Ей некуда было уйти, так как она была из бедного рода и к тому же сирота.
— Почему ты не спишь, маленькая девочка? — спросил я и сел рядом с ней на ступеньках лестницы.
— Я вовсе не маленькая девочка, — ответила она, — мне уже десять лет. Я супруга Кримисса и избранница богов.
— Как же тебя зовут, избранница богов? — шутливо спросил я.
— Эгеста, — решительно ответила она. — Ты должен был бы это знать, Турмс, хотя ты и чужой здесь. Но мое настоящее имя Анна.
— Почему ты не спишь? — снова спросил я. Она озабоченно посмотрела на меня и сказала:
— Пес Кримисс очень болен. Он лежит, тяжело дышит и ничего не ест. Я думаю, он уже очень стар и просто не хочет больше жить, так что ему все равно, ухаживаю я за ним или нет. А когда он умрет, люди свалят на меня вину за его смерть.
Она показала мне следы от укусов на своей худенькой руке и плача добавила:
— Он даже не хочет, чтобы я прикасалась к нему, хотя раньше мы были хорошими друзьями. Мне кажется, у него болят уши. Он часто трясет головой, но когда я трогаю его, тут же хватает меня зубами.
Она открыла дверь псарни, и я увидел, что старая священная собака лежит, тяжело дыша, на соломе, а перед носом у нее стоит нетронутая чаша с водой. Она открыла глаза, которые блеснули в свете луны, но у нее уже не хватило сил оскалить зубы. Кошка Арсинои как тень скользнула мимо меня и начала осторожно крутить вокруг священной собаки. Но Кримисс не обращал внимания даже на нее. Анна испугалась и хотела прогнать кошку, однако я удержал ее, желая посмотреть, что будет дальше.
Кошка попила воды из чаши Кримисса, успокоилась, потерлась о шею собаки и начала лизать ее ухо. Как ни странно, собака ничуть не протестовала.
— Это чудо, — сказал я. — Ведь совершенно очевидно, что эти священные животные знают друг друга. В Египте кошку так почитают, что можно смело убивать всякого, кто посмеет хоть чем-то обидеть ее. Правда, я не знаю, за что египтяне так ценят этих зверьков.
Удивленная девочка сказала:
— Мой супруг болен и чувствует боль, а кошка сумела успокоить его лучше, чем я. Это твоя кошка?
— Нет, — ответил я. — Это кошка моей жены Арсинои.
— Ты говоришь об Истафре, жрице богини, которая убежала из Эрикса? Так это она твоя жена?
— Да, — кивнул я. — Я говорю о ней. У нас недавно родился сын. Ты, наверное, видела его?
Девочка прикрыла рот рукой и засмеялась, но потом сразу же посерьезнела и спросила:
— А разве это твой сын? Почему же тогда Дориэй все время носит его на руках, а эта женщина ходит следом, держась за полу царского плаща? Впрочем, я признаю, что она действительно очень красива.
Я сказал со смехом:
— Дориэй наш друг. Он в восторге от мальчика, потому что у него нет наследника. Но и мальчик, и женщина принадлежат мне.
Девочка с удивлением покачала головой, повернулась ко мне и задала странный вопрос:
— Если бы я была красавицей, ты согласился бы взять меня на руки и приласкать? Мне так хочется плакать!
Выражение ее худенького девичьего личика тронуло меня, я погладил ее по щеке и ответил:
— Я прямо сейчас возьму тебя на руки и постараюсь утешить, раз ты этого хочешь. Я также часто чувствую себя несчастным, хотя у меня есть жена и сын… а может быть, они-то всему и виной.
И я взял ее на руки, и она прижалась мокрой от слез щекой к моей груди, обхватила меня за шею, глубоко вздохнула и сказала:
— Мне так хорошо. Никто не обнимал меня с тех пор, как умерла моя мать. Я люблю тебя больше, чем Дориэя, и больше, чем этого гордеца Микона, которого я как-то попросила прийти и взглянуть на Кримисса, а он мне на это сказал, что привык лечить людей, а не собак. И еще спросил, кто ему за это заплатит.
Внезапно она еще крепче обняла меня и прошептала:
— Турмс, я очень прилежна и легко учусь всему, я хорошо переношу побои и мало ем. Если собака сдохнет, не мог бы ты позаботиться обо мне и приставить нянькой к твоему сыну?
Я удивился и ответил:
— Хорошо, я поговорю с Арсиноей. А ты умеешь нянчить детей?
— Да, мне приходилось ухаживать за недоношенным ребенком, и я сумела выкормить его козьим молоком, так как мать отреклась от него. Еще я умею прясть и ткать, стирать одежду, готовить и гадать на куриных косточках. Я могу тебе пригодиться, но больше всего я хотела бы быть красивой.
