.. Ну да, видно, Богу не угодно... чую смерть у себя за плечами... Прости, товарищ, – прибавил он, протягивая свою руку, – если в чем перед тобою виноват. А ты, княгиня, не поминай лихом, – проговорил он, обращаясь к господарше и протягивая ей другую руку, левую... – Левая рука идет от сердца, – прибавил он шутливо, слабо пожимая холодную руку господарши. – Не жалей обо мне. Локсандре скажите, что я о ней каждую минуту вспоминаю... и на том свете помнить буду, если только смерть память не отшибет... А батька успокойте, скажите, что умер я, как добрый казак и добрый христианин... Теперь зовите попа... – докончил он усталым голосом, – может, я скоро и языком ворочать перестану...
Господарша тихо вышла из комнаты и послала за своим духовником, жившим в замке.
Через четверть часа высокий, худой, изможденный старик-священник вошел в комнату больного. Все вышли. Началась исповедь, потом больного причастили, в комнате были только господарша и Федоренко. Когда священник вышел, Тимош попросил, чтобы ему дали заснуть.
Он закрыл глаза и, казалось, задремал. Господарша встала, схватилась за грудь, стараясь задушить рыдания, и села у кровати. Федоренко тоже присел на лавку у задней стены. Верная Марианка, исполнявшая роль помощницы сиделки, заглянула в дверь, так как было время переменять повязки, но господарша махнула рукой, и она скрылась.
Прошло полчаса томительного молчания.
На дворе стояла осенняя вьюга. Дождь пополам со снегом хлестал в окно, а в комнате жужжали последние мухи, собираясь заснуть. Время от времени тишина нарушалась каким-нибудь звуком. Господарша вздрагивала и устремляла взор на больного.
Вдруг больной задрожал всем телом, выпрямился и широко открыл глаза.
– Вот! Вот она! Смерть! – вскрикнул он полным голосом, сел на кровати, протянул куда-то руки и потом беспомощно, как подкошенный, снова упал на подушки.
Господарша вскрикнула, вскочила, приложила руку к груди больного, но сердце его уже больше не билось...
XIII
Отцовское горе
Отпустив Тимоша в Молдавию, Богдан почувствовал какую-то особенную пустоту; ему всюду недоставало сына. За последнее время сын развился в мужественного, энергичного казака, в нем сказался недюжинный ум, смешанный, правда, с излишним простодушием и юношескою самонадеянностью; но ум отважный, смелый, готовый на всякое рискованное предприятие. Богдан гордился этой отвагой и уже втайне видел на голове Тимоша валашскую корону. Тем не менее что-то щемило и сосало его сердце; он с нетерпением ждал гонца из Молдавии. В длинные осенние вечера, когда все семейство собиралось за пряжей, Богдан уходил к себе или же отправлялся к кому-нибудь из полковников.
У Локсандры только что родились двое слабых хилых близнецов. В помощь ей взяли кормилицу-казачку, но она и сама непременно желала кормить. Эти маленькие зыбкие колыбельки заменили ей весь мир, по временам заставляли даже забывать Тимоша.
– Брось ты их мамке! – часто говорила ей Ганна, видя, как слабая, не вполне еще оправившаяся Локсандра возится с беспокойными детьми. – Она баба опытная, гораздо лучше тебя с ними управится. Вишь, какие они хилые да тощие, плохие казаки.
Локсандра сердито посматривала на гетманшу и ничего не отвечала. Скоро все домашние махнули на нее рукой и привыкли к ее постоянному отсутствию.
Как-то поздно вечером у гетманши собралось общество молодых казачек; звонкие голоса их далеко раздавались в непроглядной мгле. Вдруг кто-то стукнул в калитку. Псы залились громким лаем, веселая песня оборвалась на полуслове. Гетманша послала одну из казачек узнать, кто там.
Та вернулась запыхавшаяся, перепуганная, бледная.
– Что ты? Оборотня увидела, что ли? – засмеялась гетманша.
Казачка колебалась.
– Говори толком, кто там? – нетерпеливо крикнула Ганна.
– Посол из Молдавии, – проговорила казачка тихо. – Тимош ранен.
Гетманша вскочила и второпях уронила веретено.
Все заволновались. Минутное молчание сменилось громким говором. Несколько женщин бросились звать посла, гетманша послала за Выговским.
