А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 


– Эй! Да неужели же это шевалье де Гонди?!
Это был он, собственной персоной. Аптекарю он был очень хорошо известен. Перед Флерианом стоял племянник знаменитого и неугомонного кардинала де Реца, человека с баррикад Фронды. Жюль-Шарль де Гонди был слишком молод для того, чтобы принимать участие в этом, но Флериан хорошо знал всех членов семьи мятежного кардинала. Теперь у него в руках действительно находился знатный сеньор, против которого, как и предлагал Ла Рейни, он мог возбудить дело!
– Ну, так что? – дерзко спросил шевалье. – Да, это я, я собственной персоной, и я вам советую, господин негодяй, приказать своим людям отпустить меня!
Флериан широко улыбнулся, любезно подставляя свой фонарь прямо к носу пленника.
– Отпустить вас? Да как же иначе, благородный господин! Эй, вы! Отпустите, пожалуйста, шевалье де Гонди! Вот видите, теперь вы свободны, шевалье де Гонди! И мы вам желаем как можно приятнее провести остаток ночи, шевалье де Гонди!
– Да тише вы! – раздраженно сказал молодой человек. – Какого черта вы надрываетесь, да еще к тому же то и дело повторяете мое имя так, что слышно на всех перекрестках?
– Разве я поступаю неправильно? – нисколько не понизив голоса, продолжал издеваться аптекарь. – Мне казалось, для того, чтобы тебя хорошо приняли на этой улице, надо наделать как можно больше шума… Всего хорошего, до свидания, шевалье де Гонди! Развлекайтесь получше, шевалье де Гонди!
Пока Флериан устраивал фарс, драка на улице сама собой прекратилась. Ее участники снова образовали две группы: одни возвращались к Луизон, другие отправлялись кто – в лавку аптекаря, кто – к себе домой. Улица постепенно опустела, двери и ставни на окнах закрылись. Остаток ночи прошел относительно спокойно. Видимо, энтузиазм завсегдатаев игорного притона несколько поутих в связи со всем, что произошло. Что же до шевалье де Гонди, то он только на следующее утро понял, почему старый аптекарь так радовался, узнав его: молодому человеку прислали повестку с приглашением явиться в суд!
Судебный процесс, равного которому по живописности и абсурдности не было, пожалуй, во всей истории правосудия, открылся, как нарочно, в самом разгаре карнавала 1673 года. Дело слушалось в Большой Палате Шатле, председательствовал сам президент Ламуаньон. Людей в зале суда набилось как сельдей в бочке. Они буквально давили друг друга, хотя само по себе помещение было достаточно просторным.
Под сводами старинного здания в этот день можно было увидеть весь двор и весь город. Всем хотелось присутствовать при иске скромного управляющего делами корпорации аптекарей к одному из самых знатных представителей французского двора. Местом преступления стал частный особняк, которому меньше всего подходило это наименование. Само преступление заключалось в ночных оргиях, не позволявших сомкнуть глаза всему кварталу. Каждый из присутствующих, естественно, надеялся вволю позабавиться.
В строго оформленном зале было полным-полно красивых женщин, шелка и драгоценности которых сверкали под тусклым светом, сочившимся из окон. Здесь собрался не только весь высший свет, здесь присутствовали и лучшие умы той эпохи. Неподалеку друг от друга сидели поэт Жан Расин и королева всех сплетниц Марэ, болтливая и остроумная маркиза де Севинье. И все это придавало судебному процессу приятную оживленность. Зал наполнялся очаровательным щебетом. Впрочем, выражение лица президента Ламуаньона не соответствовало общему легкомысленному настрою. Он сидел с насупленным видом, весьма недовольный.
Жалоба славного Флериана, сопровождавшаяся подробным изложением фактов, вызвала такую бурю смеха, что господину президенту невольно пришло в голову, а сумеет ли он должным образом довести до конца столь оригинальный процесс. Чтобы хоть немного успокоить публику, он предоставил слово адвокату обвинения.
– Мэтр Ломбер, – сказал он в соответствии с протоколом, – слово предоставляется вам.