Я взглянул на ее смуглое большеглазое личико и мягко сказал:
— Любая девушка может стать красивой, если захочет. Ты должна научиться почаще мыться, как это делают греки, содержать в чистоте свою одежду и красиво причесывать волосы.
Она немного отодвинулась от меня и призналась:
— Но у меня нет даже гребня, и это мое единственное платье. Перед торжеством меня вымыли и причесали, натерли благовониями и одели, но как только свадебный торт был съеден, наряд у меня отобрали. Не могу же я голой ходить к колодцу, чтобы выстирать свое платье.
Из сострадания я пообещал ей:
— Завтра же я подарю тебе гребень и что-нибудь из одежды моей жены. У нее и так слишком много нарядов.
Наутро, впрочем, я и не вспомнил о ней. День выдался по-летнему жаркий, солнце пекло немилосердно и воздух был совершенно неподвижен. Все собаки Сегесте выли в своих конурах, а многие сорвались с цепи и убежали из города. Стаи птиц вылетали из лесов и устремлялись к далеким голубым горам. Сыновья Танаквиль пришли посоветоваться с матерью и заперлись с ней в ее комнате, а незадолго до полудня Дориэй призвал к себе Арсиною вместе с мальчиком и потребовал:
— Мне надоело ждать решения богини. Я хочу знать ее волю! Ты несколько раз отделывалась от меня отговорками, но теперь я настаиваю, чтобы ты показала свое искусство жрицы. От тебя зависит, начну я завтра поход на Эрикс или нет.
Я попытался образумить спартанца:
— Ты, Дориэй, пьян или болен. Неужто ты всерьез собираешься воевать с Карфагеном?
Дориэй ответил мне:
— Ах так! Значит, и ты, Турмс, имеешь отношение к подброшенной к моему порогу падали в окровавленной тряпке? Но даже тебе не удастся запугать меня и заставить сойти с пути, указанного мне богиней!
— Осторожнее, Турмс, не раздражай его, — шепнула мне Арсиноя. — Ты же видишь, что он не в себе. Я постараюсь его успокоить. Мне он верит.
Вспотев от волнения, я стоял за дверью и старательно прислушивался к их разговору, но не сумел разобрать ни единого слова. Мне казалось, что знойный воздух вбирает в себя и глушит все звуки. Город молчал, даже собаки перестали выть; солнце потемнело и стало кроваво-красным. Вся Сегеста была залита таким странным сиянием, какого никто еще никогда не видел.
В конце концов скрипнула дверь, и Арсиноя вышла из комнаты, держа на руках спящего ребенка. Лицо ее было мокрым от слез. Дрожащим голосом она сказала:
— Турмс, Турмс, Дориэй совсем обезумел! Он считает себя богом, а во мне видит морскую богиню Фетиду. Он думает, что она приняла мой облик. Мне с трудом удалось уговорить его поспать. Сейчас он храпит с открытым ртом, но когда проснется, то непременно убьет тебя и Танаквиль, чтобы избавиться от вас.
Я не верил собственным ушам и принялся упрекать ее:
— Это ты не в себе, Арсиноя. Может, у тебя кружится голова от этой жары? С какой стати ему убивать меня? Я еще понимаю, если он захочет избавиться от Танаквиль, которая давно ему надоела, но я-то тут при чем?
Арсиноя охнула, закрыла рукой глаза и сказала:
— Ах, Турмс, это моя вина, но, клянусь тебе, я хотела как лучше и вовсе не думала, что он лишится разума. Видишь ли, Дориэй отчего-то воображает, будто наш мальчик — его сын И наследник. Поэтому он хочет убить тебя и Танаквиль и жениться на мне. И он не считает это преступлением, поскольку ощущает себя богом. Но я совсем не желаю становиться его женой, ведь он настоящий сумасшедший. И с Карфагеном ему никогда не справиться… Нет, я думала, все будет как-то иначе.
Я схватил ее за плечо, встряхнул и спросил:
— О чем это таком ты думала и почему Дориэй мог предполагать, что мальчик — его сын?
— Не кричи так, Турмс, — попросила Арсиноя. — Вечно ты придираешься ко всяким пустякам, вот и сейчас позабыл, что речь идет о твоей жизни. Ты ведь сам знаешь, каким упрямым бывает Дориэй, когда вобьет себе что-нибудь в голову, а придумать он может все, что угодно. Ему с самого начала казалось, что малыш похож на него, а тут еще я решила пошутить и кисточкой нарисовала ему в паху такой же знак, какой, по уверениям Дориэя, имеют от рождения все истинные гераклиды. Я вовсе не добивалась того, чтобы Дориэй отодвинул тебя в сторону, я только хотела, чтобы он сделал мальчика своим наследником.
