К.К.Вагинов (Вагенгейм)
Ч Е Р Т О Г О Н

ПЕРВАЯ

Это обряд, который можно встретить только в одной Москве, и притом не
иначе как при особом счастии и протекции.
Я видел чертогон с начала до конца благодаря одному счастливому стечению
обстоятельств и хочу это записать для настоящих знатоков и любителей серьезного и
величественного в национальном вкусе.
Хотя я с одного бока дворянин, но с другого близок к "народу": мать моя из
купеческого звания. Она выходила замуж из очень богатого дома, но вышла уходом, по
любви к моему родителю. Покойник был молодец по женской части и что намечал,
того и достигал. Так ему удалось и с мамашей, но только за эту ловкость матушкины
старики ничего ей не дали, кроме, разумеется, гардеробу, постелей и Божьего милосердия,
которые были получены вместе с прощением и родительским благословением, навеки
нерушимым. Жили мои старики в Орле, жили нуждно, но гордо, у богатых материных
родных ничего не просили. Да и сношений с ними не имели. Однако, когда мне
пришлось ехать в университет, матушка стала говорить:
г Пожалуйста, сходи к дяде Илье Федосеевичу и от меня ему поклонись. Это не
унижение, а старших родных уважать должно, г а он мой брат, и к тому благочестив и
большой вес в Москве имеет. Он при всех встречах всегда хлеб-соль подает... всегда
впереди всех стоит с блюдом или с образом... и у генерал-губернатора с митрополитом
принят... Он тебя может хорошему наставить.
А я хотя в это время, изучив Филаретов катехизис, в Бога не верил, но матушку
любил, и думаю себе раз: "Вот я уже около года в Москве и до сих пор материной воли
не исполнил; пойду-ка я немедленно к дяде Илье Федосеичу, повидаюсь г снесу ему
материн поклон и взаправду погляжу, чему он меня научит".
По привычке с детства я был к старшим почтителен г особенно к таким, которые
известны и митрополиту и губернаторам.
Восстав, почистился щеточкой и пошел к дяде Илье Федосеичу.

ВТОРАЯ
Было так часов около шести вечера. Погода стояла теплая, мягкая и сероватая г
словом, очень хорошо. Дом дяди известен, г один из первых домов в Москве, г все его
знают. Только я в нем никогда не был и дядю никогда не видал, даже издали.
Иду, однако, смело, рассуждая: примет г хорошо, а не примет г не надо.
Прихожу на двор; у подъезда стоят кони-львы, сами вороные, а гривы рассыпные,
шерсть как дорогой атлас лоснится, а заложены в коляску.
Я взошел на крыльцо и говорю: так и так г я племянник, студент, прошу доложить
Илье Федосеичу.
А люди отвечают:
г Они сами сейчас сходят г едут кататься.
Показывается очень простая фигура, русская, но довольно величественная, г в глазах
с матушкой есть сходство, но выражение иное, что называется г солидный мужчина.
Отрекомендовался ему; он выслушал молча, тихо руку подал и говорит:
Садись, проедемся.
Я было хотел отказаться, но как-то замялся и сел.
г В парк! г велел он.
Львы сразу приняли и понеслись, только задок коляски подпрыгивает, а как за город
выехали, еще шибче помчали.
Сидим, ни слова не говорим, только вижу, как дядя себе цилиндр краем в самый лоб
врезал, и на лице у него этакая что называется плюмса, как бывает от скуки.
Туда-сюда глядит и один раз на меня метнул глазом и ни с того ни с сего проговорил:
г Совсем жисти нет.
Я не знал, что ответить, и промолчал.
Опять едем, едем; думаю: куда это он меня завозит? И начинает мне сдаваться, что я как
будто попал в какую-то статью.
А дядя вдруг словно повершил что-то в уме и начинает отдавать кучеру одно за другим
приказания:
г Направо, налево. У "Яра" г стой!
Вижу, из ресторана много прислуги высыпало к нам, и все перед дядею чуть не в три
погибели гнуться, а он из коляски не шевелится и велел подать хозяина. Побежали.
Является француз г тоже с большим почтением, а дядя не шевелится: костью
набалдашника палки о зубы постукивает и говорит:
г Сколько лишних людей есть?
г Человек до тридцати в гостиных, г отвечает француз, г да три кабинета заняты.
г Всех вон!
г Очень хорошо.
г Теперь семь часов, г говорит, посмотрев на часы, дядя, г я в восемь заеду. Будет
готово?
г Нет, г отвечает, г в восемь трудно... у многих заказано... а к девяти часам
пожалуйте, во всем ресторане ни одного стороннего человека не будет.
