Ингер теперь больше привязана к дому и не может так часто навещать мужа за работой, но зато сам Исаак частенько наведывается домой. И чудно же иметь этакого маленького мальчишку в ящике!
Исааку и в голову не приходило беспокоиться о нем, да к тому же он был просто чурбанчик, пусть себе полеживает! Однако он все-таки был человек и не мог безучастно слышать крик, да еще такой жалобный крик.
– Да нет же, не бери его! – говорит Ингер, – у тебя, наверно, руки в смоле! – говорит она.
– У меня руки в смоле? Ты с ума сошла! – отвечает Исаак, – у меня руки не бывают в смоле с тех пор, как я построил этот дом. Дай сюда мальчишку, я его уйму!
– Нет, он сейчас и сам замолчит…
В мае к новому жилью в пустыне приходит из-за скал гостья, родня Ингер, она пришла издалека, и принимают ее радушно.
– Я пришла только посмотреть, как-то живется Златорожке с тех пор, как она ушла от нас!
– А об тебе-то маленьком, люди и не спросят! – жалобно говорит Ингер малютке.
– Да, вот оно что, – ну-ка погляжу, какой он. Вижу, вижу, мальчишка.
Лучше некуда! Ах, если б год тому назад мне сказали, Ингер, что я найду тебя здесь, с мужем и ребенком, за домом и богатством!
– Обо мне тебе нечего говорить. Это вот он взял меня такою, какая я была!
– А вы повенчались? Ах, как вы еще не повенчаны?
– Повенчаемся, когда придет время крестить вот этого мальца, – говорит Ингер. – Мы бы уже давно повенчались, да все как-то не удосужиться. Что скажешь, Исаак?
– Повенчаться-то – ну, понятно.
– Ты не можешь, Олина, прийти к нам между работами присмотреть за скотиной, пока мы съездим? – спрашивает Ингер.
– Отчего же, – обещает гостья.
– Мы тебя отблагодарим.
– Да уж знаю, знаю… А вы уж опять что-то, вижу, строите. Что это вы строите?
Ингер пользуется случаем и говорит:
– Да спроси-ка его ты, мне он не говорит.
– Что я строю, – отвечает Исаак, – не стоит и речи. Амбарчик на случай, если понадобиться. А что это ты говорила про Златорожку, ты хотела посмотреть ее? – спрашивает он гостью.
Они идут в хлев, показывают корову и телку, бык – просто чудо, гостья распинается насчет скотины и насчет самого хлева; все самого наилучшего сорта, а чистота прямо замечательная…
– Да уж я знаю, на Ингер можно положиться во всем, что касается ласки и заботливого обхождения со скотиной! – говорит женщина.
Исаак спрашивает:
– Так, стало быть, Златорожка жила раньше у тебя?
– Как же, еще телушкой! Правда, не прямо у меня, а у моего сына, да ведь это все равно. У нас и сейчас в хлеву ее мать!
Исаак давно уже не слышал более отрадных слов, и с души его сваливается бремя, он знает, что Златорожка теперь принадлежит Ингер и ему по праву.
Сказать по правде, он готов был прийти к печальному выводу в своих сомнениях: зарезать по осени Златорожку, выскоблить шерсть из кожи, закопать рога в землю и таким образом изгладить всякие следы существования коровы Златорожки в этом мире. Теперь это становилось ненужным. Он преисполнился гордостью за Ингер и сказал:
– Ты говоришь, чистоплотна? Другой такой не сыскать! Просто удивительно, как мне повезло, что я раздобыл себе такую работящую жену!
– Да разве иного можно было ожидать! – ответила Олина.
Эта женщина, пришедшая из-за гор, скромная и с деликатным говором женщина, толковая женщина, по имени Олина, пробыла у них два дня, и ей отвели для сна клеть. Когда она собралась домой, Ингер дала ей немножко шерсти от своих овец; она почему-то спрятала узелок от Исаака.
Ребенок, Исаак и его жена – мир опять стал тем же, ежедневная работа, много мелких и крупных радостей: Златорожка доилась отлично, козы принесли козлят и давали много молока, Ингер наготовила целую вереницу белых и красных сыров и поставила их созревать. Она задумала накопить столько сыров, чтоб купить на них ткацкий станок – ох уж эта Ингер, – и ткать-то она умела! Исаак строил амбар, должно быть у него тоже был свой план. Он сколотил из двойных досок новую пристройку к землянке, проделал в ней дверь и маленькое хорошенькое оконце в четыре стекла, потом настлал крышу из теса и стал ждать, пока почва просохнет, и можно будет нарезать дерну. Только необходимое и полезное, ни пола ни струганых стен, а потом Исаак выдолбил колоду, словно бы для коня и сделал ясли. Май был на исходе. Солнце обсушило пригорки, Исаак покрыл свой амбар дерном, и он стоял готовенький.
