Еще он приходит поесть суп, занять денег, спиздить бутылочку и, посмотрев на меня подозрительно, спросить: «Ну, что, маленькая лошадь?» Стена, к которой придвинут большой стол, заклеена клеенкой. Чтобы обои не пачкать. Можно подумать, что когда мы едим, то дирижируем. Бабкино изобретение – вы, мол, свиньи, не жалеющие добра. До клеенки она стену оклеивала обоями – почти та же история, что и со стеной вокруг телефона.
Я вхожу в комнату. Почему-то горит только маленькая лампа на секретере – бабушкин подарок мне: «Учись, внученька!» Наверное, у меня вырастают клыки – за столом сидит Александр.
– Вот, Наташа, – Александр…
Он добавляет: «Иванович». Сука!
– …сказал, что твой друг. Я и пригласила твоего друга обсудить твое будущее.
Я в этом дурацком халате… Зачем он пришел? Мать обалдела совсем, не знает, к чьей помощи прибегнуть. Это он вошел через «черный» ход. Неужели он сказал ей? Я бью его по ноге под столом.
– …Я думала, она в окно выбросилась. Я ничего не знаю о ней.
В придачу к кастрюльке я оставила перекинутые за окно простыни и двери заперла. У кого она хочет узнать обо мне?! У этого фарцовщика хуева? Что он знает обо мне? Ну, пожалел меня плачущую, рассказала я ему пару историй из школьной жизни. Я вот даже отчество его знаю. Иванович, еби его мать!
– Я не собираюсь принимать участие в этом маразме. Желаю приятно провести время.
Встаю из-за стола. Я так охуела, что послушно уселась за него.
– Как тебе не стыдно, Наташа?
– Это тебе должно быть стыдно, мамочка. И вам – Александр Иваныч!
– Я хочу знать, что с тобой происходит, кто твои друзья.
– Какие друзья?! Ты собираешься приглашать сюда каждого встречного-поперечного?
– Я уже встречный-поперечный…
Он еще что-то вякает!
– Я очень сожалею, если вы претендовали на другую роль, но все места уже распределены. Вами же самими!
– Наташа, прекрати пререкания, я ничего не пойму!
– Нечего тут понимать. До свидания!
Бамс! – дверь бабушкиной комнаты. Бамс! – дверь «моей», и на задвижку. Обсуждать она собралась!
Я слышу, как он уходит: «До свидания, Маргарита Васильевна», – уже не через «черный» ход. Мать стучит в дверь.
– Ты откроешь мне или нет? Что это за поведение?!
– Я не собираюсь с тобой ничего обсуждать. С ним обсуждай.
– Прекрати!.. Господи, откуда ты такого мужика раскопала? Он же мужик!
А ты хотела, мамочка, чтобы я с детства увлеклась лесбиянством? Может, еще и увлекусь – я люблю Ольгу за сиськи тискать.
– Я не настаивала на его приходе, да будет тебе известно. Он сам проявил желание познакомиться. И это меня чуточку успокаивает – хоть не бандит какой-нибудь, скрывающийся… Но он ведь взрослый мужчина!
Если бы он был маленький, хиленький, то на возгласы мамаши я бы могла ответить, что маленький, но вот с таким вот… Хотя я не помню, какой у него хуй.
– Я уезжаю на дачу завтра. Чтобы не вздумала урок пропустить!
Уезжай, уезжай, мама. Жарься на солнце, мажь лицо черной смородиной. Зачем он приходил? Посмотреть, как живет малолетняя блядь? Ну и увидел. А что я могла при матери ему сказать?
«Как ваша жопка-с после уколов», спросить?
* * *
– Алло, говорит Александр.
– Ну и что вы хотите? Будущее мое обсудить?
– Ну ладно, кончай. На урок идешь?
– О, вы уже в курсе всех моих дел. Я ванну принимать собираюсь. Может, придете помыть меня, раз уж взяли шефство надо мной?
– Не отказался бы. Но лучше после урока. Я с тобой пойду.
– Пожалуйста. Можете подать экипаж в час тридцать к парадному входу.