г Хорошо.
г А что приготовить?
г Разумеется, э ф и о п о в.
г А еще?
г Оркестр.
г Один?
г Нет, два лучше.
г За Рыбкой послать?
г Разумеется.
г Французских дам?
г Не надо их!
г Погреб?
г Вполне.
г По кухне?
г Карту!
Подали дневное menue.
Дядя посмотрел и, кажется, ничего не разобрал, а может быть, и не хотел разбирать:
пощелкал по бумажке палкою и говорит:
Вот это все на сто особ.
И с этим свернул карточку и положил в кафтан.
Француз и рад и жмется:
г Я г , говорит, г не могу все подать на сто особ. Здесь есть вещи очень дорогие,
которых во всем ресторане всего только на пять шесть порций.
г А я как же могу моих гостей рассортировать? Кто что захочет, всякому чтоб было.
Понимаешь?
г Понимаю.
г А то, брат, тогда и Рябыка не подействует. Пошел!
Оставили ресторанщика с его лакеями у подъезда и покатили.
Тут я уже совершенно убедился, что попал не на свои рельсы, и попробовал было
проститься, но дядя не слышал. Он был очень озабочен. Едем и только то одного, то
другого останавливаем.
г В девять часов к "Яру"! г говорит коротко каждому дядя. А люди, которым он это
сказывает, все почтенные такие, старцы, и все снимают шляпы и так же коротко
отвечают дяде:
г Твои гости, твои гости, Федосеич.
Таким порядком, не помню, сколько мы остановили, но я думаю, человек двадцать, и
как раз пришло девять часов, и мы опять подкатили к "Яру". Слуг целая толпа высыпала
навстречу и берут дядю под руки, а сам француз на крыльце салфеткою пыль у него с
панталон обил.
г Чисто? г спрашивает дядя.
г Один генерал, г говорит, г запоздал, очень просился в кабинете кончить...
г Сейчас вон его!
г Он очень скоро кончит.
г Не хочу, г довольно я ему дал времени г теперь пусть идет на траву доедать.
Не знаю, чем бы это кончилось, но в эту минуту генерал с двумя дамами вышел, сел в
коляску и уехал, а к подъезду один за другим начали прибывать гости, приглашенные
дядею в парк.

ТРЕТЬЯ
Ресторан был убран, чист и свободен от посетителей. Только в одной зале сидел один
великан, который встречал дядю молча и, ни слова ему не говоря, взял у него из рук
палку и куда-то ее спрятал.
Дядя отдал палку, нимало не противореча, и тут же передал великану бумажник и
портмоне.
Этот полуседой массивный великан был тот самый Рябыка, о котором при мне дано
было ресторатору непонятное приказание. Он был какой-то "детский учитель", но и тут
он тоже, очевидно, находился при какой-то особой должности. Он был здесь столь же
необходим, как цыгане, оркестр и весь туалет, мгновенно явившийся в полном сборе. Я
только не понимал, в чем роль учителя, но это было еще рано для моей
неопытности.
Ярко освещенный ресторан работал: музыка гремела, а цыгане расхаживали и
закусывали у буфета, дядя обозревал комнаты, сад, грот и галереи. Он везде смотрел,
"нет ли непринадлежащих", и рядом с ним безотлучно ходил учитель; но когда они
возвратились в главную гостиную, где все были в сборе, между ними замечалась
большая разница: поход на них действовал не одинаково: учитель был трезв, как вышел,
а дядя совершенно пьян.
Как это могло столь скоро произойти, г не знаю, но он был в отличном настроении;
сел на председательское место, и пошла писать столица.
Двери были заперты, и о всем мире сказано так: "что ни от них к нам, ни от нас к ним
перейти нельзя". Нас разлучала пропасть, г пропасть всего г вина, яств, а главное г
пропасть разгула, не хочу сказать безобразного, г но дикого, неистового, такого, что и
передать не умею. И от меня этого не надо и требовать, потому что, видя себя зажатым
здесь и отделенным от мира, я оробел и сам поспешил поскорее напиться. А потому я не
буду излагать, как шла эта ночь, потому что все это описать дано не моему перу, я
помню только два выдающиеся батальные эпизода и финал, но в них-то и заключалось
главным образом страшное.
ЧЕТВЕРТАЯ

Доложили о каком-то Иване Степановиче, как впоследствии оказалось г важнейшем
московском фабриканте и коммерсанте.
Это произвело паузу.
г Ведь сказано: никого не пускать, г отвечал дядя.
г Очень просятся.
г А где он прежде был, пусть туда и убирается.