Вошел пан Доброшевский. Неуклюжая фигура его с вечно плаксивым выражением лица, с длинными руками и ногами, несмотря на важность момента, заставила некоторых молодиц переглянуться; их веселые улыбки немного оживили мрачное настроение. Пан Доброшевский неловко поклонился гетманше и попросил скорее доложить о нем Богдану.
– Я тотчас пошлю за ним гонца, – сказала Ганна. – А пока пусть пан не побрезгует, чем Бог послал, поужинает.
– А как же Локсандра, – заметил кто-то из казачек, – позвать ее?
– Она теперь уже спит, и пусть себе, – заметила гетманша, – одним спокойным сном будет для нее больше в жизни.
Принесли ужин, горилку, поставили на стол вино, мед и дали послу утолить его голод. Гетманша позвала расторопного казака, велела ему тотчас же скакать в Чигирин, разыскать гетмана и известить его о приезде посла.
– Говорить батьку все? – спросил казак.
– Если не захочет ехать, скажи все.
Казачки не расходились, их мучило любопытство, и как только пан окончил свою трапезу, они обступили его и засыпали вопросами.
– Неужели и пани гетманова не войдет в мое положение? – наконец жалобно проговорил он, делая самую трагическую мину. – Не могу же я сразу отвечать на сто вопросов! Пусть все пани сядут и займутся... ну, хоть пряжей, а я тогда все расскажу по порядку.
Гетманша первая подала пример и села за прялку, хотя руки у нее дрожали от волнения. Гостьи неохотно последовали примеру хозяйки, а пан посол крякнул и принялся за рассказ. Он передал уже известное нам событие и, рассказав подробно про раны Тимоша и его страдания, остановился, чтобы перевести дух и выпить кружку пива.
Казачки охали, вздыхали, причитали, некоторые даже всплакнули. Мало-помалу все разошлись, и гетманша осталась одна поджидать мужа.
Не прошло и двух часов, как послышался конский топот; гетман в сопровождении Выговского и двух гонцов влетел в настежь открытые ворота. Ганна заранее распорядилась, чтоб один из казаков ждал его на дворе. С разгоревшимся от волнения и быстрой езды лицом, весь забрызганный грязью, гетман вошел в горницу.
– А, Галю! Ты еще не спишь? – спросил он гетманшу каким-то странным надтреснутым голосом. – Слышала?
– Слышала! – отвечала она со вздохом, опустив глаза.
Богдан грузно опустился на лавку.
– Галю, Галю, – обратился он к жене, – поди сюда ко мне. Утешь меня, успокой меня! Скажи, что он не умрет!
Ганна села подле и положила руку на плечо мужа.
– Зачем ему умирать, серденько! – проговорила она, стараясь придать голосу как можно больше уверенного спокойствия.
– Страшно, Галю! Ох, как страшно! И отпускать его страшно было, целых два месяца сердце щемило. А теперь вот и стряслось. Да нет же! – вскрикнул он, вскочив с лавки и топнув ногой. – Все брошу, – Украину родную ляхам отдам на съеденье, а выручу его, у смерти из когтей вырву, если надо будет. А, злодеи! – вскрикнул он в бешенстве, сжимая кулаки. – Вы думали отнять у меня сына, погубить богатыря, так нет же, нет и нет! Богдан жестоко отомстит вам, сотрет вас с лица земли, разметет по полю, как ковыль траву.
Гетман тяжело дышал, глаза его налились кровью, ноздри широко раздувались. Ганна тихо подошла к нему и обняла.
– Коханый мой! – проговорила она, заглядывая ему в лицо. – Побереги свои силы...
Богдан горько зарыдал и опустился на лавку.
– Ох, Галю, Галю! – проговорил он, кладя голову на плечо гетманши. – Если б я мог вернуть прошлое... Зачем я его отпустил?.. Зачем сам не пошел с ним вместе?.. Принеси мне горилки... душит, жжет меня... может, мне легче будет.
Ганна хотела что-то возразить, но, взглянув на искаженное горем лицо Богдана, вздохнула, опустила голову, молча отошла к поставцу, взяла сосуд с горилкою и массивную серебряную чарку.
– Пей на здоровье! – сказала она, с поклоном подходя к мужу и наливая вина. – Может, тебе и вправду легче будет с легкой руки.
Богдан залпом выпил две чарки, потом встал, провел рукой по лбу и сказал:
– Ну, полно! Казак, что птица, отгоревал и будет! Спать мне все равно не придется, а лучше, Галю, спой мне что-нибудь, если можешь.