И вот, однажды утром он наелся на целые сутки, захватил с собой еще еды, вскинул на плечо заступ с лопатой и пошел в село.
– Принеси мне четыре аршина ситцу! – крикнула ему Ингер.
– На что он тебе? – спросил Исаак.
Похоже было, что ушел навсегда. Ингер каждый день смотрела на небо, определяла направление ветра, словно ждала морехода, по ночам выходила на двор и прислушивалась, подумывала даже взять на руки ребенка и пойти разыскивать мужа. Наконец, он вернулся с лошадью и повозкой.
– Тпрру! – громко сказал Исаак, остановившись у двери, и хотя лошадь была смирная и приветственно заржала, почуяв в землянке знакомых, Исаак крикнул в горницу:
– Выйди-ка, подержи лошадь!
Ингер выскочила.
– Что это? – воскликнула она. – Ах ты, Исаак, неужто тебе опять ее дали!
Да где ты пропадал столько времени? Ведь нынче шестой день.
– Где ж мне быть? Пришлось побывать во многих местах, чгоб достать телегу. Подержи-ка лошадь, говорят тебе!
– Телегу? Да ведь не купил же ты телегу?!
Исаак нем, Исаак точно налит немотой. Он принимается вытаскивать из телеги привезенные плуг и борону, гвозди, съестные припасы, долото, мешок с ячменем.
– А как ребенок? – спрашивает он.
– Ребенку ничего не делается. Так ты купил телегу, спрашиваю. А я-то все мучаюсь и мучаюсь из-за ткацкого станка, – сказала она прямо-таки даже шутливо, до того обрадовалась, что он снова дома.
Исаак опять долго молчит, занятый своим, он думал и осматривался, куда девать все привезенные товары и снаряжение; кажется, не так-то легко найти для них место во дворе. Но когда Ингер перестала выспрашивать и пустилась вместо того разговаривать с лошадью, Исаак нарушил молчание:
– Видала ты разве крестьянский двор без лошади и телеги, без плуга и бороны, и без всего, что полагается? А раз уж ты хочешь знать, так я купил и лошадь, и телегу, и все, что в ней лежит, – ответил он.
Ингер только и могла покачать головой и проговорить:
– Спаси тебя Христос и помилуй!
А Исаак – теперь он не чувствовал себя маленьким и жалким, он словно бы рассчитался с женой за Златорожку и рассчитался по-барски:
– Пожалуйте, от нас – лошадку, да еще за наличные денежки! – Он был так возбужден, что потрогал еще раз плуг, приподнял его одной рукой, – отнес к стене избы и поставил там. Ведь здесь распоряжался он! А потом вынул борону, грабли, новые купленные вилы, все – драгоценные земледельческие орудия, сокровище для новосела. Великолепно, полное оборудование, теперь у него есть все, что нужно.
– Гм. Добудем как-нибудь и станок, – сказал он, – было бы у меня здоровье.
Вот ситец, кроме синего, никакого не было.
Он был неисчерпаем и расточал дары. Словно приехал из города.
Ингер говорит:
– Жалко, что Олина не видала всего этого, когда была здесь.
Сущая чепуха и женское тщеславие, и муж только хмыкнул на ее слова. Но, конечно, и он тоже ничего не имел против того, чтоб Олина видела все это великолепие.
Заплакал ребенок.
– Ступай к парнишке, – сказал Исаак, – лошадь уж успокоилась.
Он отпрягает и ведет лошадь в конюшню – ставит собственную лошадь в конюшню! Он кормит и гладит, и ласкает ее. Сколько он остался должен за лошадь и телегу? Все, всю сумму, огромный долг; но к осени он его заплатит.
У него есть на это дрова, немножко прошлогодней бересты и, наконец, порядочный запас хороших бревен. За этим дело не станет. Потом, когда волнение и задор поулеглись в его душе, он пережил много часов горьких опасений и заботы, теперь ведь все дело зависело от лета и осени, от урожая! Дни уходили на работу над землей, и опять на работу над землей, он расчистил новые небольшие участки от корней и камней, вспахал, унавозил, заборонил, взмотыжил, растирал комья руками, ногами, ухаживал за землей всякими способами и превратил поля в бархатный ковер. Подождал еще дня два, – как будто собирался дождь, тогда он посеял ячмень.