Помыть бы он меня не отказался. Конечно, выебать он меня хочет. Вот для чего он и вчера приходил, и сейчас звонил. Тогда-то он не смог.
– Здорово! Взять папку?
– В ней ноты, а не «доски».
– А чего ты такая злая?
– А на кой черт ты приперся вчера?!
Идем к площади Мира, бывшей Сенной. Тут действительно сено когда-то продавали и «били девушку кнутом…» А может, и не били.
Он не говорит, зачем приходил. «Так, проведать». Конечно, он не скажет мне, что выебать меня хочет, дабы свое мужское достоинство восстановить. Не передо мной, естественно.
Садимся в трамвай.
– Далеко это?
– А что, уже расхотел?
– Нет, так… У меня не было таких молодых знакомых… еще.
– Ну и как?
– Не помню, пьяный был. Ты тоже – не очень-то соображала.
Да уж чего говорить – два дурака.
– Сколько же тебе лет, Александр Иваныч?
– Кончай. Двадцать семь. Тебе, как я понял, и пятнадцати еще нет.
Манерный парень – руку подает, выйдя из трамвая. И нахальный, правильно Ольга сказала.
– Тебе придется ждать меня в этом скверике сорок минут.
– Подожду.
– Зачем?
– Там посмотрим. Иди играй, школьница.
Вхожу в парадное и медленно поднимаюсь на третий этаж. Какая я сама наглая! Знаю, что он от меня хочет, и иду с ним. Значит, сама хочу. Фу!
Учительница охает и ахает. Экзамены меньше чем через месяц, а я будто и не готовилась. Пальцы не слушаются. Прелюдию Шопена играю на октаву выше, как дома, подражая секс-писку Джейн Биркин. Я нервничаю. Меня ждут там, а вы мне – легато, легато… Так всегда стыдно ей конвертик с деньгами давать. Мать вперед боится заплатить – думает, что я ходить не буду, денежки пропадут.
– Неужели все? А я думал, девушку в рояль засунули, и она там задохнулась.
– Не смешно.
Я стою перед ним, развалившимся на скамейке, бью коленками по папке, солнце ему загораживаю.
– Сядь. Отдохни.
Я не хочу садиться. Если я сяду, он обязательно попытается меня обнять.
– Да. Поехали. Не люблю новостройки. Люблю свой Васильевский. Северная Венеция. Возьмем тачку.
Какой Васильевский? Он что же, так вот сразу меня к себе домой и повезет? Но я помалкиваю и сажусь в такси на заднее сиденье. Смотрю ему в затылок. Хорошо, что он коротко пострижен – в шею можно целовать. Какая я дура! Только вылечилась – и опять туда же!..
* * *
Высаживаемся на Невском. Рядом с ресторанчиком, где я никогда не была. Он-то уж был не раз – прямо приказывает гардеробщику, который здесь почему-то и летом.
– Возьми у школьницы портфель, ха-ха!
Гардеробщик тоже – ха-ха! Врешь – не верят, правду говоришь – тоже не верят.
В зале почти никого нет. За столиком с краю – Захарчик с девушкой. Мы подсаживаемся к ним.
– Саша, как хорошо, что ты пришел. Я никак не могу расколоть Захара на бутылку вина.
– Люда, ты в своем репертуаре.
Александр улыбается. Несколько презрительно, но не зло. Захарчик морщится и продолжает ковырять вилкой рыбу в тарелке. Он выглядит моложе Люды – Людмилы, как она сама пределавилась. Блондинка. Звякает браслетами, блестит бриллиантиками в ушах. Расслабленная, уверенная. На меня внимания не обращает. Сашка прищелкивает официанту, заказывает вино и, подмигнув, говорит Людке:
– Фифти-фифти!
– Ой, и ты тоже! Мы с Захарчиком уже всю неделю пополам. Он считает, что я его разоряю. Я! Да такой скромницы не найдешь! Я же взрослая женщина, понимаю, что мальчику трудно… Этот засранец даже вонючего цветка мне на день рождения не подарил!