Ганна с полной готовностью сняла со стены бандуру, присела в ногах у Богдана, закурившего трубку, и запела одну из любимых заунывных песен гетмана.
На другое утро Богдан собрал чрезвычайную раду. Все главные полковники были или в Чигирине, или в его окрестностях, ввиду ожидаемого похода на ляхов, а потому им ничего не значило тотчас же собраться на зов гетмана.
– Панове казаки! – обратился Богдан к собравшимся, и голос его дрогнул. – Нерадостную весть сообщу я вам; мой сын, мой коханый, свет мой, утешение моей старости, предательски ранен ляхами. Если не двинемся мы ему на помощь, изведут они его совсем, изведут и силу казацкую... Помогите, други и товарищи!
Гетман замолк и, опершись на саблю, опустил голову.
В глубоком молчании стояли перед ним полковники и старшины, нерешительно посматривая друг на друга. Наконец один из них, седой как лунь старик, подошел к Богдану и с поклоном проговорил:
– Уйди, пане гетмане! Дай нам сговориться, сам знаешь, дело это не шуточное.
Богдан сделал нетерпеливое движение.
– Что тут сговариваться! – крикнул он. – Надо идти в Молдавию выручать Тимоша, не дать же ему погибнуть, не дать же ляхам насмеяться над честью казацкою!
В более спокойном расположении духа Богдан был бы сдержаннее и сумел бы настроить раду по-своему; но обсуждаемый вопрос слишком близко касался его сердца и мутил его ум.
Черкасский полковник, Воронченко, стоявший поодаль, горячо о чем-то толковал с окружавшими его полковниками. Богдан побагровел от гнева.
– Что ты там за спиною хоронишься? – крикнул он. – Если имеешь что сказать, выходи и говори громко.
Воронченко, высокий, смуглый, пожилой казак, с пробивающеюся уже проседью в черных, как смоль, усах, выступил тогда в круг.
– А то и говорю, батько! – грубым дерзким голосом отчеканил он. – Что негожее дело чужую землю оборонять, а свою без остереганья метать, надо нам за себя стоять и свою землю охранять...
У гетмана даже пена выступила на губах.
– А, вражьи дети! – вскрикнул он. – Так-то вы своего гетмана бережете!
И в одно мгновение тяжелая гетманская сабля поднялась на дерзкого полковника.
Десятки рук схватили гетмана, а Воронченко, не помня себя, бледный от злобы, занес на него саблю. Его тоже оттащили в сторону. Гетман тотчас же опомнился.
– Други мои, товарищи! – с рыданием бросился он на колени и трижды поклонился до земли. – Простите меня, не поставьте мне в вину моей горячности. Тяжко отцу терять свое детище, не выдайте меня, не погубите его!
Искреннее отчаяние звучало в голосе гетмана. Казаки бросились подымать его с земли и сами рыдали вместе с ним.
– Прости и ты нас, батько! – говорили они, кланяясь в пояс.
– Гей, хлопцы! – крикнул между тем Богдан. – Меду нам, да побольше...
Хлопцы засуетились, выкатили бочки с медом на широкий двор, где происходила рада, принесли дюжины две ковшей, и началось угощение.
– Дитки мои! – говорил между тем гетман, утирая струившиеся по лицу слезы. – Помогите мне!
– Нехай твоя воля буде, пане гетмане! – ответили казаки. – А мы с тобою уси готовы!..
XIV
Похороны
В Сочаве все были в движении. События быстро следовали одно за другим, каждый день приносил что-нибудь новое. Господарша хотела скрыть смерть Тимоша; труп его набальзамировали, тихонько ночью принесли гроб, завесили окна в спальне и никого не пускали к покойнику.
Федоренко заверил казаков, что Тимошу легче, и, чтобы отвлечь их внимание, сделал вылазку. Но через несколько дней пронесся между казаками слух, что батька нет в живых. Все приступили к Федоренко и потребовали от него истины. Он должен был сознаться, что скрывал смерть атамана. Тогда казаки решили сдать крепость полякам.
В эту минуту в лагерь явилась господарша и умоляла не покидать ее. Поддавшись минутному чувству, казаки обещали стоять за нее до самой смерти. Они продержались еще несколько дней; но припасы истощились, пришлось грызть кожу, есть крыс, мышей, падаль.
Опять собрали раду и приступили к господарше, требуя, чтобы она освободила от данной клятвы.
Господарша не возражала. Убитая горем, она потеряла бодрость и энергию, теперь ей было все равно, умирать ли в крепости или попасть в руки своих врагов.
