И снова обидно. Ведь не препятствовала же! Гражданин Егоров сам от адвоката отказался!
Ревенко тычет пальцем в абзац, сопит над самым ухом.
– А не врешь?
Я гляжу на часы. Десять. Бравый сержант Петров ждет в приемной.
– Вот что, Ревенко! Сейчас вы пойдете и возьмете словарь. Потом вернетесь – и извинитесь. Все!
Послушался. Сам, конечно, переводить не будет, опять Жучку посадит. Ничего, ей полезно – поли-глотке!
Все это было бы смешно… Но это совсем не смешно. Опальные батюшки по-прежнему в камере, статья едва ли поможет, скорее еще больше раздраконит наших Торквемад, а мне сейчас предстоит душевный разговор о стандартной процедуре. Вновь, в который раз, гляжу на табло говномера. Зашкаливает!
2
Что такое стандартная процедура довелось узнать лет эдак с тринадцати. Точнее, о многих стандартных процедурах, поскольку в каждом деле есть своя. Арест – кидают лицом на пол, наступают сапожищами на ладони. Обыск – ставят лицом к стене, лезут пальцами в задний проход. А потом… А потом, согласно очередной стандартной процедуре, я обеспечивала освещение объекта Паникер. Вначале приходилось писать все разговоры, потом поверили – разрешили выбирать самой. С тех пор в постели я могла расслабиться – если, конечно, в спальне не стоял жучок. Контроль внедренного сотрудника – тоже стандартная процедура.
Теперь буду освещать Игоря. Игоря Дмитриевича Волкова. Так мне и надо…
Бог весть, может, и вправду существует телепатия. Во всяком случае, этим утром старший сержант Петров посматривал на меня с особенным неодобрением. Пугануть? Ни к чему, что могла, давно сказала.
Лучше по-другому.
– Как поживает гражданин Залесский?
Тяжелый вздох. Видать, поживает не очень.
– Да так себе, Эра Игнатьевна. Без сознания. Еле-еле воду пить может.
Зря не послушалась и скорую не вызвала! Этот Молитвин, похоже, только по кентаврам спец. Вроде коновала.
– О гражданине Крайцмане ничего нового?
Нахмурился. Дернулись губы.
– Нет…
Нет – и спрашивать нечего. Впрочем, одна мыслишка упрямо не оставляет. Глупая, конечно…
– Извините, Ричард Родионович, за такой вопрос. Вы… Или гражданка Крайцман… Не пытались узнать о вашем друге как-то… по-другому?
– У гадалки?
Хотя бы у гадалки. Город наш непростой.
Говорить ему явно не хотелось. Губы вновь скривились:
– Да как вам сказать, Эра Игнатьевна? Пробовали, в общем. Ерпалыч… В смысле, гражданин Молитвин, его, Фимку, вроде бы услышал. То есть не его, а как сердце бьется. Говорит, жив и не болен… Да ни черта я этим сенсам не верю!
И я не верю. Правда, гражданин Молитвин не прост. Ох, не прост старикан, кентов одним словом смиряет!
– Я про психов узнал.
Это про каких? Но сразу вспомнилось: о тех, к которым и загремел доктор-биохимик.
– Я Андрюху Дашкова… Того, про которого я вам говорил… Ну, накрутил я его, чтоб с архарами потолковал. Не прямо, конечно, это я понимаю. Он, Андрюха, мастер всякие жутики пересказывать; иногда так завернет, что ночью, извиняюсь, в сортир сунуться страшно. Стал он архарам этим про маньяков вкручивать, ну и… В общем, это место иначе называется. Голицыно. Или Голицыны.
– Психи Голицыны, – вздохнула я, доставая карту. Бесполезно: я и так помнила, что ничего подобного у нас в области нет. Ни Голицына, ни Голицыных. И Психов Голицыных – тоже нет.
– А может, это фамилия директора дурдома?
Он лишь пожал плечами. Это узнать просто, но разгадка не здесь.
Все, исчерпались. Пора.
– Сегодня в полдень гражданин Молитвин на квартире вашего друга Алика встречается с одним человеком. Вы должны быть там и обеспечить безопасность. Ясно?
– Буду.
Я вздохнула, достала из сумочки диктофон. Маленький такой, черненький.
– Положите в карман и запишите разговор. Ровно в девятнадцать по нулям доставите ко мне на квартиру. Это тоже ясно?
Кажется, он хотел вскочить, но сдержался. В глазах горела ярость.
– Стукачком делаете… гражданка следователь?
Лучше бы по лицу ударил! Нет, парень, не ты здесь стукачок, не ты!
– Гражданин Молитвин проходит свидетелем по важному уголовному делу, – скучным голосом начала я. – Если конкретнее, то по делу об убийстве. Нераскрытом убийстве, сержант! Вы понимаете, что это такое?
Ярость исчезла – он слушал. Что такое нераскрытое убийство в нашем городе, даже жорику понять можно.
– Впридачу мы ищем гражданина Крайцмана. Кто знает, что в разговоре выплывет?
Я давила – куда можно и куда нельзя. Господи, ведь не простится!