Многие сотни лет деды его сеяли ячмень; то был акт, совершаемый с благоговением в тихий и теплый безветренный вечер, всего лучше перед несомненным мелким дождичком, и как можно скорее после весенней тяги диких гусей. Картофель – это новый овощ, в нем не было ничего мистического, ничего религиозного, его могли сажать и женщины и дети; эти земляные яблоки, вывезенные из чужих краев, как кофе, – сытый и чудесный продукт, но сродни репе. Ячмень же – это хлеб, ячмень или нет ячменя – это жизнь или смерть. Исаак шагал с обнаженной головой, призывая имя Иисуса, и сеял; он был похож на чурбан с руками, но душой был словно младенец. Заботливо и нежно кидал он каждую пригоршню, был кроток и покорен. Ведь прорастут же эти ячменные глазки и превратятся в колосья с множеством ячменных зерен, и так повсюду на земле, где сеют ячмень. В Иудее, в Америке, в Гульдбрандской долине – ох, как огромен мир, а крошечный кусочек, который засевает Исаак – в центре всего. Лучистым опахалом сыпался ячмень из его руки, небо было облачно и мягко, предвещало упорный мелкий дождь.
Глава IV
Время между сенокосом и жатвой проходило, а женщина Олина все не появлялась.
Исаак разделался теперь с землей, приготовил к сенокосу две косы и двое граблей, приделал к телеге длинный кузов, чтоб возить в ней сено, смастерил полозья и оглобли для саней на зиму. Много сделал полезных дел. А что касается до двух полок на стене в горнице, то он устроил и их так, что на них можно было класть разные вещи: и календарь, который он, наконец, купил и мутовки, и поварешки, не находящиеся в употреблении. Ингер говорила, что эти две полки сущая благодать!
Ингер все казалось благодатью. Вот и Златорожка уж не порывалась больше убежать, а преспокойно поживала себе с теленком и быком и целыми днями ходила по лесу. Вот и козы нагуляли тело и чуть что поволочат тяжелое вымя по земле. Ингер сшила длинную рубашку из синего ситцу и такой же чепчик, прелесть какой хорошенький, и это был крестильный наряд. Сам мальчуган лежал тут же и следил глазками за работой; мальчик был хоть куда, и когда она наконец решила назвать его Елисеем, то Исаак не стал возражать. Когда рубашка была готова, оказалось, что она на целых два локтя длиннее, чем надо, а каждый локоть ситца стоил денег, но что ж поделаешь, ребенок то был ведь первенький.
– Если когда-нибудь твои бусы могут пригодиться, так именно в этот раз! – сказал Исаак.
О, Ингер уж и сама подумала о них, о бусах-то, не даром же она была мать и, как все матери – глупая и гордая. Бусы нельзя было надеть на шейку мальчугану, но если нашить их на чепчик, будет очень красиво. Она так и сделала.
А Олина не шла.
Не будь скотины, можно было бы уехать всем вместе и вернуться через три– четыре дня с окрещенным младенцем. А не будь этого самого венчания, Ингер могла бы поехать одна.
– Не отложить ли нам пока венчание? – сказал Исаак. Ингер ответила:
– Раньше десяти-двенадцати лет Елисея нельзя будет оставить дома одного и поручить ему скотину!
Нет, значит, надо Исааку что-нибудь придумать. Собственно, все началось как-то без начала, может быть, венчание так же нужно, как крестины, почем он знает. Погода стала поворачивать на засуху, на настоящую знойную сушь; если скоро не выпадет дождь, все всходы погибнут; но на все воля Господня.
Исаак собрался ехать в деревню за кем-нибудь. Опять надо было проехать много миль.
И вся эта суматоха ради венчания и крестин! Поистине, у людей земли много мелких и крупных огорчений.
Но вот Олина пришла…
Теперь они были повенчаны, ребенок окрещен. Они даже позаботились раньше повенчаться, чтоб ребенка записали законным. А сушь продолжалась и палила маленькие ячменные поля, палила бархатные ковры муравы, а за что? Все в деснице Господней. Исаак скосил свои лужки, немного травы с них набралось, хотя весной он их и унавозил; он выкосил косогоры, дальние луговины, и не уставал косить, сушить и возить домой корм, потому что у него была лошадь и большое стадо. А в середине июля пришлось ему скосить на зеленый корм и ячмень, больше ни на что он не годился. Так что теперь одна надежда на картофель!