Начались переговоры с поляками о сдаче крепости. Неприятель тоже, видимо, торопился с этими переговорами, так как прослышал, что Богдан двинулся к Сочаве с сильным войском. Казакам дали свободный пропуск с телом умершего атамана.
Заунывно загудели колокола, со скрипом отворились крепостные ворота, и торжественно тихо двинулась похоронная процессия. Впереди шли выборные казаки, они несли погребальные сукна, растянутые на длинных носилках; за ними несли гроб, над гробом склонялось большое белое знамя, его нес сам атаман Федоренко. С другой стороны, немного впереди гроба, несли казацкие знамена, окруженные войсковою музыкою, заунывно игравшею похоронный марш. Сзади гроба шло все войско казацкое, уменьшившееся больше чем наполовину. Испитые, изможденные лица, худые как скелеты фигуры совсем не напоминали молодцов-запорожцев, вошедших в крепость три месяца тому назад. Они шли, понурив головы, охваченные глубокой скорбью, и к этой скорби даже враги их чувствовали невольное уважение.
Не у одного молдаванина вырвался глубокий вздох при виде бренных останков храброго рыцаря, борца за их отчизну, и не одни взоры останавливались в этот день с искренней ненавистью на самодовольном новом властителе Стефане Тучном или Бурдуце. Он явно выказывал нетерпение скорее овладеть крепостью и вторично сесть на престол.
Господарша в безмолвном горе, подобно мраморному изваянию, в сопровождении своих боярынь и прислужниц, проводила гроб далеко за город. Она знала, что впереди ее ждут многие испытания, что гордый Стефан и жена его дадут ей почувствовать всю горечь унижения. Но в ту минуту, когда она шла за гробом, все житейские заботы отошли назад, в сердце оставалась только одна глубокая скорбь об умершем.
Она проводила покойника версты две, отвесила ему три низких поклона и вернулась в Сочаву, где ее ждали жестокие муки.
Стефан заставил ее принимать новую господаршу, потом распорол нос ее шестилетнему сыну Василию и с позором, в телеге, как преступницу, велел ее отвезти в один из отдаленных, глухих городков, где ей и пришлось коротать свою нерадостную жизнь в изгнании.
* * *
Медленно подвигалась печальная процессия к границам Украины. Вот перешли и границу, показались родные села и города; всюду высыпал народ навстречу, всюду заунывно гудели колокола, в городах палили пушки, в церквах служили литии. Тихо останавливались восемь тысяч казаков на привалах, в суровом молчании обедали и ужинали: ни шуток, ни смеха, ни песен не слышалось в этом печальном лагере.
Вот наконец родные степи... Пройдя их, казаки будут дома, но что принесут они домой? Труп любимого гетманова сына, бесчисленные известия о погибших и убитых, и ни тени славных побед, о которых мечталось при выступлении. В глубокой скорби никли казацкие головы, дрожали казацкие усы, трепетали мощные казацкие груди и невольно сам собою замедлялся шаг, невольно хотелось, чтобы степь тянулась без конца, чтобы отдалилась еще на несколько дней тяжелая минута.
Но что это? Вдали раздался топот множества коней. Осторожные казаки отошли в овраг и выслали разведчиков. Через несколько минут разведчики во весь опор прискакали назад, издали крича:
– Сам гетман идет с войском!
Казаки вышли на дорогу и двинулись навстречу гетману.
Увидев печальную процессию, Богдан сошел с коня и пошел ей навстречу.
– Кого вы везете? – спросил он передних казаков.
Но роковые слова остановились у них в горле, и они молча стояли перед ним.
Зачуяв недоброе, гетман быстрыми шагами приблизился к телеге с гробом. Он никого и ничего не видел, сердце его подсказывало что-то ужасное, чего еще он сам себе не смел назвать.
– Открыть крышку! – приказал он.
Дюжина сильных рук потянулась к гробу.
Крышка быстро приподнялась.
– Тимош! – вскрикнул Богдан. – Сынку коханый!
Голос его замер, он припал к дорогим останкам и почувствовал себя в эту минуту хилым, беспомощным стариком. Ему казалось, что над ним пронеслись десятки лет, что в одну минуту он пережил целое полстолетие.
Долго лежал Богдан на гробу, безмолвно стояло кругом казацкое войско с обнаженными головами, не смея нарушить неутешную скорбь несчастного отца.