– Официальную санкцию на запись выдадите?
В голосе слышалась издевка. Это был уже перебор. Явный. Мент поганый! Дон Кихота из себя корчит!
– На вас три статьи висят, старший сержант. Хотите еще отказ от помощи следствию? Статью назвать?
Не понадобилось. Петров медленно встал, скрипнул зубами, рука потянулась к диктофону.
Я отвернулась.
3
За столом возвышался розовощекий дуб, и была златая цепь…
Впрочем, я это уже видела. А если не это, то нечто, весьма…
– Привет, подруга!
Я открыла рот, дабы навести порядок в дендрарии (хоть бы встал, негодник, дама все-таки зашла!), открыла – и закрыла.
На дубе оказались очки.
Обычные, дешевенькие, с толстыми вогнутыми стеклами, они странно смотрелись на румяной физиономии, создавая иллюзию невероятного явления. Если бы я не знала, кто передо мной, то могла бы решить, что вижу следователя Изюмского, напряженно размышляющего над грудой бумаг. Размышляющего! Думающего! Homo sapiens!
Бред! Конечно, бред, все это – из-за очков!
– Ты посиди, Эра Игнатьевна, тут, блин, концы с концами…
И блин на месте, и тыкает, мерзавец, но… Чудо Маниту, не иначе!
Дуб поднес какую-то бумаженцию к самым глазам, почесал лоб, вздохнул:
– Блин!
Бумага легла на стол, очки присоседились рядом, дуб стал дубом, но странное чувство не исчезло.
– Никогда не видела, как мой дядька по стенкам бегает?
Я моргнула. Потом еще раз. Он что, шутить научился? Бегающего по стенкам Никанора Семеновича я пока не видела, но в чем дело, догадалась сразу.
– Из-за статьи в Шпигеле?
– Ага, – дуб вновь устало потер лоб, хмыкнул.
– Хрена им всем попы эти сдались? Тут такой компот!.. Ну че, рассказать?
Признаться, я шла в сие место, дабы узреть на столе бутылку коньяка и напроситься на рюмку. В такое славное утро – не грех. Даже немножечко, чайную ложечку…
– Рассказывайте, Володя.
Теперь моргнул уже он, но опомнился удивительно быстро.
– С чего начать? С херни или с фигни?
Кажется, я рано обрадовалась. Дуб есть дуб. Но если выбирать…
– С херни, конечно!
Он порылся лапищей в куче бумаг, достал нужную.
– Во! Значит, так. Настропалил я Жучку, то есть Лидку Жукову, чтобы она по Интернету полазила. Она и так там вечно лазит, мужиков голых ищет!
Ай, Жучка! Знать, она сильна!
– Это с центрального, как его, блин? А, сервера! Интерполовского.
Распечатка. Оригинал, естественно, на английском. А вот и перевод. Наверное, поли-глотка и переводила. Да она прямо нарасхват идет! Так-так, двенадцатого октября в городе Порту, Португалия, в гостинице Король Альфонс…
Внезапно я почувствовала, что дурею. То есть я уже дура. Законченная. А как иначе, если двенадцатого октября в этой самой гостинице…
Труп разыскиваемого Интерполом международного преступника Бориса Панченко, он же Андрей Столярян, он же Эдуард Геворков (начитанный, падла!), известного также под кличками Бессараб и Капустняк, был найден в туалетной комнате. Смерть наступила от передозировки наркотика фленч. Следов насилия не найдено, в номере обнаружена большая сумма в долларах США, пистолет байярд, проспекты лиссабонского клуба геев Маре и… И многое, многое другое. Отпечатки пальцев, группа крови, особые приметы…
– Вот еще.
А вот и еще. Фотографии: знакомая черная борода, крестик на волосатой груди. Он!
Итак, Капустняк давно мертв, а я – дура. Мы дураки. Классический ложный след…
– Ну че? Херня выходит?
Куда тут спорить? Она, родимая, и есть.
– А где фигня, Володя?
Можно и не спрашивать. Фигня – это то, как лихо нас провели в Казаке Мамае. А если бы не Жучка? Бегали бы еще год, искали мертвеца.
Дуб пошелестел бумагами, поднес к глазам распечатку.
– А теперь, блин, фигня. Это из Москвы, свежая. По оперативным данным, пятнадцатого января там состоялась сходка авторитетов. Делили западносибирскую часть нефтепроводов, их раньше тюменцы держали. Так вот, от железнодорожников был Капустняк. Присутствовал, сука! Теперь Лейпциг, конец января. Там, блин, Капустняка тоже видели…
– Двойник? – ляпнула я первое, что в голову пришло.
Широкие плечи дуба неторопливо поднялись. Поднялись, опустились.
– Да пес его знает! В Москве он же среди своих был, они его, как облупленного… А в Лейпциге он у Шиффи Клаудии гостевал, у модели этой. Трахал, ее в общем. Он ее давно трахает.
Да, мужика в постели трудно перепутать! Или этой Шиффи все едино, были бы доллары впридачу к черной бороде?
1 2 3 4 5 6