Как же обстояло дело с картофелем? Действительно ли он только особый сорт чужеземного кофе, и без него можно обойтись? О, картофель замечательный овощ, он выдерживает засуху, выдерживает сырость, а сам растет. Он не боится никакой погоды и удивительно вынослив, а если человек мало-мальски за ним поухаживает, он отплачивает в раз пятнадцать. Дело в том: кровь у картофеля не та, что у винограда, но мясо такое же, как у каштана, его можно варить и жарить, и он годится на все. Если у человека нет хлеба, но есть картофель, он не осужден на голод. Картофель можно печь в горячей золе и есть за ужином, его можно сварить в воде и подать на завтрак. А каких приправ он требует? Немного, картофель неприхотлив: кринки молока, селедки для него довольно, богачи едят его с маслом, бедняки посыпают солью с блюдечка; Исаак же по воскресеньям поедал его с доброй кринкой кислого Златорожкина молока. Пренебрегаемый и благословенный картофель! Но теперь дело оборачивалось плохо и для картофеля.
Исаак несчетное число раз в день поглядывал на небо, небо было синее. По вечерам частенько смахивало на дождик. Исаак входил в избу и говорил:
– Сдается, что будет-таки дождик!
Часа через два всякая надежда опять исчезала. Заcyxa продолжалась уже семь недель, жара стояла невыносимая, картошка всю эту пору цвела сильным цветом, цвела неестественно и чудовищно.
Поля издали казались покрытыми снегом. Чем же все кончится? По календарю ничего нельзя было узнать, теперешние календари ведь не то, что прежние, они ни к чему. Опять стало показывать на дождик, Исаак пошел к Ингер и сказал:
– С божьей помощью нынче ночью будет дождь!
– Разве на то похоже?
– Да. И лошадь мотает головой над кормушкой. Ингер выглянула в дверь и сказала:
– Да, ужо увидишь.
Упало несколько капель. Часы текли, они поужинали, когда Исаак ночью вышел на двор, небо было синее.
– Ах ты Господи! – сказала Ингер. – Но зато к завтрему и последний ягель твой просохнет, – прибавила она и постаралась хорошенько его утешить.
Да, Исаак насбирал ягелю, и накопил его очень много самого отборного сорта. Это был драгоценный корм, он сушил его, как сено, и накрывал берестой в лесу. У него оставалась неприкрытой только одна небольшая кучка, оттого он и ответил Ингер с таким глубоким отчаянием и апатией:
– Я все равно не стану убирать его, хоть бы он и просох.
– Что ты врешь! – сказала Ингер.
На следующий день он и в самом деле не убрал ягель, так как было сказано, – не убрал, и все тут. Пусть себе стоит, дождя все равно не будет, пусть себе стоит с богом! Свезет как-нибудь перед Рождеством, если солнце не спалит его до тех пор!
Так сильно и глубоко он чувствовал себя обиженным, совсем не стоило сидеть на пороге и смотреть на землю и владеть ею. Вон, картофельные поля горят безумным цветом и сохнут, так пусть же и ягель лежит, где лежал, сделайте одолжение! Но, может быть, Исаак таил кое-какую хитренькую мыслишку при всем своем огромном простодушии, может, он делал это из расчета и хотел подразнить синее небо перед новолунием.
К вечеру опять стало показывать на дождь.
– Ты бы убрал ягель, – сказала Ингер.
– Зачем это? – спросил Исаак и притворился чрезвычайно удивленным.
– Да, да, ты все представляешься, а может пойти дождь.
– Ты ведь видишь, что в нынешнем году не будет дождя.
Однако ночью окно вдруг что-то потемнело, похоже стало, будто кто мазал по нему и мочил его. Что бы это такое было?
Ингер проснулась и сказала:
– Вот и дождь, посмотри на стекла! Исаак только хмыкнул и ответил:
– Дождь? Это не дождь. Не понимаю, о чем ты говоришь!
– Перестань врать! – сказала Ингер.
Исаак и в самом деле врал. И обманул только самого себя. Конечно, это был дождь, и даже настоящий здоровый ливень, но, хорошенько промочив Исааку ягель, он перестал. Небо было синее.
– Ведь я же говорил, что не будет дождя, – сказал Исаак упрямо и довольно злобно.
Для картофеля этот ливень был все равно что ничего, а дни приходили и уходили, небо было сине. Тогда Исаак начал работать над дровнями, работал усердно, смирив свое сердце, покорно строгал полозья, о-ох, – Господи! Да, дни приходили и уходили, ребенок рос, Ингер била масло и варила сыр, в сущности не так уж оно было страшно, один год неурожая работящим людям в деревне можно пережить. Да кроме того – когда миновали девять недель, дождь полил на славу, зарядил на целые сутки, шестнадцать часов как из ведра, небеса разверзлись. Будь это недели две тому назад, Исаак сказал бы:
– Слишком поздно!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
Исааку и в голову не приходило беспокоиться о нем, да к тому же он был просто чурбанчик, пусть себе полеживает! Однако он все-таки был человек и не мог безучастно слышать крик, да еще такой жалобный крик.