Наконец гетман поднялся.
– Боже! Благодарю тебя, что Тимош умер как казак и не достался в руки врагов! Спасибо вам, товарищи, – обратился он к казакам. – Спасибо за то, что воевали с моим богатырем! А вас, братове, благодарю вдвое, что пошли на выручку моего бедного сынка! Ничего ему теперь больше не нужно, только несколько аршин земли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
Господарша тихо вышла из комнаты и послала за своим духовником, жившим в замке.
Через четверть часа высокий, худой, изможденный старик-священник вошел в комнату больного. Все вышли. Началась исповедь, потом больного причастили, в комнате были только господарша и Федоренко. Когда священник вышел, Тимош попросил, чтобы ему дали заснуть.
Он закрыл глаза и, казалось, задремал. Господарша встала, схватилась за грудь, стараясь задушить рыдания, и села у кровати. Федоренко тоже присел на лавку у задней стены. Верная Марианка, исполнявшая роль помощницы сиделки, заглянула в дверь, так как было время переменять повязки, но господарша махнула рукой, и она скрылась.
Прошло полчаса томительного молчания.
На дворе стояла осенняя вьюга. Дождь пополам со снегом хлестал в окно, а в комнате жужжали последние мухи, собираясь заснуть. Время от времени тишина нарушалась каким-нибудь звуком. Господарша вздрагивала и устремляла взор на больного.
Вдруг больной задрожал всем телом, выпрямился и широко открыл глаза.
– Вот! Вот она! Смерть! – вскрикнул он полным голосом, сел на кровати, протянул куда-то руки и потом беспомощно, как подкошенный, снова упал на подушки.
Господарша вскрикнула, вскочила, приложила руку к груди больного, но сердце его уже больше не билось...
XIII
Отцовское горе
Отпустив Тимоша в Молдавию, Богдан почувствовал какую-то особенную пустоту; ему всюду недоставало сына. За последнее время сын развился в мужественного, энергичного казака, в нем сказался недюжинный ум, смешанный, правда, с излишним простодушием и юношескою самонадеянностью; но ум отважный, смелый, готовый на всякое рискованное предприятие. Богдан гордился этой отвагой и уже втайне видел на голове Тимоша валашскую корону. Тем не менее что-то щемило и сосало его сердце; он с нетерпением ждал гонца из Молдавии. В длинные осенние вечера, когда все семейство собиралось за пряжей, Богдан уходил к себе или же отправлялся к кому-нибудь из полковников.
У Локсандры только что родились двое слабых хилых близнецов. В помощь ей взяли кормилицу-казачку, но она и сама непременно желала кормить. Эти маленькие зыбкие колыбельки заменили ей весь мир, по временам заставляли даже забывать Тимоша.
– Брось ты их мамке! – часто говорила ей Ганна, видя, как слабая, не вполне еще оправившаяся Локсандра возится с беспокойными детьми. – Она баба опытная, гораздо лучше тебя с ними управится. Вишь, какие они хилые да тощие, плохие казаки.
Локсандра сердито посматривала на гетманшу и ничего не отвечала. Скоро все домашние махнули на нее рукой и привыкли к ее постоянному отсутствию.
Как-то поздно вечером у гетманши собралось общество молодых казачек; звонкие голоса их далеко раздавались в непроглядной мгле. Вдруг кто-то стукнул в калитку. Псы залились громким лаем, веселая песня оборвалась на полуслове. Гетманша послала одну из казачек узнать, кто там.
Та вернулась запыхавшаяся, перепуганная, бледная.
– Что ты? Оборотня увидела, что ли? – засмеялась гетманша.
Казачка колебалась.
– Говори толком, кто там? – нетерпеливо крикнула Ганна.
– Посол из Молдавии, – проговорила казачка тихо. – Тимош ранен.
Гетманша вскочила и второпях уронила веретено.
Все заволновались. Минутное молчание сменилось громким говором. Несколько женщин бросились звать посла, гетманша послала за Выговским.
Вошел пан Доброшевский. Неуклюжая фигура его с вечно плаксивым выражением лица, с длинными руками и ногами, несмотря на важность момента, заставила некоторых молодиц переглянуться; их веселые улыбки немного оживили мрачное настроение. Пан Доброшевский неловко поклонился гетманше и попросил скорее доложить о нем Богдану.
– Я тотчас пошлю за ним гонца, – сказала Ганна. – А пока пусть пан не побрезгует, чем Бог послал, поужинает.