Она увидела мое лицо, поспешно шагнула назад и пригрозила:
— Если ты, Турмс, ударишь меня, то я пойду и разбужу Дориэя. Я думала, что он будет молчать об этом, но он захотел отобрать меня у тебя и после рождения мальчика ненавидит тебя так, что даже не хочет дышать с тобой одним воздухом.
Мне казалось, что мысли мечутся у меня в голове, как рой гудящих пчел, и каждая из них жалит меня. Я давно должен был догадаться, что Арсиноя что-то задумала и это «что-то» куда серьезнее, чем ее обычные капризы и хлопоты из-за нарядов и драгоценностей.
Сердце подсказывало мне, что она говорит правду и что Дориэй хочет меня убить. Арсиноя заварила крутую кашу, а я волей-неволей буду ее расхлебывать. Внезапно у меня внутри все похолодело, и я спросил:
— А теперь ты, наверное, хочешь, чтобы я пошел и перерезал ему горло, пока он спит? Но ответь сначала, как это тебе удалось его усыпить?
Арсиноя посмотрела на меня широко открытыми глазами и сказала с невинным видом:
— Я держала его за руку и уверяла, что во сне он может увидеть богиню. А ты что себе навоображал, Турмс? Или ты забыл, что Дориэй давно уже не совсем мужчина? С некоторых пор он ведет себя весьма своеобразно…
Арсиноя вдруг сильно побледнела, глаза ее налились слезами, и она сказала:
— Турмс, если ты когда-нибудь сомневался в моей любви к тебе, то теперь ты уже не имеешь на это никакого права. Если бы ты мне был безразличен, я бы промолчала и позволила ему убить тебя. Ты часто обижаешь меня и подозреваешь в неверности, а Дориэй помог бы мне избавиться от тебя. Но я не хочу терять тебя, о Турмс, ибо моя любовь не умерла… и я не желаю зла даже Танаквиль, которая всячески оскорбляет меня и, кажется, ненавидит.
По-моему, про Танаквиль она заговорила только потому, что та как раз подходила к нам. Я же был так изумлен происходящим, что заметил карфагенянку лишь тогда, когда услышал ее слова:
— Тебе, Истафра, я обязана своим замужеством, но тебе же я обязана и своим несчастьем, потому что теперь ты пытаешься ограбить меня, отняв моего мужа. Но Дориэй тебе не по зубам, запомни! Эта рыбка сорвется у тебя с крючка, хотя ты давно охотишься за ней. Я уверена, что не было никакой Фетиды, а была только ты, ловко заманивавшая наивного Дориэя в свои сети!
— Танаквиль, — сказал я, желая не допустить возможного скандала. — Я понимаю, что ты не любишь Арсиною, но поверь: на корабле ее то и дело рвало, потому что она была на первых месяцах беременности, ее волосы слиплись от морской воды, от нее дурно пахло, и она совсем перестала следить за собой. Так неужто ты считаешь, что такая замарашка могла бы понравиться Дориэю?
Но оказалось, что, сказав это, я больно ранил самолюбие Арсинои.
— Что ты знаешь о чудесах богини, Турмс? — возмутилась она. — В этом Танаквиль куда умнее тебя. То, что случилось на море, случилось только по воле богини, потому что она давно хотела явиться кому-нибудь в облике морского божества.
Танаквиль бросила на меня злобный взгляд и прошипела:
— Если бы у тебя достало ума, Турмс, ты бы взял вот этот подсвечник и разбил бы им голову Арсиное! Этим ты бы спас себя от многих неприятностей. Но сейчас не время вести пустые разговоры. Что ты намерен делать, Турмс?
— Да, что ты теперь намерен делать, Турмс? — поинтересовалась и Арсиноя.
У меня в голове все еще больше перепуталось.
— Почему я вообще должен что-то делать, когда во всем виновата только ты одна?! Ну, хорошо! Конечно же, я могу взять меч и воткнуть Дориэю в шею, если он сейчас и впрямь крепко спит, но имей в виду, что мне совсем не хочется поступать так, потому что Дориэй был моим другом.
Арсиноя умоляюще сложила руки:
— Пожалуйста, пересиль себя и убей этого противного Дориэя! Тогда ты сможешь забрать себе собачью корону, перетянуть на свою сторону войско, которое собрал Дориэй, чтобы идти на Эрикс, и помириться с Карфагеном. Я опять стану жрицей в Эриксе, и наш сын вырастет в богатстве и довольстве.