– Люда, кончай трепаться.
Захарчик обижается как-то нехотя, лениво. Он привык, наверное. И Александр тоже привык – только усмехается углом рта.
– Это с этой девушкой ты потерялся, Саша?
Саша ей не отвечает, вполголоса разговаривает с Захаром. А Людка как-то насмешливо посмотрела на меня. Она наверняка не ошибется в моем возрасте. Хитрая баба.
– За «кусок» надо отдать, а то еще год пролежит.
– Саша, не забудьте мне десять процентов за сервизик прислать.
Людка в курсе их дел. Конечно, они фарцуют. Иконы, антиквар. Но это хоть не джинсы.
– Девушку надо с Джеймсом познакомить. Он любит высоких и молодых. Западет и сразу все купит…
Александру, по-моему, не нравится, что она лезет в их деловые операции.
– Ну что, школьница, допивай и пошли.
– Вы разве не пойдете с нами в кинематограф?
– Мы на днях были в кино, да?
Напоминание о нашем походе в кино равносильно сообщению о том, что мы только что вылечились. Так вот и будет он подъебывать меня.
– На чай за меня дадите – пополам поделите, ха-ха!
Мы уходим. А такси его как будто ждут.
– Васильевский. Шестая линия.
7
В его квартире ремонт. Он просит снять туфли. Я это делаю как-то механически, как бы подготовительные упражнения перед чем-то. В комнате вся мебель задрапирована простынями, пол покрыт газетами. Шкаф наполовину закрывает окно. За ним кровать.
– На диван можно сесть?
– Садись куда хочешь. Будь как дома.
Не очень любезно звучит. Он возится с приемником на подоконнике, бросает мне пачку сигарет. Я думаю, как хорошо, что кровать стоит за шкафом – там потемнее. А что же, мы книжки сюда пришли читать, что ли? Никогда не оставляй работу недоделанной – это, наверное, его лозунг. Какая хорошая у него попка в джинсах! У человека, носящего брюки отечественного производства, если он сам ушить да подшить не умеет, и попки-то не разглядишь. Они ее так вот не обтягивают, а висят, будто он наложил в штаны. Любимые Ольгины итальянцы чересчур затягиваются. И спереди такое впечатление, что яйца их в брюки не вмещаются, и ширинка вот-вот лопнет.
– У тебя совсем без помех «Голос Америки».
– Все-то голоса ты знаешь! Вина хочешь? Рислинг.
Он приносит вино, меняет станцию. По «Голосу Америки» один пиздеж, нам другой фон нужен… Он уже сидит на полу, прямо передо мной. Моя юбочка – низ, отрезанный от платья, – как всегда, недостаточна даже, чтобы трусики пошить. Ноги, наверное, кажутся жутко голыми. Его рука движется вверх по моей ноге. Ногти красивые. На моей руке волосики поднимаются. Он видит и забирает у меня бокал. Неужели мы уже были вместе? Да нет! Иначе я бы хоть руки его помнила. Он целует, кусает шутя мою коленку. Через несколько лет он полысеет – волосы совсем редкие на макушке. Он садится рядом, закидывает на меня ногу и целует мою нижнюю губу, которая всегда оттопыривается, когда обижаюсь. И красивой своей рукой сжимает мою грудь. Она у меня сейчас больше, чем всегда – менструация скоро. И соски на ней такие твердые становятся, как будто отдельные от груди. Хочется, чтобы он трогал их, укусил бы даже. Он будто вонзил свое колено между моими ляжками. А у меня там мокро уже. Дурак Гарик смеялся: «Ой, как там склизко!» Это ведь хорошо, это значит, я хочу. Я таки и его хотела…
– Школьница, ты возбудитель беспорядка. Идем туда.