– А как же Локсандра, – заметил кто-то из казачек, – позвать ее?
– Она теперь уже спит, и пусть себе, – заметила гетманша, – одним спокойным сном будет для нее больше в жизни.
Принесли ужин, горилку, поставили на стол вино, мед и дали послу утолить его голод. Гетманша позвала расторопного казака, велела ему тотчас же скакать в Чигирин, разыскать гетмана и известить его о приезде посла.
– Говорить батьку все? – спросил казак.
– Если не захочет ехать, скажи все.
Казачки не расходились, их мучило любопытство, и как только пан окончил свою трапезу, они обступили его и засыпали вопросами.
– Неужели и пани гетманова не войдет в мое положение? – наконец жалобно проговорил он, делая самую трагическую мину. – Не могу же я сразу отвечать на сто вопросов! Пусть все пани сядут и займутся... ну, хоть пряжей, а я тогда все расскажу по порядку.
Гетманша первая подала пример и села за прялку, хотя руки у нее дрожали от волнения. Гостьи неохотно последовали примеру хозяйки, а пан посол крякнул и принялся за рассказ. Он передал уже известное нам событие и, рассказав подробно про раны Тимоша и его страдания, остановился, чтобы перевести дух и выпить кружку пива.
Казачки охали, вздыхали, причитали, некоторые даже всплакнули. Мало-помалу все разошлись, и гетманша осталась одна поджидать мужа.
Не прошло и двух часов, как послышался конский топот; гетман в сопровождении Выговского и двух гонцов влетел в настежь открытые ворота. Ганна заранее распорядилась, чтоб один из казаков ждал его на дворе. С разгоревшимся от волнения и быстрой езды лицом, весь забрызганный грязью, гетман вошел в горницу.
– А, Галю! Ты еще не спишь? – спросил он гетманшу каким-то странным надтреснутым голосом. – Слышала?
– Слышала! – отвечала она со вздохом, опустив глаза.
Богдан грузно опустился на лавку.
– Галю, Галю, – обратился он к жене, – поди сюда ко мне. Утешь меня, успокой меня! Скажи, что он не умрет!
Ганна села подле и положила руку на плечо мужа.
– Зачем ему умирать, серденько! – проговорила она, стараясь придать голосу как можно больше уверенного спокойствия.
– Страшно, Галю! Ох, как страшно! И отпускать его страшно было, целых два месяца сердце щемило. А теперь вот и стряслось. Да нет же! – вскрикнул он, вскочив с лавки и топнув ногой. – Все брошу, – Украину родную ляхам отдам на съеденье, а выручу его, у смерти из когтей вырву, если надо будет. А, злодеи! – вскрикнул он в бешенстве, сжимая кулаки. – Вы думали отнять у меня сына, погубить богатыря, так нет же, нет и нет! Богдан жестоко отомстит вам, сотрет вас с лица земли, разметет по полю, как ковыль траву.
Гетман тяжело дышал, глаза его налились кровью, ноздри широко раздувались. Ганна тихо подошла к нему и обняла.
– Коханый мой! – проговорила она, заглядывая ему в лицо. – Побереги свои силы...
Богдан горько зарыдал и опустился на лавку.
– Ох, Галю, Галю! – проговорил он, кладя голову на плечо гетманши. – Если б я мог вернуть прошлое... Зачем я его отпустил?.. Зачем сам не пошел с ним вместе?.. Принеси мне горилки... душит, жжет меня... может, мне легче будет.
Ганна хотела что-то возразить, но, взглянув на искаженное горем лицо Богдана, вздохнула, опустила голову, молча отошла к поставцу, взяла сосуд с горилкою и массивную серебряную чарку.
– Пей на здоровье! – сказала она, с поклоном подходя к мужу и наливая вина. – Может, тебе и вправду легче будет с легкой руки.
Богдан залпом выпил две чарки, потом встал, провел рукой по лбу и сказал:
– Ну, полно! Казак, что птица, отгоревал и будет! Спать мне все равно не придется, а лучше, Галю, спой мне что-нибудь, если можешь.
Ганна с полной готовностью сняла со стены бандуру, присела в ногах у Богдана, закурившего трубку, и запела одну из любимых заунывных песен гетмана.
На другое утро Богдан собрал чрезвычайную раду. Все главные полковники были или в Чигирине, или в его окрестностях, ввиду ожидаемого похода на ляхов, а потому им ничего не значило тотчас же собраться на зов гетмана.