Танаквиль сострадательно покачала головой:
— Эта женщина лишилась разума, если полагает, что тебя, Турмс, никто ни в чем не заподозрит, когда Дориэя найдут с перерезанным горлом. Ладно, так и быть, я возьму все эти неприятные хлопоты на себя. Троих мужей я уже спровадила на тот свет и не вижу причин оставлять в живых четвертого. В конце концов я просто обязана оказать ему эту услугу, тем более что он задумал погубить меня и навлечь несчастье на весь Эрикс. А сейчас уходите отсюда вместе со своим щенком — мне пора заняться делом.
И она затолкала нас в нашу комнату, где мы молча ждали развития событий. Я рассматривал личико своего сына, пытаясь понять, почему Дориэй пришел к мысли о фамильном сходстве с ребенком. Я пристально разглядывал младенца и все больше укреплялся в мнении, что рот мальчика — это мой рот, а нос его — это нос Арсинои. Я даже взял зеркало Арсинои и долго сравнивал свое лицо с чертами лица малыша.
Но внезапно мы услышали подземный гул, страшнее которого мне прежде слышать не доводилось. Пол у нас под ногами заходил ходуном, его плиты на наших глазах покрывались трещинами, мебель срывалась со своих мест, а стены качались. Арсиноя схватила сына и прижала его к груди, я обнял их обоих, и мы устремились к выходу и выбежали на улицу через покосившиеся ворота. Мимо нас стремглав промчалась испуганная кошка Арсинои. Земля опять содрогнулась, и одна из стен дворца рухнула.
— Дориэй мертв, — сказал я, — эта земля была его наследственным владением, и она покачнулась от горя, когда он умер. Может, он действительно происходил от богов, хотя мне и трудно в это поверить, ибо от него пахло человеческим потом и из его ран текла человеческая кровь.
Арсиноя повторила:
— Дориэй мертв. — И сразу же спросила: — Турмс, что теперь с нами будет?
Испуганные люди тащили куда-то свой скарб, и скот мычал и блеял, носился по улицам, но воздух уже посвежел, ветер был приятным и прохладным, и я почувствовал, что сбросил со своих плеч некий груз. Тут из царского дворца показалась Танаквиль — в разорванной в знак траура одежде и с посыпанной пеплом головой, она горестно причитала, и ей вторили оба ее сына, которые шли за ней. Однако люди кругом были слишком напуганы, чтобы обращать на них внимание.
Арсиноя и я присоединились к этой троице и отправились в покои Дориэя, где застали Микона с его лекарской сумкой. Он удивленно разглядывал мертвого царя Сегесты, который лежал на своем ложе с почерневшим лицом, его язык жутко распух и вывалился изо рта, а на губах пузырилась пена.
— Если бы это случилось летом, когда много пчел, — высказал свои соображения Микон, — я бы решил, что одна из них ужалила его в язык. Это может случиться с пьяным, когда он засыпает с открытым ртом, или с ребенком, который кладет в рот ягоду вместе с пчелой. Я не знаю, почему, но язык Дориэя распух и задушил его.
Оба сына Танаквиль в один голос воскликнули:
— Это перст судьбы и удивительнейшее совпадение. Ведь наш отец погиб точно такой же смертью! И все же это хорошо, что Дориэй умер. Мы немедленно подпишем новый договор с Карфагеном и выберем в цари кого-нибудь из местной знати. Мы с братом очень соболезнуем нашей матери, но Дориэй был все-таки чужестранцем, а обычаи, которые он хотел завести здесь, совсем не годились для Сегесты.
Они вопросительно посмотрели на меня и сказали:
— Кто-то сейчас должен пойти и сообщить о случившемся войскам, а также приказать юношам Дориэя, чтобы они в знак печали сложили оружие и разошлись по домам на все время траура.
Я резко ответил:
— Только не просите меня об этой услуге, ибо я не собираюсь ни во что тут вмешиваться. Как только тело Дориэя будет сожжено на погребальном костре, я покину Сегесту, потому что этот город так и не стал мне родным.
Сыновья Танаквиль злобно переглянулись и сказали:
— Да, Турмс, слова твои справедливы, ты и впрямь чужой в наших краях. Хватит с нас пришельцев! Чем скорее мы покончим с ними, тем лучше.
Однако Танаквиль, которая грустно смотрела на черное лицо Дориэя и его крепкое стройное тело, предостерегающе подняла руку и тихо проговорила:
— После того, что случилось, мне многое стало безразлично. Многое — но не все. Турмса я вам трогать запрещаю!
Тут Танаквиль, мгновенно постаревшая и осунувшаяся, обернулась к Арсиное:
— Да, пускай Турмс уходит с миром, но вот эту девку богини мы отошлем обратно в храм в Эриксе, чтобы ее наконец-то наказали за побег.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
— Почему ты не спишь, маленькая девочка? — спросил я и сел рядом с ней на ступеньках лестницы.