Туда – это за шкаф, на кровать… Только сейчас я вспоминаю, что на мне не подшитая сверху юбка, замотанная кушаком. Но я иду за ним, стараюсь даже глаза не открывать – чтобы одурение не прошло. Он валит меня на кровать и сам на меня ложится – весь, сразу. Его рука уже в моих трусиках, между моих ног. Я ежусь и ноги сжимаю – поймала будто бы его руку. А он уже пытается снять с меня футболку. Я никак не могу расстегнуть пуговицу на его рубашке. Он сам расстегивает. Мы раздеваемся. Он резко поворачивается как раз в тот момент, когда я хочу залезть под одеяло. Чтобы он не видел меня голой. Но он видит. Улыбается. Без ухмылки.
Мы недолго целуемся – он хочет внутрь меня. Какой у него хуй здоровый. Я действительно ничего не помню из той ночи у Дурака. Он стаскивает с меня трусики – зачем-то я их оставила.
У меня так мокро в пипиське, что, может, на них пятнышки. Я спихиваю их одной ногой с другой, когда они уже ниже коленок. И как же нежно и плавно он водит своим хуем по моей пипиське! И, как слепой котенок, мордочкой тыкается в кошку, ища сосок… Я чувствую, что он хочет кончить. Ну кончи, кончи в меня. Тебе ведь хорошо будет. Хоть на минуточку. Я этим как бы свою вину перед тобой искуплю. Ты ведь забудешься во мне на мгновение. Во мне, я тебе дам это сделать. Значит, я хорошая, не такая, как ты думаешь…
Я чувствую пульсирующие выплескивания спермы. Он поскрипывает зубами. И все сразу тихо и светло. Он лежит на мне, перебирает мои волосы, накрывает ими мое лицо.
– Извини… что так…
Я молча улыбаюсь. Я и не рассчитывала на оргазм. Я должна была дать себя выебать. Но мне было хорошо. И радостно почему-то. Он встает, наливает вино, подмигивает мне. Я уже, конечно, залезла под одеяло, а он совсем не стесняется быть голым. Почему член темнее остального тела? Потому что он занимается «темными» делами…
– Ну что, помыть тебя? Пошли, у меня большая ванна, вместе поместимся.
Ванна справа от комнаты, а слева – дверь другой. Никто там не живет. Александр сказал, что, может, ее дадут им с матерью. Конечно, лучше им, чем вселять кого-то постороннего. Я вхожу в огромную ванную комнату – он стоит под душем и мылится розовым мылом. Занавески нет, поэтому вода брызгает в стороны, и несколько капель попадает мне на живот, заставляя его вздрагивать.
– Ну что ты там ежишься, иди сюда! Хорошо под водой!
Да, как хорошо и просто. Мы оба скользкие от мыла – он действительно моет меня. Смешно. Но мы ведь не только мыться пришли в ванну. Я трогаю его член. Рука плавно ходит по нему, и он быстро твердеет в ней. Александр кладет мне руки на плечи и давит слегка вниз. Я встаю на коленки. Вода бежит между моим лицом и его хуем. Как много воды! Он тихонечко двигается – поглубже в мой рот. Ой, я сейчас захлебнусь и водой и хуем…
– Бедненькая, дай я тебя по спинке похлопаю.
Я действительно кашляю. Девушка скончалась, захлебнувшись хуем.
– Хватит меня бить. Обрадовался!
Он поднимает меня, держа обеими руками за лицо. Целует. У него глаза от воды красные.
– Хочешь волосы помыть? Людка мне дала шампунь – продала, естественно, – сказала, что блестеть будут волосы. Пусть у тебя блестят.
Шампунь пахнет пирожными. И столько пены от него… Александр вылезает из ванны, вытирается огромным полотенцем. У нас дома такие же полотенца – китайские. Остатки дружбы…
– Сейчас я тебе сухое принесу.
Как странно! Я его больше не стесняюсь и будто знаю сто лет. На полу лужи. Зеркало запотело. Я протираю его краем полотенца – у меня тоже глаза красные. Как трудно расчесывать мокрые волосы! Зачешу их спереди, мне хорошо, когда волосы назад.
Александр лежит на кровати, курит. Я тоже лягу к нему. И мы будем любиться. Долго. У меня волосы успеют высохнуть, так долго мы будем любиться.
8
– Корова ты моя, я люблю тебя.