– Да нет же, не бери его! – говорит Ингер, – у тебя, наверно, руки в смоле! – говорит она.
– У меня руки в смоле? Ты с ума сошла! – отвечает Исаак, – у меня руки не бывают в смоле с тех пор, как я построил этот дом. Дай сюда мальчишку, я его уйму!
– Нет, он сейчас и сам замолчит…
В мае к новому жилью в пустыне приходит из-за скал гостья, родня Ингер, она пришла издалека, и принимают ее радушно.
– Я пришла только посмотреть, как-то живется Златорожке с тех пор, как она ушла от нас!
– А об тебе-то маленьком, люди и не спросят! – жалобно говорит Ингер малютке.
– Да, вот оно что, – ну-ка погляжу, какой он. Вижу, вижу, мальчишка.
Лучше некуда! Ах, если б год тому назад мне сказали, Ингер, что я найду тебя здесь, с мужем и ребенком, за домом и богатством!
– Обо мне тебе нечего говорить. Это вот он взял меня такою, какая я была!
– А вы повенчались? Ах, как вы еще не повенчаны?
– Повенчаемся, когда придет время крестить вот этого мальца, – говорит Ингер. – Мы бы уже давно повенчались, да все как-то не удосужиться. Что скажешь, Исаак?
– Повенчаться-то – ну, понятно.
– Ты не можешь, Олина, прийти к нам между работами присмотреть за скотиной, пока мы съездим? – спрашивает Ингер.
– Отчего же, – обещает гостья.
– Мы тебя отблагодарим.
– Да уж знаю, знаю… А вы уж опять что-то, вижу, строите. Что это вы строите?
Ингер пользуется случаем и говорит:
– Да спроси-ка его ты, мне он не говорит.
– Что я строю, – отвечает Исаак, – не стоит и речи. Амбарчик на случай, если понадобиться. А что это ты говорила про Златорожку, ты хотела посмотреть ее? – спрашивает он гостью.
Они идут в хлев, показывают корову и телку, бык – просто чудо, гостья распинается насчет скотины и насчет самого хлева; все самого наилучшего сорта, а чистота прямо замечательная…
– Да уж я знаю, на Ингер можно положиться во всем, что касается ласки и заботливого обхождения со скотиной! – говорит женщина.
Исаак спрашивает:
– Так, стало быть, Златорожка жила раньше у тебя?
– Как же, еще телушкой! Правда, не прямо у меня, а у моего сына, да ведь это все равно. У нас и сейчас в хлеву ее мать!
Исаак давно уже не слышал более отрадных слов, и с души его сваливается бремя, он знает, что Златорожка теперь принадлежит Ингер и ему по праву.
Сказать по правде, он готов был прийти к печальному выводу в своих сомнениях: зарезать по осени Златорожку, выскоблить шерсть из кожи, закопать рога в землю и таким образом изгладить всякие следы существования коровы Златорожки в этом мире. Теперь это становилось ненужным. Он преисполнился гордостью за Ингер и сказал:
– Ты говоришь, чистоплотна? Другой такой не сыскать! Просто удивительно, как мне повезло, что я раздобыл себе такую работящую жену!
– Да разве иного можно было ожидать! – ответила Олина.
Эта женщина, пришедшая из-за гор, скромная и с деликатным говором женщина, толковая женщина, по имени Олина, пробыла у них два дня, и ей отвели для сна клеть. Когда она собралась домой, Ингер дала ей немножко шерсти от своих овец; она почему-то спрятала узелок от Исаака.
Ребенок, Исаак и его жена – мир опять стал тем же, ежедневная работа, много мелких и крупных радостей: Златорожка доилась отлично, козы принесли козлят и давали много молока, Ингер наготовила целую вереницу белых и красных сыров и поставила их созревать. Она задумала накопить столько сыров, чтоб купить на них ткацкий станок – ох уж эта Ингер, – и ткать-то она умела! Исаак строил амбар, должно быть у него тоже был свой план. Он сколотил из двойных досок новую пристройку к землянке, проделал в ней дверь и маленькое хорошенькое оконце в четыре стекла, потом настлал крышу из теса и стал ждать, пока почва просохнет, и можно будет нарезать дерну. Только необходимое и полезное, ни пола ни струганых стен, а потом Исаак выдолбил колоду, словно бы для коня и сделал ясли. Май был на исходе. Солнце обсушило пригорки, Исаак покрыл свой амбар дерном, и он стоял готовенький.