— Я вовсе не маленькая девочка, — ответила она, — мне уже десять лет. Я супруга Кримисса и избранница богов.
— Как же тебя зовут, избранница богов? — шутливо спросил я.
— Эгеста, — решительно ответила она. — Ты должен был бы это знать, Турмс, хотя ты и чужой здесь. Но мое настоящее имя Анна.
— Почему ты не спишь? — снова спросил я. Она озабоченно посмотрела на меня и сказала:
— Пес Кримисс очень болен. Он лежит, тяжело дышит и ничего не ест. Я думаю, он уже очень стар и просто не хочет больше жить, так что ему все равно, ухаживаю я за ним или нет. А когда он умрет, люди свалят на меня вину за его смерть.
Она показала мне следы от укусов на своей худенькой руке и плача добавила:
— Он даже не хочет, чтобы я прикасалась к нему, хотя раньше мы были хорошими друзьями. Мне кажется, у него болят уши. Он часто трясет головой, но когда я трогаю его, тут же хватает меня зубами.
Она открыла дверь псарни, и я увидел, что старая священная собака лежит, тяжело дыша, на соломе, а перед носом у нее стоит нетронутая чаша с водой. Она открыла глаза, которые блеснули в свете луны, но у нее уже не хватило сил оскалить зубы. Кошка Арсинои как тень скользнула мимо меня и начала осторожно крутить вокруг священной собаки. Но Кримисс не обращал внимания даже на нее. Анна испугалась и хотела прогнать кошку, однако я удержал ее, желая посмотреть, что будет дальше.
Кошка попила воды из чаши Кримисса, успокоилась, потерлась о шею собаки и начала лизать ее ухо. Как ни странно, собака ничуть не протестовала.
— Это чудо, — сказал я. — Ведь совершенно очевидно, что эти священные животные знают друг друга. В Египте кошку так почитают, что можно смело убивать всякого, кто посмеет хоть чем-то обидеть ее. Правда, я не знаю, за что египтяне так ценят этих зверьков.
Удивленная девочка сказала:
— Мой супруг болен и чувствует боль, а кошка сумела успокоить его лучше, чем я. Это твоя кошка?
— Нет, — ответил я. — Это кошка моей жены Арсинои.
— Ты говоришь об Истафре, жрице богини, которая убежала из Эрикса? Так это она твоя жена?
— Да, — кивнул я. — Я говорю о ней. У нас недавно родился сын. Ты, наверное, видела его?
Девочка прикрыла рот рукой и засмеялась, но потом сразу же посерьезнела и спросила:
— А разве это твой сын? Почему же тогда Дориэй все время носит его на руках, а эта женщина ходит следом, держась за полу царского плаща? Впрочем, я признаю, что она действительно очень красива.
Я сказал со смехом:
— Дориэй наш друг. Он в восторге от мальчика, потому что у него нет наследника. Но и мальчик, и женщина принадлежат мне.
Девочка с удивлением покачала головой, повернулась ко мне и задала странный вопрос:
— Если бы я была красавицей, ты согласился бы взять меня на руки и приласкать? Мне так хочется плакать!
Выражение ее худенького девичьего личика тронуло меня, я погладил ее по щеке и ответил:
— Я прямо сейчас возьму тебя на руки и постараюсь утешить, раз ты этого хочешь. Я также часто чувствую себя несчастным, хотя у меня есть жена и сын… а может быть, они-то всему и виной.
И я взял ее на руки, и она прижалась мокрой от слез щекой к моей груди, обхватила меня за шею, глубоко вздохнула и сказала:
— Мне так хорошо. Никто не обнимал меня с тех пор, как умерла моя мать. Я люблю тебя больше, чем Дориэя, и больше, чем этого гордеца Микона, которого я как-то попросила прийти и взглянуть на Кримисса, а он мне на это сказал, что привык лечить людей, а не собак. И еще спросил, кто ему за это заплатит.
Внезапно она еще крепче обняла меня и прошептала:
— Турмс, я очень прилежна и легко учусь всему, я хорошо переношу побои и мало ем. Если собака сдохнет, не мог бы ты позаботиться обо мне и приставить нянькой к твоему сыну?
Я удивился и ответил:
— Хорошо, я поговорю с Арсиноей. А ты умеешь нянчить детей?
— Да, мне приходилось ухаживать за недоношенным ребенком, и я сумела выкормить его козьим молоком, так как мать отреклась от него. Еще я умею прясть и ткать, стирать одежду, готовить и гадать на куриных косточках. Я могу тебе пригодиться, но больше всего я хотела бы быть красивой.