Мэтр Пьер Ломбер, славившийся в городе своей эрудицией, выглядел не слишком импозантно. Больше всего он был похож на покрытую пылью старую библиотечную крысу, только что спустившуюся с полок, где хорошенько погрызла толстые фолианты. Он совсем не напоминал светского оратора. Адвокат с весьма важным и серьезным видом снял с себя форменную шапочку, положил ее перед собой, поправил чуть сбившийся парик, сделал величественный жест руками, облаченными в широченные черные рукава, и хорошенько откашлялся. Затем он начал:
– Клеомен, царь спартанский, будучи изгнанным из своего государства, удалился в Египет, где его поначалу встретили с редкостной человечностью, но дурное обращение, которое ему пришлось испытать на себе впоследствии, подтолкнуло его к мятежу…
Набирая в грудь воздух для следующей тирады, адвокат окинул обалдевшую публику в высшей степени высокомерным взглядом. Кто-то прошептал:
– Не понимаю, что в этом зале делает спартанский царь…
Но господин Ломбер не был человеком, которого могли бы смутить подобные выпады. Он спокойно продолжал свою любовно заготовленную речь. Не обращая внимания на воцарившееся в зале недоумение, на то и дело возникавшие вопросы, когда же дело дойдет до тяжбы между Флерианом и Гонди, он отважно принялся прославлять царя Клеомена.
Президент Ламуаньон, со своей стороны, находивший, что речь адвоката чересчур затянулась, попробовал прервать оратора как раз посреди превосходно задуманного и великолепно исполненного периода, посвященного суровым нравам спартанцев.
– Господин адвокат, – произнес он недовольным тоном, – все, что вы здесь говорите, кажется странным и не имеющим никакого отношения к делу. Речь у нас не о царе спартанском Клеомене и даже не о его фаворите Пантеусе. Речь идет о защите интересов вашей стороны, о защите интересов парижского аптекаря. Мы плохо понимаем, какая тут может быть связь с греками или римлянами!
Увы, даже сам президент Ламуаньон не имел никакого веса в глазах адвоката, твердо решившего, начав свои блестящие пассажи, непременно довести их до конца. Господин Ломбер вежливо поклонился председателю суда и, нимало не смутившись, заявил:
– Господин президент, я, кажется, не в школе. Осмеливаюсь полагать, что даже вашего высокого положения недостаточно, чтобы заставить меня отказаться от избранной мною линии защиты клиента. Все, что я сказал, необходимо было выслушать. С вашего позволения, я осмеливаюсь надеяться, что мне не придется ни на одну букву сократить мое исковое заявление.
Президент Ламуаньон с глубоким вздохом признал себя побежденным.
– Что ж, продолжайте! – разрешил он, поудобнее устраиваясь в кресле. – И да поможет вам небо… и нам тоже!
Приободренный таким образом адвокат снова погрузился в изобилующую массой излишних подробностей, но, впрочем, явно очень увлекательную историю царя Клеомена и его фаворита Пантеуса, к великой радости зала. Особенно веселился Жан Расин, который с насмешливой улыбкой на губах что-то записывал на широких полях своей шляпы.
– Когда, по вашему мнению, он наконец перейдет к своему клиенту? – спросила поэта сидевшая рядом с ним очень красивая женщина.
– Не знаю, мадам. Но этот потрясающий процесс может стать отличной основой для драматической пьесы…
В конце концов, после бесчисленного количества цветистых тирад, длинных цитат из литературных произведений, ссылок на мифологию, древнегреческих и древнеримских авторов и достаточно полного обзора западной цивилизации, начиная с времен египетской античности, мэтр Ломбер, к громадному облегчению собравшихся, завершил свою речь, потребовав в пользу аптекаря Флериана компенсации в размере тридцати тысяч ливров за «ущерб, убыток и всякого рода мерзости». После чего он вздохнул с чувством глубокого удовлетворения, водрузил на голову свою шапочку и уселся на место…
Настало время выступить Жилю Менажу, адвокату Гонди, высокому старику, сухому, как виноградная лоза, но дьявольски остроумному. Прежде всего он саркастической улыбкой дал аудитории понять, что его речь не будет такой длинной, как у коллеги. Затем он принялся метать огненные стрелы в последнего, метко попадая в каждое произнесенное тем возвышенное слово. Выводы, сделанные им и вызвавшие приступ неудержимого хохота у собравшихся, были следующими:
– Было бы несправедливо, господа, удовлетворить требования мэтра Флериана. Непогрешимое правосудие должно удовольствоваться признанием ничьей в этой игре, поставившей нас спина к спине, то есть в позицию, мало знакомую мэтру Флериану (аптекари обычно сами ставили клистиры своим клиентам).