– Почему я корова?
– От тебя пахнет, как в детстве – парным молоком.
Когда он сказал мне это? Неделю назад, две? Время несется. Помедленней бы! Чтобы запомнить. На потом когда-нибудь… Мама – она не смотрит мне в глаза, если удается увидеть их. Уроки… Я сама – музыка. Я – форте. Фортиссимо! И нам негде спать.
Я очень хорошо теперь понимаю простушку Зосю и заводского Павла. Блядский быт заставляет приземляться. Как хочется ночью касаться плеча любимого! И, проснувшись от страшного сна, тут же и успокоиться, обняв его. Ремонт в квартире Александра закончился. Все новое, светлое. Но для нас только днем. В квартире живет его мать. Слишком уж старо выглядящая женщина лет пятидесяти. Без личной жизни, как многие после потери мужа. Работа, дом. Почти как моя мама. Она работает в «Интуристе». Когда она приходит с работы и мы еще не ушли из квартиры, Сашка шутит с ней по-английски. Но она больше молчит. Мне ее немного жалко, как и мою маму. Но в то же время мне стыдно за них. Слабые, смирившиеся с судьбой, которую сами себе и придумали.
Нашим ночным пристанищем служит квартира Виктора. Не Дурака, а Витьки Мамонтова. Приятеля Александра по институту. Странно мне было узнать, что Сашка дружит с такими. И радостно. Виктор, человек, не имеющий никакого отношения к фарцовке. Ходит в советских брюках и в советских же сандалиях.
От Мамонтова ушла жена. Еще от одного, еще одна. Любимая его жена. Из-за того что он пил. Когда она ушла, он стал пить еще больше. Он играет на гитаре. Он бы не был Мамонтовым без гитары, и мы, может, не приходили бы к нему.
Иногда мы наглеем до того, что заваливаемся к Виктору среди ночи, без телефонного звонка. Будим его и выгоняем с большой кровати, которая почему-то стоит в гостиной, а не в темной спаленке. Квартира в той же «северной Венеции», совсем недалеко от Александра. Если Витька не очень пьян к нашему приходу, то какой уж там сон! Мамонтов – запасливый пьяница. Тут же вино достает, берет гитару… «Женские волосы, женские волосы вьются…»
– Витька, опять ты сам себя накручиваешь!
– Ладно, не буду. Хуй с ними, с бабами. Все они – бляди непонимающие! Наташенька, к тебе это не относится – ты не баба… Пока еще. Эх, «что ж ты, бля, шалава! бровь себе побрила и зачем надела, курва, синий свой берет…»
Утром Мамонтов встает первым, но все равно опаздывает. То он опаздывает на работу, то он опаздывает устраиваться на работу. Таким образом, он почти никогда не работает. Каждые несколько дней он завязывает пить. Но потом, не выдержав «издевательства над самим собой», опять пьет. Он тихий пьяный. Всегда улыбается и засыпает неожиданно.
В гостиной, между двумя огромными окнами, черный рояль. Утром, приняв ванну и израсходовав массу кремов польского производства, оставленных в квартире женой Мамонтова, я усаживаюсь на вертящийся стульчик. Обернувшись полотенцем, но чаще голышом, я музицирую.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
Я вхожу в комнату. Почему-то горит только маленькая лампа на секретере – бабушкин подарок мне: «Учись, внученька!» Наверное, у меня вырастают клыки – за столом сидит Александр.
– Вот, Наташа, – Александр…
Он добавляет: «Иванович». Сука!
– …сказал, что твой друг. Я и пригласила твоего друга обсудить твое будущее.
Я в этом дурацком халате… Зачем он пришел? Мать обалдела совсем, не знает, к чьей помощи прибегнуть. Это он вошел через «черный» ход. Неужели он сказал ей? Я бью его по ноге под столом.
– …Я думала, она в окно выбросилась. Я ничего не знаю о ней.
В придачу к кастрюльке я оставила перекинутые за окно простыни и двери заперла. У кого она хочет узнать обо мне?! У этого фарцовщика хуева? Что он знает обо мне? Ну, пожалел меня плачущую, рассказала я ему пару историй из школьной жизни. Я вот даже отчество его знаю. Иванович, еби его мать!