Я взглянул на ее смуглое большеглазое личико и мягко сказал:
— Любая девушка может стать красивой, если захочет. Ты должна научиться почаще мыться, как это делают греки, содержать в чистоте свою одежду и красиво причесывать волосы.
Она немного отодвинулась от меня и призналась:
— Но у меня нет даже гребня, и это мое единственное платье. Перед торжеством меня вымыли и причесали, натерли благовониями и одели, но как только свадебный торт был съеден, наряд у меня отобрали. Не могу же я голой ходить к колодцу, чтобы выстирать свое платье.
Из сострадания я пообещал ей:
— Завтра же я подарю тебе гребень и что-нибудь из одежды моей жены. У нее и так слишком много нарядов.
Наутро, впрочем, я и не вспомнил о ней. День выдался по-летнему жаркий, солнце пекло немилосердно и воздух был совершенно неподвижен. Все собаки Сегесте выли в своих конурах, а многие сорвались с цепи и убежали из города. Стаи птиц вылетали из лесов и устремлялись к далеким голубым горам. Сыновья Танаквиль пришли посоветоваться с матерью и заперлись с ней в ее комнате, а незадолго до полудня Дориэй призвал к себе Арсиною вместе с мальчиком и потребовал:
— Мне надоело ждать решения богини. Я хочу знать ее волю! Ты несколько раз отделывалась от меня отговорками, но теперь я настаиваю, чтобы ты показала свое искусство жрицы. От тебя зависит, начну я завтра поход на Эрикс или нет.
Я попытался образумить спартанца:
— Ты, Дориэй, пьян или болен. Неужто ты всерьез собираешься воевать с Карфагеном?
Дориэй ответил мне:
— Ах так! Значит, и ты, Турмс, имеешь отношение к подброшенной к моему порогу падали в окровавленной тряпке? Но даже тебе не удастся запугать меня и заставить сойти с пути, указанного мне богиней!
— Осторожнее, Турмс, не раздражай его, — шепнула мне Арсиноя. — Ты же видишь, что он не в себе. Я постараюсь его успокоить. Мне он верит.
Вспотев от волнения, я стоял за дверью и старательно прислушивался к их разговору, но не сумел разобрать ни единого слова. Мне казалось, что знойный воздух вбирает в себя и глушит все звуки. Город молчал, даже собаки перестали выть; солнце потемнело и стало кроваво-красным. Вся Сегеста была залита таким странным сиянием, какого никто еще никогда не видел.
В конце концов скрипнула дверь, и Арсиноя вышла из комнаты, держа на руках спящего ребенка. Лицо ее было мокрым от слез. Дрожащим голосом она сказала:
— Турмс, Турмс, Дориэй совсем обезумел! Он считает себя богом, а во мне видит морскую богиню Фетиду. Он думает, что она приняла мой облик. Мне с трудом удалось уговорить его поспать. Сейчас он храпит с открытым ртом, но когда проснется, то непременно убьет тебя и Танаквиль, чтобы избавиться от вас.
Я не верил собственным ушам и принялся упрекать ее:
— Это ты не в себе, Арсиноя. Может, у тебя кружится голова от этой жары? С какой стати ему убивать меня? Я еще понимаю, если он захочет избавиться от Танаквиль, которая давно ему надоела, но я-то тут при чем?
Арсиноя охнула, закрыла рукой глаза и сказала:
— Ах, Турмс, это моя вина, но, клянусь тебе, я хотела как лучше и вовсе не думала, что он лишится разума. Видишь ли, Дориэй отчего-то воображает, будто наш мальчик — его сын И наследник. Поэтому он хочет убить тебя и Танаквиль и жениться на мне. И он не считает это преступлением, поскольку ощущает себя богом. Но я совсем не желаю становиться его женой, ведь он настоящий сумасшедший. И с Карфагеном ему никогда не справиться… Нет, я думала, все будет как-то иначе.
Я схватил ее за плечо, встряхнул и спросил:
— О чем это таком ты думала и почему Дориэй мог предполагать, что мальчик — его сын?
— Не кричи так, Турмс, — попросила Арсиноя. — Вечно ты придираешься ко всяким пустякам, вот и сейчас позабыл, что речь идет о твоей жизни. Ты ведь сам знаешь, каким упрямым бывает Дориэй, когда вобьет себе что-нибудь в голову, а придумать он может все, что угодно. Ему с самого начала казалось, что малыш похож на него, а тут еще я решила пошутить и кисточкой нарисовала ему в паху такой же знак, какой, по уверениям Дориэя, имеют от рождения все истинные гераклиды. Я вовсе не добивалась того, чтобы Дориэй отодвинул тебя в сторону, я только хотела, чтобы он сделал мальчика своим наследником.