Человек пошел, но робко идет назад.
г Иван Степанович, г говорит, г приказали сказать, что они очень покорно
просятся.
г Не надо, я не хочу.
Другие говорят:"Пусть штраф заплатит".
Нет! гнать прочь, и штрафу не надо.
Но человек является и еще робче заявляет:
г Они, г говорит, г всякий штраф согласны, г только в их годы от своей компании
отстать, говорят, им очень грустно.
Дядя встал и сверкнул глазами, но в это же время между ним и лакеем встал во весь
рост Рябыка: левой рукой, как-то одним щипком, как цыпленка, он отшвырнул слугу, а
правою посадил на место дядю.
Из среды гостей послышались голоса за Ивана Степановича: просили пустить его г
взять сто рублей штрафу на музыкантов и пустить.
г Свой брат, старик, благочестивый, куда ему теперь деваться? Отобьется, пожалуй,
еще скандал сделает на виду у мелкой публики. Пожалеть его надо.
Дядя внял и говорит:
г Если быть не по-моему, так и не по-вашему, а по-Божью: Ивану Степанову впуск
разрешаю, но только он должен бить на литавре.
Пошел пересказчик и возвращается:
г Просят, говорят, лучше с них штраф взять.
г К черту! не хочет барабанить г не надо, пусть его куда хочет едет.
Через малое время Иван Степанович не выдержал и присылает сказать, что согласен в
литавры бить.
г Пусть придет.
Входит муж нарочито велик и видом почтенен: обликом строг, очи
угасли, хребет согбен, а брада комовата и празелень. Хочет
шутить и здороваться, но его остепеняют.
г После, после, это все после, г кричит ему дядя, г теперь бей в барабан.
г Бей в барабан! г подхватывают другие.
г Музыка! подлитаврную.
Оркестр начинает громкую пьесу, г солидный старец берет деревянные колотилки и
начинает в такт и не в такт стучать по литаврам.
Шум и крик адский; все довольны и кричат:
г Громче!
Иван Степанович старается сильнее.
г Громче, громче, еще громче!
Старец колотит во всю мочь, как Черный царь у Фейлиграта, и, наконец, цель
достигнута: литавра издает отчаянный треск, кожа лопается, все хохочут, шум
становится невообразимый, и Ивана Степановича облегчают за прорванные литавры
штрафом в пять сот рублей в пользу музыкантов.
Он платит, отирает пот, усаживается, и в то время, как все пьют за его здоровье, он, к
немалому своему ужасу, замечает между гостями своего зятя.
Опять хохот, опять шум, и так до потери моего сознания. В редкие просветы памяти
вижу, как пляшут цыганки, как дрыгает ногами, сидя на одном месте, дядя; потом как он
перед кем-то встает, но тут же между ними появляется Рябыка, и кто-то отлетел, и дядя
садится, а перед ним в столе торчат две воткнутые вилки. Я теперь понимаю роль
Рябыки.
Но вот в окно дохнула свежесть московского утра, я снова что-то сознал, но как будто
только для того, чтобы усумниться в рассудке. Было сражение и рубка лесов: слышался
треск, гром, колыхались деревья, девственные, экзотические деревья, за ними кучею
жались в углу какие-то смуглые лица, а здесь, у корней, сверкали страшные топоры и
рубил мой дядя, рубил старец Иван Степанович...Просто средневековая картина.
Это "брали в плен" спрятавшихся в гроте за деревьями цыганок, цыгане их не защищали
и предоставили собственной энергии. Шутку и серьез тут не разобрать: в воздухе летели
тарелки, стулья камни из грота, а те все врубались в лес, и всех отважнее действовали
Иван Степанович и дядя.
Наконец твердыня была взята: цыганки схвачены, обняты, расцелованы, каждый г
каждой сунул по сторублевой за "корсаж", и дело кончено...
Да; сразу вдруг все стихло...все кончено. Никто не помешал, но этого было довольно.
Чувствовалось, что как без этого "жисти не было", так зато теперь довольно.
Всем было довольно, и все были довольны. Может быть, имело значение и то, что
учитель сказал, что ему "пора в классы", но, впрочем, все равно: вальпургиева ночь
прошла, и "жисть" опять начиналась.
Публика не разъезжалась, не прощалась, а просто исчезла; ни оркестра, ни цыган уже не
было. Ресторан представлял полнейшее разорение: ни одной драпировки, ни одного
целого зеркала, даже потолочная люстра г и та лежала на полу вся в кусках, и
хрустальные призмы ее ломались под ногами еле бродившей, утомленной прислуги.