И вот, однажды утром он наелся на целые сутки, захватил с собой еще еды, вскинул на плечо заступ с лопатой и пошел в село.
– Принеси мне четыре аршина ситцу! – крикнула ему Ингер.
– На что он тебе? – спросил Исаак.
Похоже было, что ушел навсегда. Ингер каждый день смотрела на небо, определяла направление ветра, словно ждала морехода, по ночам выходила на двор и прислушивалась, подумывала даже взять на руки ребенка и пойти разыскивать мужа. Наконец, он вернулся с лошадью и повозкой.
– Тпрру! – громко сказал Исаак, остановившись у двери, и хотя лошадь была смирная и приветственно заржала, почуяв в землянке знакомых, Исаак крикнул в горницу:
– Выйди-ка, подержи лошадь!
Ингер выскочила.
– Что это? – воскликнула она. – Ах ты, Исаак, неужто тебе опять ее дали!
Да где ты пропадал столько времени? Ведь нынче шестой день.
– Где ж мне быть? Пришлось побывать во многих местах, чгоб достать телегу. Подержи-ка лошадь, говорят тебе!
– Телегу? Да ведь не купил же ты телегу?!
Исаак нем, Исаак точно налит немотой. Он принимается вытаскивать из телеги привезенные плуг и борону, гвозди, съестные припасы, долото, мешок с ячменем.
– А как ребенок? – спрашивает он.
– Ребенку ничего не делается. Так ты купил телегу, спрашиваю. А я-то все мучаюсь и мучаюсь из-за ткацкого станка, – сказала она прямо-таки даже шутливо, до того обрадовалась, что он снова дома.
Исаак опять долго молчит, занятый своим, он думал и осматривался, куда девать все привезенные товары и снаряжение; кажется, не так-то легко найти для них место во дворе. Но когда Ингер перестала выспрашивать и пустилась вместо того разговаривать с лошадью, Исаак нарушил молчание:
– Видала ты разве крестьянский двор без лошади и телеги, без плуга и бороны, и без всего, что полагается? А раз уж ты хочешь знать, так я купил и лошадь, и телегу, и все, что в ней лежит, – ответил он.
Ингер только и могла покачать головой и проговорить:
– Спаси тебя Христос и помилуй!
А Исаак – теперь он не чувствовал себя маленьким и жалким, он словно бы рассчитался с женой за Златорожку и рассчитался по-барски:
– Пожалуйте, от нас – лошадку, да еще за наличные денежки! – Он был так возбужден, что потрогал еще раз плуг, приподнял его одной рукой, – отнес к стене избы и поставил там. Ведь здесь распоряжался он! А потом вынул борону, грабли, новые купленные вилы, все – драгоценные земледельческие орудия, сокровище для новосела. Великолепно, полное оборудование, теперь у него есть все, что нужно.
– Гм. Добудем как-нибудь и станок, – сказал он, – было бы у меня здоровье.
Вот ситец, кроме синего, никакого не было.
Он был неисчерпаем и расточал дары. Словно приехал из города.
Ингер говорит:
– Жалко, что Олина не видала всего этого, когда была здесь.
Сущая чепуха и женское тщеславие, и муж только хмыкнул на ее слова. Но, конечно, и он тоже ничего не имел против того, чтоб Олина видела все это великолепие.
Заплакал ребенок.
– Ступай к парнишке, – сказал Исаак, – лошадь уж успокоилась.
Он отпрягает и ведет лошадь в конюшню – ставит собственную лошадь в конюшню! Он кормит и гладит, и ласкает ее. Сколько он остался должен за лошадь и телегу? Все, всю сумму, огромный долг; но к осени он его заплатит.
У него есть на это дрова, немножко прошлогодней бересты и, наконец, порядочный запас хороших бревен. За этим дело не станет. Потом, когда волнение и задор поулеглись в его душе, он пережил много часов горьких опасений и заботы, теперь ведь все дело зависело от лета и осени, от урожая! Дни уходили на работу над землей, и опять на работу над землей, он расчистил новые небольшие участки от корней и камней, вспахал, унавозил, заборонил, взмотыжил, растирал комья руками, ногами, ухаживал за землей всякими способами и превратил поля в бархатный ковер. Подождал еще дня два, – как будто собирался дождь, тогда он посеял ячмень.