Она увидела мое лицо, поспешно шагнула назад и пригрозила:
— Если ты, Турмс, ударишь меня, то я пойду и разбужу Дориэя. Я думала, что он будет молчать об этом, но он захотел отобрать меня у тебя и после рождения мальчика ненавидит тебя так, что даже не хочет дышать с тобой одним воздухом.
Мне казалось, что мысли мечутся у меня в голове, как рой гудящих пчел, и каждая из них жалит меня. Я давно должен был догадаться, что Арсиноя что-то задумала и это «что-то» куда серьезнее, чем ее обычные капризы и хлопоты из-за нарядов и драгоценностей.
Сердце подсказывало мне, что она говорит правду и что Дориэй хочет меня убить. Арсиноя заварила крутую кашу, а я волей-неволей буду ее расхлебывать. Внезапно у меня внутри все похолодело, и я спросил:
— А теперь ты, наверное, хочешь, чтобы я пошел и перерезал ему горло, пока он спит? Но ответь сначала, как это тебе удалось его усыпить?
Арсиноя посмотрела на меня широко открытыми глазами и сказала с невинным видом:
— Я держала его за руку и уверяла, что во сне он может увидеть богиню. А ты что себе навоображал, Турмс? Или ты забыл, что Дориэй давно уже не совсем мужчина? С некоторых пор он ведет себя весьма своеобразно…
Арсиноя вдруг сильно побледнела, глаза ее налились слезами, и она сказала:
— Турмс, если ты когда-нибудь сомневался в моей любви к тебе, то теперь ты уже не имеешь на это никакого права. Если бы ты мне был безразличен, я бы промолчала и позволила ему убить тебя. Ты часто обижаешь меня и подозреваешь в неверности, а Дориэй помог бы мне избавиться от тебя. Но я не хочу терять тебя, о Турмс, ибо моя любовь не умерла… и я не желаю зла даже Танаквиль, которая всячески оскорбляет меня и, кажется, ненавидит.
По-моему, про Танаквиль она заговорила только потому, что та как раз подходила к нам. Я же был так изумлен происходящим, что заметил карфагенянку лишь тогда, когда услышал ее слова:
— Тебе, Истафра, я обязана своим замужеством, но тебе же я обязана и своим несчастьем, потому что теперь ты пытаешься ограбить меня, отняв моего мужа. Но Дориэй тебе не по зубам, запомни! Эта рыбка сорвется у тебя с крючка, хотя ты давно охотишься за ней. Я уверена, что не было никакой Фетиды, а была только ты, ловко заманивавшая наивного Дориэя в свои сети!
— Танаквиль, — сказал я, желая не допустить возможного скандала. — Я понимаю, что ты не любишь Арсиною, но поверь: на корабле ее то и дело рвало, потому что она была на первых месяцах беременности, ее волосы слиплись от морской воды, от нее дурно пахло, и она совсем перестала следить за собой. Так неужто ты считаешь, что такая замарашка могла бы понравиться Дориэю?
Но оказалось, что, сказав это, я больно ранил самолюбие Арсинои.
— Что ты знаешь о чудесах богини, Турмс? — возмутилась она. — В этом Танаквиль куда умнее тебя. То, что случилось на море, случилось только по воле богини, потому что она давно хотела явиться кому-нибудь в облике морского божества.
Танаквиль бросила на меня злобный взгляд и прошипела:
— Если бы у тебя достало ума, Турмс, ты бы взял вот этот подсвечник и разбил бы им голову Арсиное! Этим ты бы спас себя от многих неприятностей. Но сейчас не время вести пустые разговоры. Что ты намерен делать, Турмс?
— Да, что ты теперь намерен делать, Турмс? — поинтересовалась и Арсиноя.
У меня в голове все еще больше перепуталось.
— Почему я вообще должен что-то делать, когда во всем виновата только ты одна?! Ну, хорошо! Конечно же, я могу взять меч и воткнуть Дориэю в шею, если он сейчас и впрямь крепко спит, но имей в виду, что мне совсем не хочется поступать так, потому что Дориэй был моим другом.
Арсиноя умоляюще сложила руки:
— Пожалуйста, пересиль себя и убей этого противного Дориэя! Тогда ты сможешь забрать себе собачью корону, перетянуть на свою сторону войско, которое собрал Дориэй, чтобы идти на Эрикс, и помириться с Карфагеном. Я опять стану жрицей в Эриксе, и наш сын вырастет в богатстве и довольстве.