Собравшиеся в зале радовались, как дети. Грубые шутки были тогда очень в ходу. Гонди в этот момент мог бы посчитать партию выигранной. Но тут поднялся со своего места еще один человек, и смешки сразу же прекратились. На этот раз слово взял генеральный адвокат Жоли де Флери. Этот человек редко позволял себе шутить, но легко добивался успеха своим ораторским искусством. Его речь, направленная против излишеств, допускаемых некоторыми молодыми людьми, не способными оказать должного уважения людям почтенным, была так сурова, так безжалостна, что Гонди сразу же почувствовал, что пропал.
Его приговорили к уплате штрафа в тридцать тысяч ливров этому мужлану аптекарю. Это показалось ему особенно несправедливым потому, что после очередной безумной ночи у него не оставалось в кармане ни гроша. Опечаленный шевалье потихоньку попросил дать ему перо и бумагу, нацарапал на коленке несколько строчек и передал записку своему адвокату. Как только Жоли де Флери уселся, Менаж встал и прочел вслух послание клиента.
«Я потерял вчера триста луидоров, играя с королем. Перед аудиенцией у Его Величества я потерял почти столько же в доме Луизон д'Аркьен. Единственным возможным средством уплатить мои долги и избежать штрафа в тридцать тысяч ливров, к которому меня наверняка сейчас приговорят, мне представляется следующее. У аптекаря Флериана есть дочь. Она уродлива и суха, как палка, но это его единственная дочь, и ее приданое составляет сто тысяч экю. Постарайтесь уладить это дело. Скажите этому разбойнику-папаше, что, если он мне уступит, мы можем сговориться!»
Можно без труда представить себе эффект, который произвело в зале чтение этого документа. Было не счесть самых разнообразных комментариев. Президент уставился на Гонди так, словно тот внезапно сошел с ума. Менаж хлопнулся на стул, чтобы посмеяться вволю. Что до славного Флериана, то его будто ударило громом: он растерянно оглядывался по сторонам, не зная, что же теперь делать. Наконец Менаж, успокоившись, повернулся к аптекарю:
– Мэтр Флериан, угодно ли вам завершить процедуру заключением выгодного и почетного брачного контракта? Хотите ли вы отдать руку своей дочери шевалье де Гонди?
Флериан посмотрел на адвоката. В его взгляде ясно читались оторопь и абсолютное непонимание того, что происходит. Менаж даже пожалел старика.
– Ну же, друг мой, отвечайте! Согласны ли вы выдать вашу дочь Агату замуж за шевалье де Гонди?
Флериан, перед тем побледневший, стал красным, как мак. Он, буквально выскакивая из своего кресла, закричал:
– Конечно, конечно, я согласен, я согласен, чтобы шевалье де Гонди оказал мне эту честь! Моя дочь, когда узнает об этом, будет очень счастлива!
Возможность выйти замуж за такого знатного и красивого молодого человека была и на самом деле совершенной неожиданностью для Агаты, причем неожиданностью очень приятной. Пока судьи быстренько завершали заседание, стремясь поскорее покончить с делом, поскольку аптекарь решительно отказался от обвинения, публика потекла из зала, на все лады обсуждая случившееся. Женщины, естественно, очень жалели бедного шевалье, которому придется жениться на старой деве, правда, на старой деве, битком набитой золотом, что хотя бы слегка подслащивало пилюлю.
Мадам де Севинье прямиком побежала к королеве и доложила, смеясь:
– Метр Менаж только что очень удачно выдал шевалье де Гонди замуж за мешок с деньгами. Теперь-то наш малыш остепенится!
Королева улыбнулась, услышав это, но присутствовавшие при ее свидании с мадам де Севинье четыре хорошенькие фрейлины хором зарыдали. Следующие несколько минут все, кто находился в тот момент в апартаментах королевы, тщетно пытались их утешить. Двух из них пришлось приводить в чувство, потому что они плакали до потери сознания. Их обмороки стали лучшим доказательством того, насколько привлекателен и соблазнителен был шевалье де Гонди. Все вокруг суетились и неустанно повторяли:
– Ладно, ладно, хватит плакать! Зачем же так? Никакой свадьбы пока не было и, даст бог, не будет!