Многие сотни лет деды его сеяли ячмень; то был акт, совершаемый с благоговением в тихий и теплый безветренный вечер, всего лучше перед несомненным мелким дождичком, и как можно скорее после весенней тяги диких гусей. Картофель – это новый овощ, в нем не было ничего мистического, ничего религиозного, его могли сажать и женщины и дети; эти земляные яблоки, вывезенные из чужих краев, как кофе, – сытый и чудесный продукт, но сродни репе. Ячмень же – это хлеб, ячмень или нет ячменя – это жизнь или смерть. Исаак шагал с обнаженной головой, призывая имя Иисуса, и сеял; он был похож на чурбан с руками, но душой был словно младенец. Заботливо и нежно кидал он каждую пригоршню, был кроток и покорен. Ведь прорастут же эти ячменные глазки и превратятся в колосья с множеством ячменных зерен, и так повсюду на земле, где сеют ячмень. В Иудее, в Америке, в Гульдбрандской долине – ох, как огромен мир, а крошечный кусочек, который засевает Исаак – в центре всего. Лучистым опахалом сыпался ячмень из его руки, небо было облачно и мягко, предвещало упорный мелкий дождь.
Глава IV
Время между сенокосом и жатвой проходило, а женщина Олина все не появлялась.
Исаак разделался теперь с землей, приготовил к сенокосу две косы и двое граблей, приделал к телеге длинный кузов, чтоб возить в ней сено, смастерил полозья и оглобли для саней на зиму. Много сделал полезных дел. А что касается до двух полок на стене в горнице, то он устроил и их так, что на них можно было класть разные вещи: и календарь, который он, наконец, купил и мутовки, и поварешки, не находящиеся в употреблении. Ингер говорила, что эти две полки сущая благодать!
Ингер все казалось благодатью. Вот и Златорожка уж не порывалась больше убежать, а преспокойно поживала себе с теленком и быком и целыми днями ходила по лесу. Вот и козы нагуляли тело и чуть что поволочат тяжелое вымя по земле. Ингер сшила длинную рубашку из синего ситцу и такой же чепчик, прелесть какой хорошенький, и это был крестильный наряд. Сам мальчуган лежал тут же и следил глазками за работой; мальчик был хоть куда, и когда она наконец решила назвать его Елисеем, то Исаак не стал возражать. Когда рубашка была готова, оказалось, что она на целых два локтя длиннее, чем надо, а каждый локоть ситца стоил денег, но что ж поделаешь, ребенок то был ведь первенький.
– Если когда-нибудь твои бусы могут пригодиться, так именно в этот раз! – сказал Исаак.
О, Ингер уж и сама подумала о них, о бусах-то, не даром же она была мать и, как все матери – глупая и гордая. Бусы нельзя было надеть на шейку мальчугану, но если нашить их на чепчик, будет очень красиво. Она так и сделала.
А Олина не шла.
Не будь скотины, можно было бы уехать всем вместе и вернуться через три– четыре дня с окрещенным младенцем. А не будь этого самого венчания, Ингер могла бы поехать одна.
– Не отложить ли нам пока венчание? – сказал Исаак. Ингер ответила:
– Раньше десяти-двенадцати лет Елисея нельзя будет оставить дома одного и поручить ему скотину!
Нет, значит, надо Исааку что-нибудь придумать. Собственно, все началось как-то без начала, может быть, венчание так же нужно, как крестины, почем он знает. Погода стала поворачивать на засуху, на настоящую знойную сушь; если скоро не выпадет дождь, все всходы погибнут; но на все воля Господня.
Исаак собрался ехать в деревню за кем-нибудь. Опять надо было проехать много миль.
И вся эта суматоха ради венчания и крестин! Поистине, у людей земли много мелких и крупных огорчений.
Но вот Олина пришла…
Теперь они были повенчаны, ребенок окрещен. Они даже позаботились раньше повенчаться, чтоб ребенка записали законным. А сушь продолжалась и палила маленькие ячменные поля, палила бархатные ковры муравы, а за что? Все в деснице Господней. Исаак скосил свои лужки, немного травы с них набралось, хотя весной он их и унавозил; он выкосил косогоры, дальние луговины, и не уставал косить, сушить и возить домой корм, потому что у него была лошадь и большое стадо. А в середине июля пришлось ему скосить на зеленый корм и ячмень, больше ни на что он не годился. Так что теперь одна надежда на картофель!