Танаквиль сострадательно покачала головой:
— Эта женщина лишилась разума, если полагает, что тебя, Турмс, никто ни в чем не заподозрит, когда Дориэя найдут с перерезанным горлом. Ладно, так и быть, я возьму все эти неприятные хлопоты на себя. Троих мужей я уже спровадила на тот свет и не вижу причин оставлять в живых четвертого. В конце концов я просто обязана оказать ему эту услугу, тем более что он задумал погубить меня и навлечь несчастье на весь Эрикс. А сейчас уходите отсюда вместе со своим щенком — мне пора заняться делом.
И она затолкала нас в нашу комнату, где мы молча ждали развития событий. Я рассматривал личико своего сына, пытаясь понять, почему Дориэй пришел к мысли о фамильном сходстве с ребенком. Я пристально разглядывал младенца и все больше укреплялся в мнении, что рот мальчика — это мой рот, а нос его — это нос Арсинои. Я даже взял зеркало Арсинои и долго сравнивал свое лицо с чертами лица малыша.
Но внезапно мы услышали подземный гул, страшнее которого мне прежде слышать не доводилось. Пол у нас под ногами заходил ходуном, его плиты на наших глазах покрывались трещинами, мебель срывалась со своих мест, а стены качались. Арсиноя схватила сына и прижала его к груди, я обнял их обоих, и мы устремились к выходу и выбежали на улицу через покосившиеся ворота. Мимо нас стремглав промчалась испуганная кошка Арсинои. Земля опять содрогнулась, и одна из стен дворца рухнула.
— Дориэй мертв, — сказал я, — эта земля была его наследственным владением, и она покачнулась от горя, когда он умер. Может, он действительно происходил от богов, хотя мне и трудно в это поверить, ибо от него пахло человеческим потом и из его ран текла человеческая кровь.
Арсиноя повторила:
— Дориэй мертв. — И сразу же спросила: — Турмс, что теперь с нами будет?
Испуганные люди тащили куда-то свой скарб, и скот мычал и блеял, носился по улицам, но воздух уже посвежел, ветер был приятным и прохладным, и я почувствовал, что сбросил со своих плеч некий груз. Тут из царского дворца показалась Танаквиль — в разорванной в знак траура одежде и с посыпанной пеплом головой, она горестно причитала, и ей вторили оба ее сына, которые шли за ней. Однако люди кругом были слишком напуганы, чтобы обращать на них внимание.
Арсиноя и я присоединились к этой троице и отправились в покои Дориэя, где застали Микона с его лекарской сумкой. Он удивленно разглядывал мертвого царя Сегесты, который лежал на своем ложе с почерневшим лицом, его язык жутко распух и вывалился изо рта, а на губах пузырилась пена.
— Если бы это случилось летом, когда много пчел, — высказал свои соображения Микон, — я бы решил, что одна из них ужалила его в язык. Это может случиться с пьяным, когда он засыпает с открытым ртом, или с ребенком, который кладет в рот ягоду вместе с пчелой. Я не знаю, почему, но язык Дориэя распух и задушил его.
Оба сына Танаквиль в один голос воскликнули:
— Это перст судьбы и удивительнейшее совпадение. Ведь наш отец погиб точно такой же смертью! И все же это хорошо, что Дориэй умер. Мы немедленно подпишем новый договор с Карфагеном и выберем в цари кого-нибудь из местной знати. Мы с братом очень соболезнуем нашей матери, но Дориэй был все-таки чужестранцем, а обычаи, которые он хотел завести здесь, совсем не годились для Сегесты.
Они вопросительно посмотрели на меня и сказали:
— Кто-то сейчас должен пойти и сообщить о случившемся войскам, а также приказать юношам Дориэя, чтобы они в знак печали сложили оружие и разошлись по домам на все время траура.
Я резко ответил:
— Только не просите меня об этой услуге, ибо я не собираюсь ни во что тут вмешиваться. Как только тело Дориэя будет сожжено на погребальном костре, я покину Сегесту, потому что этот город так и не стал мне родным.
Сыновья Танаквиль злобно переглянулись и сказали:
— Да, Турмс, слова твои справедливы, ты и впрямь чужой в наших краях. Хватит с нас пришельцев! Чем скорее мы покончим с ними, тем лучше.
Однако Танаквиль, которая грустно смотрела на черное лицо Дориэя и его крепкое стройное тело, предостерегающе подняла руку и тихо проговорила:
— После того, что случилось, мне многое стало безразлично. Многое — но не все. Турмса я вам трогать запрещаю!
Тут Танаквиль, мгновенно постаревшая и осунувшаяся, обернулась к Арсиное:
— Да, пускай Турмс уходит с миром, но вот эту девку богини мы отошлем обратно в храм в Эриксе, чтобы ее наконец-то наказали за побег.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59