Дядя сидел один посреди дивана и пил квас; он по временам что-то вспоминал и
дрыгал ногами. Возле него стоял поспешавший в классы Рябыка.
Им подали счет г короткий: "гуртом писанный".
Рябыка читал счет внимательно и потребовал полторы тысячи скидки. С ним мало
спорили и подвели итог: он составлял семнадцать тысяч, и просматривавший его
Рябыка объявил, что это добросовестно. Дядя произнес односложно: "плати" и затем
надел шляпу и кивнул мне за ним следовать.
Я, к ужасу моему, видел, что он ничего не забыл и что мне невозможно от него
скрыться. Он мне был чрезвычайно страшен, и я не мог себе представить, как я останусь
в этом его ударе с глазу на глаз. Прихватил он меня с собою, даже двух слов резонных не
сказал, и вот таскает, и нельзя от него отставать. Что со мною будет? У меня весь хмель
пропал. Я просто только боялся этого страшного, дикого зверя, с его невероятною
фантазиею и ужасным размахом. А между тем мы уже уходили: в передней нас окружила
масса лакеев. Дядя диктовал: "по пяти" г и Рябыка расплачивался; ниже платили
дворникам, сторожам, городовым, жандармам, которые все оказывали нам какие-то
службы. Все это было удовлетворено. Но все это составляло суммы, а тут еще на всем
видимом пространстве парка стояли извозчики. Их было видимо - невидимо, и все они
тоже ждали нас г ждали батюшку Илью Федосеича, "не понадобится ли зачем послать
его милости".
Узнали сколько их, и выслали всем по три рубля, и мы с дядей сели в коляску, а
Рябыка подал ему бумажник.
Илья Федосеич вынул из бумажника сто рублей и подал Рябыке.
г Мало.
Дядя накинул еще две четверки.
г Да и этого недостаточно: ведь ни одного скандала не было.
Дядя прибавил третью четвертную, после чего учитель подал ему палку и откланялся.
ПЯТАЯ
Мы оставались вдвоем с глазу на глаз и мчались назад в Москву, а за нами с гиком и
дребезжанием неслась во всю скачь вся эта извозчичья рвань. Я не понимал, что им
хотелось, но дядя понял. Это было возмутительно: им хотелось еще сорвать отступного,
и вот они, под видом оказания особой чести Илье Федосеичу, предавали его почтенное
высокостепенство всесветному позору.
Москва была перед носом и вся в виду г вся в прекрасном утреннем освещении, в
легком дымке очагов и мирном благовесте, зовущем к молитве.
Вправо и влево к заставе шли лабазы. Дядя встал у крайнего из них, подошел к стоящей
у порога липовой кадке и спросил:
г Мед?
г Мед.
г Что стоит кадка?
г На мелочь по фунтам продаем.
г Продай на крупное: смекни, что стоит.
Не помню, кажется семьдесят или восемьдесят рублей он смекнул.
Дядя выбросил деньги.
А кортеж наш двинулся.
г Любите меня, молодцы, городские извозчики?
г Как же, мы завсегда к Вашему степенству...
г Привязанность чувствуете?
г Очень привязаны.
г Снимай колеса.
Те недоумевают.
г Скорей, скорей! г командует дядя.
Кто попрытче, человек двадцать, слазили под козла, достали ключи и стали
развертывать гайки.
г Хорошо, г говорит дядя г теперь мажь медом.
г Батюшка!
г Мажь!
г Этакое добро...в рот любопытнее.
г Мажь!
И, не настаивая более, дядя снова сел в коляску, и мы понеслись, в, те, сколько
их было, все остались с снятыми колесами над медом, которым они колес верно не
мазали, а растащили по карманам или перепродали лабазнику. Во всяком случае они нас
оставили, и мы очутились в банях. Тут я себе ожидал кончину века и ни жив ни мертв
сидел в мраморной ванне, а дядя растянулся на пол, но не просто, не в обыкновенной
позе, а как-то апокалипсически. Вся огромная масса его тучного тела упиралась об пол
только самыми кончиками ножных и ручных пальцев, и на этих тонких точках опоры
красное тело его трепетало под брызгами пущенного на него холодного дождя, и ревел
он сдержанным ревом медведя, вырывающего у себя больничку. Это продолжалось
полчаса, и он все одинаково весь трепетал, как желе, на тряском столе, пока, наконец,
сразу вспрыгнул, спросил квасу, и мы оделись и поехали на Кузнецкий "к французу".
Здесь нас обоих слегка подстригли и слегка завили и причесали, и мы пешком
перешли в город г в лавку.
1 2