– Панове казаки! – обратился Богдан к собравшимся, и голос его дрогнул. – Нерадостную весть сообщу я вам; мой сын, мой коханый, свет мой, утешение моей старости, предательски ранен ляхами. Если не двинемся мы ему на помощь, изведут они его совсем, изведут и силу казацкую... Помогите, други и товарищи!
Гетман замолк и, опершись на саблю, опустил голову.
В глубоком молчании стояли перед ним полковники и старшины, нерешительно посматривая друг на друга. Наконец один из них, седой как лунь старик, подошел к Богдану и с поклоном проговорил:
– Уйди, пане гетмане! Дай нам сговориться, сам знаешь, дело это не шуточное.
Богдан сделал нетерпеливое движение.
– Что тут сговариваться! – крикнул он. – Надо идти в Молдавию выручать Тимоша, не дать же ему погибнуть, не дать же ляхам насмеяться над честью казацкою!
В более спокойном расположении духа Богдан был бы сдержаннее и сумел бы настроить раду по-своему; но обсуждаемый вопрос слишком близко касался его сердца и мутил его ум.
Черкасский полковник, Воронченко, стоявший поодаль, горячо о чем-то толковал с окружавшими его полковниками. Богдан побагровел от гнева.
– Что ты там за спиною хоронишься? – крикнул он. – Если имеешь что сказать, выходи и говори громко.
Воронченко, высокий, смуглый, пожилой казак, с пробивающеюся уже проседью в черных, как смоль, усах, выступил тогда в круг.
– А то и говорю, батько! – грубым дерзким голосом отчеканил он. – Что негожее дело чужую землю оборонять, а свою без остереганья метать, надо нам за себя стоять и свою землю охранять...
У гетмана даже пена выступила на губах.
– А, вражьи дети! – вскрикнул он. – Так-то вы своего гетмана бережете!
И в одно мгновение тяжелая гетманская сабля поднялась на дерзкого полковника.
Десятки рук схватили гетмана, а Воронченко, не помня себя, бледный от злобы, занес на него саблю. Его тоже оттащили в сторону. Гетман тотчас же опомнился.
– Други мои, товарищи! – с рыданием бросился он на колени и трижды поклонился до земли. – Простите меня, не поставьте мне в вину моей горячности. Тяжко отцу терять свое детище, не выдайте меня, не погубите его!
Искреннее отчаяние звучало в голосе гетмана. Казаки бросились подымать его с земли и сами рыдали вместе с ним.
– Прости и ты нас, батько! – говорили они, кланяясь в пояс.
– Гей, хлопцы! – крикнул между тем Богдан. – Меду нам, да побольше...
Хлопцы засуетились, выкатили бочки с медом на широкий двор, где происходила рада, принесли дюжины две ковшей, и началось угощение.
– Дитки мои! – говорил между тем гетман, утирая струившиеся по лицу слезы. – Помогите мне!
– Нехай твоя воля буде, пане гетмане! – ответили казаки. – А мы с тобою уси готовы!..
XIV
Похороны
В Сочаве все были в движении. События быстро следовали одно за другим, каждый день приносил что-нибудь новое. Господарша хотела скрыть смерть Тимоша; труп его набальзамировали, тихонько ночью принесли гроб, завесили окна в спальне и никого не пускали к покойнику.
Федоренко заверил казаков, что Тимошу легче, и, чтобы отвлечь их внимание, сделал вылазку. Но через несколько дней пронесся между казаками слух, что батька нет в живых. Все приступили к Федоренко и потребовали от него истины. Он должен был сознаться, что скрывал смерть атамана. Тогда казаки решили сдать крепость полякам.
В эту минуту в лагерь явилась господарша и умоляла не покидать ее. Поддавшись минутному чувству, казаки обещали стоять за нее до самой смерти. Они продержались еще несколько дней; но припасы истощились, пришлось грызть кожу, есть крыс, мышей, падаль.
Опять собрали раду и приступили к господарше, требуя, чтобы она освободила от данной клятвы.
Господарша не возражала. Убитая горем, она потеряла бодрость и энергию, теперь ей было все равно, умирать ли в крепости или попасть в руки своих врагов.
Начались переговоры с поляками о сдаче крепости. Неприятель тоже, видимо, торопился с этими переговорами, так как прослышал, что Богдан двинулся к Сочаве с сильным войском. Казакам дали свободный пропуск с телом умершего атамана.