Как же обстояло дело с картофелем? Действительно ли он только особый сорт чужеземного кофе, и без него можно обойтись? О, картофель замечательный овощ, он выдерживает засуху, выдерживает сырость, а сам растет. Он не боится никакой погоды и удивительно вынослив, а если человек мало-мальски за ним поухаживает, он отплачивает в раз пятнадцать. Дело в том: кровь у картофеля не та, что у винограда, но мясо такое же, как у каштана, его можно варить и жарить, и он годится на все. Если у человека нет хлеба, но есть картофель, он не осужден на голод. Картофель можно печь в горячей золе и есть за ужином, его можно сварить в воде и подать на завтрак. А каких приправ он требует? Немного, картофель неприхотлив: кринки молока, селедки для него довольно, богачи едят его с маслом, бедняки посыпают солью с блюдечка; Исаак же по воскресеньям поедал его с доброй кринкой кислого Златорожкина молока. Пренебрегаемый и благословенный картофель! Но теперь дело оборачивалось плохо и для картофеля.
Исаак несчетное число раз в день поглядывал на небо, небо было синее. По вечерам частенько смахивало на дождик. Исаак входил в избу и говорил:
– Сдается, что будет-таки дождик!
Часа через два всякая надежда опять исчезала. Заcyxa продолжалась уже семь недель, жара стояла невыносимая, картошка всю эту пору цвела сильным цветом, цвела неестественно и чудовищно.
Поля издали казались покрытыми снегом. Чем же все кончится? По календарю ничего нельзя было узнать, теперешние календари ведь не то, что прежние, они ни к чему. Опять стало показывать на дождик, Исаак пошел к Ингер и сказал:
– С божьей помощью нынче ночью будет дождь!
– Разве на то похоже?
– Да. И лошадь мотает головой над кормушкой. Ингер выглянула в дверь и сказала:
– Да, ужо увидишь.
Упало несколько капель. Часы текли, они поужинали, когда Исаак ночью вышел на двор, небо было синее.
– Ах ты Господи! – сказала Ингер. – Но зато к завтрему и последний ягель твой просохнет, – прибавила она и постаралась хорошенько его утешить.
Да, Исаак насбирал ягелю, и накопил его очень много самого отборного сорта. Это был драгоценный корм, он сушил его, как сено, и накрывал берестой в лесу. У него оставалась неприкрытой только одна небольшая кучка, оттого он и ответил Ингер с таким глубоким отчаянием и апатией:
– Я все равно не стану убирать его, хоть бы он и просох.
– Что ты врешь! – сказала Ингер.
На следующий день он и в самом деле не убрал ягель, так как было сказано, – не убрал, и все тут. Пусть себе стоит, дождя все равно не будет, пусть себе стоит с богом! Свезет как-нибудь перед Рождеством, если солнце не спалит его до тех пор!
Так сильно и глубоко он чувствовал себя обиженным, совсем не стоило сидеть на пороге и смотреть на землю и владеть ею. Вон, картофельные поля горят безумным цветом и сохнут, так пусть же и ягель лежит, где лежал, сделайте одолжение! Но, может быть, Исаак таил кое-какую хитренькую мыслишку при всем своем огромном простодушии, может, он делал это из расчета и хотел подразнить синее небо перед новолунием.
К вечеру опять стало показывать на дождь.
– Ты бы убрал ягель, – сказала Ингер.
– Зачем это? – спросил Исаак и притворился чрезвычайно удивленным.
– Да, да, ты все представляешься, а может пойти дождь.
– Ты ведь видишь, что в нынешнем году не будет дождя.
Однако ночью окно вдруг что-то потемнело, похоже стало, будто кто мазал по нему и мочил его. Что бы это такое было?
Ингер проснулась и сказала:
– Вот и дождь, посмотри на стекла! Исаак только хмыкнул и ответил:
– Дождь? Это не дождь. Не понимаю, о чем ты говоришь!
– Перестань врать! – сказала Ингер.
Исаак и в самом деле врал. И обманул только самого себя. Конечно, это был дождь, и даже настоящий здоровый ливень, но, хорошенько промочив Исааку ягель, он перестал. Небо было синее.
– Ведь я же говорил, что не будет дождя, – сказал Исаак упрямо и довольно злобно.
Для картофеля этот ливень был все равно что ничего, а дни приходили и уходили, небо было сине. Тогда Исаак начал работать над дровнями, работал усердно, смирив свое сердце, покорно строгал полозья, о-ох, – Господи! Да, дни приходили и уходили, ребенок рос, Ингер била масло и варила сыр, в сущности не так уж оно было страшно, один год неурожая работящим людям в деревне можно пережить. Да кроме того – когда миновали девять недель, дождь полил на славу, зарядил на целые сутки, шестнадцать часов как из ведра, небеса разверзлись. Будь это недели две тому назад, Исаак сказал бы:
– Слишком поздно!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39