Но вопреки желанию фрейлин (а может быть, и не одних только фрейлин) свадьба все-таки состоялась. Шесть недель спустя, когда заканчивались пасхальные праздники, шевалье де Гонди обвенчался с Агатой Флериан. Торжество было отмечено с пышностью, вполне соответствовавшей богатству невесты. Но поскольку новоиспеченный зять вовсе не торопился подарить своему тестюшке-аптекарю внучат, брак остался фиктивным.
Агата де Гонди, несмотря ни на что, продолжала благодарить бога: еще бы, ведь он подарил ей столь опьяняющее ощущение. Теперь она была знатной дамой. Беспутный шевалье с не меньшим, чем в прежние дни, усердием принялся пускать по ветру полученные им в качестве приданого золотые, утешая красоток, которых его женитьба повергла в такое отчаяние.
Что же до самого мэтра Флериана, то, лишившись хозяйки дома, он больше не чувствовал в себе мужества, достаточного для того, чтобы жить напротив Луизон д'Аркьен. Он приобрел отличный загородный дом и отправился выращивать там цветы в обществе некоей экономки, не слишком старой и не слишком уродливой для того, чтобы сделать дни старика куда как приятными. У аптекаря оказалась такая счастливая старость, на какую он вряд ли мог когда-либо рассчитывать, проживая на улице Вьей-Бушери.
ВИКТОР-АМЕДЕЙ II, КОРОЛЬ САРДИНИИ
Когда в 1715 году молодой принц Пьемонтский погиб в Турине, упав с лошади, все придворные Виктора-Амедея II, короля Сардинии и герцога Савойского, решили, что монарх вряд ли когда-нибудь оправится от этого потрясения. Жена его, королева Анна, дочь герцога Филиппа II Орлеанского, слегла в постель и отказалась принимать кого бы то ни было. В ее апартаменты не допускались не только придворные. Сквозь плотно задернутые занавеси туда не проникал ни один солнечный лучик, туда не было доступа легкому утреннему ветерку. Но все это казалось вполне нормальным по сравнению с состоянием короля: тот на самом деле чуть не сошел с ума от горя. Он то приказывал заколоть всех лошадей своей конюшни, то грозился уйти в монастырь, то лихорадочно принимался готовиться к паломничеству в Святую землю, а главное – он совершенно перестал заниматься государственными делами. Узнав, что муж настолько пренебрегает своими королевскими обязанностями, Анна отказалась от добровольного отшельничества и постаралась пригасить терзающую сердце боль, чтобы прийти на помощь супругу и навести хотя бы относительный порядок в своем доме.
– Подумайте, ведь, кроме наших дочерей, чья судьба уже устроена, у нас еще остается сын, – сказала она королю. Действительно, дочери были пристроены: одна, очаровательная герцогиня Бургундская, жила при дворе Людовика XIV, другая вышла замуж за Филиппа V Испанского. – И прежде всего надо думать именно о нем. Он будет царствовать после вас…
– Царствовать? – проворчал Виктор-Амедей. – Он к этому совершенно не способен, мадам! Он же полный идиот!
Удивляться подобной реакции не приходилось. Питая безграничную любовь к старшему сыну, король Сардинии от всего сердца ненавидел младшего, Карла-Эммануила, который, впрочем, платил ему той же монетой. У юноши был небольшой горб, небольшой зоб, он был уродлив, злобен и очень скрытен. В общем, у молодого принца и на самом деле лишь с огромным трудом можно было бы обнаружить хоть какие-то привлекательные стороны. Нескрываемое отвращение, которое он вызывал у отца, ничего не меняло. Больше всего он сердился на своего царственного родителя за презрительную кличку Карлен. Вроде бы это было почти традиционное итальянское уменьшительное от его имени Карл, но звучало как пренебрежительное французское «carlin» – моська.
Королева попыталась вступиться за сына.
– Он не идиот! Просто с самого начала вы очень мало занимались его воспитанием и образованием, чтобы он не смог, когда придет время, бросить тень на царствование нашего бедного Амедея. Это еще можно исправить. Карлу-Эммануилу всего четырнадцать лет. У него хватит времени научиться королевскому ремеслу.
Виктор-Амедей фыркнул, что выглядело не слишком изящно, зато в максимальной степени выражало презрение.
– Никогда в жизни ничего ему не удастся!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24