Заунывно загудели колокола, со скрипом отворились крепостные ворота, и торжественно тихо двинулась похоронная процессия. Впереди шли выборные казаки, они несли погребальные сукна, растянутые на длинных носилках; за ними несли гроб, над гробом склонялось большое белое знамя, его нес сам атаман Федоренко. С другой стороны, немного впереди гроба, несли казацкие знамена, окруженные войсковою музыкою, заунывно игравшею похоронный марш. Сзади гроба шло все войско казацкое, уменьшившееся больше чем наполовину. Испитые, изможденные лица, худые как скелеты фигуры совсем не напоминали молодцов-запорожцев, вошедших в крепость три месяца тому назад. Они шли, понурив головы, охваченные глубокой скорбью, и к этой скорби даже враги их чувствовали невольное уважение.
Не у одного молдаванина вырвался глубокий вздох при виде бренных останков храброго рыцаря, борца за их отчизну, и не одни взоры останавливались в этот день с искренней ненавистью на самодовольном новом властителе Стефане Тучном или Бурдуце. Он явно выказывал нетерпение скорее овладеть крепостью и вторично сесть на престол.
Господарша в безмолвном горе, подобно мраморному изваянию, в сопровождении своих боярынь и прислужниц, проводила гроб далеко за город. Она знала, что впереди ее ждут многие испытания, что гордый Стефан и жена его дадут ей почувствовать всю горечь унижения. Но в ту минуту, когда она шла за гробом, все житейские заботы отошли назад, в сердце оставалась только одна глубокая скорбь об умершем.
Она проводила покойника версты две, отвесила ему три низких поклона и вернулась в Сочаву, где ее ждали жестокие муки.
Стефан заставил ее принимать новую господаршу, потом распорол нос ее шестилетнему сыну Василию и с позором, в телеге, как преступницу, велел ее отвезти в один из отдаленных, глухих городков, где ей и пришлось коротать свою нерадостную жизнь в изгнании.
* * *
Медленно подвигалась печальная процессия к границам Украины. Вот перешли и границу, показались родные села и города; всюду высыпал народ навстречу, всюду заунывно гудели колокола, в городах палили пушки, в церквах служили литии. Тихо останавливались восемь тысяч казаков на привалах, в суровом молчании обедали и ужинали: ни шуток, ни смеха, ни песен не слышалось в этом печальном лагере.
Вот наконец родные степи... Пройдя их, казаки будут дома, но что принесут они домой? Труп любимого гетманова сына, бесчисленные известия о погибших и убитых, и ни тени славных побед, о которых мечталось при выступлении. В глубокой скорби никли казацкие головы, дрожали казацкие усы, трепетали мощные казацкие груди и невольно сам собою замедлялся шаг, невольно хотелось, чтобы степь тянулась без конца, чтобы отдалилась еще на несколько дней тяжелая минута.
Но что это? Вдали раздался топот множества коней. Осторожные казаки отошли в овраг и выслали разведчиков. Через несколько минут разведчики во весь опор прискакали назад, издали крича:
– Сам гетман идет с войском!
Казаки вышли на дорогу и двинулись навстречу гетману.
Увидев печальную процессию, Богдан сошел с коня и пошел ей навстречу.
– Кого вы везете? – спросил он передних казаков.
Но роковые слова остановились у них в горле, и они молча стояли перед ним.
Зачуяв недоброе, гетман быстрыми шагами приблизился к телеге с гробом. Он никого и ничего не видел, сердце его подсказывало что-то ужасное, чего еще он сам себе не смел назвать.
– Открыть крышку! – приказал он.
Дюжина сильных рук потянулась к гробу.
Крышка быстро приподнялась.
– Тимош! – вскрикнул Богдан. – Сынку коханый!
Голос его замер, он припал к дорогим останкам и почувствовал себя в эту минуту хилым, беспомощным стариком. Ему казалось, что над ним пронеслись десятки лет, что в одну минуту он пережил целое полстолетие.
Долго лежал Богдан на гробу, безмолвно стояло кругом казацкое войско с обнаженными головами, не смея нарушить неутешную скорбь несчастного отца.
Наконец гетман поднялся.
– Боже! Благодарю тебя, что Тимош умер как казак и не достался в руки врагов! Спасибо вам, товарищи, – обратился он к казакам. – Спасибо за то, что воевали с моим богатырем! А вас, братове, благодарю вдвое, что пошли на выручку моего бедного сынка! Ничего ему теперь больше не нужно, только несколько аршин земли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21