– Я не собираюсь принимать участие в этом маразме. Желаю приятно провести время.
Встаю из-за стола. Я так охуела, что послушно уселась за него.
– Как тебе не стыдно, Наташа?
– Это тебе должно быть стыдно, мамочка. И вам – Александр Иваныч!
– Я хочу знать, что с тобой происходит, кто твои друзья.
– Какие друзья?! Ты собираешься приглашать сюда каждого встречного-поперечного?
– Я уже встречный-поперечный…
Он еще что-то вякает!
– Я очень сожалею, если вы претендовали на другую роль, но все места уже распределены. Вами же самими!
– Наташа, прекрати пререкания, я ничего не пойму!
– Нечего тут понимать. До свидания!
Бамс! – дверь бабушкиной комнаты. Бамс! – дверь «моей», и на задвижку. Обсуждать она собралась!
Я слышу, как он уходит: «До свидания, Маргарита Васильевна», – уже не через «черный» ход. Мать стучит в дверь.
– Ты откроешь мне или нет? Что это за поведение?!
– Я не собираюсь с тобой ничего обсуждать. С ним обсуждай.
– Прекрати!.. Господи, откуда ты такого мужика раскопала? Он же мужик!
А ты хотела, мамочка, чтобы я с детства увлеклась лесбиянством? Может, еще и увлекусь – я люблю Ольгу за сиськи тискать.
– Я не настаивала на его приходе, да будет тебе известно. Он сам проявил желание познакомиться. И это меня чуточку успокаивает – хоть не бандит какой-нибудь, скрывающийся… Но он ведь взрослый мужчина!
Если бы он был маленький, хиленький, то на возгласы мамаши я бы могла ответить, что маленький, но вот с таким вот… Хотя я не помню, какой у него хуй.
– Я уезжаю на дачу завтра. Чтобы не вздумала урок пропустить!
Уезжай, уезжай, мама. Жарься на солнце, мажь лицо черной смородиной. Зачем он приходил? Посмотреть, как живет малолетняя блядь? Ну и увидел. А что я могла при матери ему сказать?
«Как ваша жопка-с после уколов», спросить?
* * *
– Алло, говорит Александр.
– Ну и что вы хотите? Будущее мое обсудить?
– Ну ладно, кончай. На урок идешь?
– О, вы уже в курсе всех моих дел. Я ванну принимать собираюсь. Может, придете помыть меня, раз уж взяли шефство надо мной?
– Не отказался бы. Но лучше после урока. Я с тобой пойду.
– Пожалуйста. Можете подать экипаж в час тридцать к парадному входу.
Помыть бы он меня не отказался. Конечно, выебать он меня хочет. Вот для чего он и вчера приходил, и сейчас звонил. Тогда-то он не смог.
– Здорово! Взять папку?
– В ней ноты, а не «доски».
– А чего ты такая злая?
– А на кой черт ты приперся вчера?!
Идем к площади Мира, бывшей Сенной. Тут действительно сено когда-то продавали и «били девушку кнутом…» А может, и не били.
Он не говорит, зачем приходил. «Так, проведать». Конечно, он не скажет мне, что выебать меня хочет, дабы свое мужское достоинство восстановить. Не передо мной, естественно.
Садимся в трамвай.
– Далеко это?
– А что, уже расхотел?
– Нет, так… У меня не было таких молодых знакомых… еще.
– Ну и как?
– Не помню, пьяный был. Ты тоже – не очень-то соображала.
Да уж чего говорить – два дурака.
– Сколько же тебе лет, Александр Иваныч?
– Кончай. Двадцать семь. Тебе, как я понял, и пятнадцати еще нет.
Манерный парень – руку подает, выйдя из трамвая. И нахальный, правильно Ольга сказала.
– Тебе придется ждать меня в этом скверике сорок минут.
– Подожду.
– Зачем?
– Там посмотрим. Иди играй, школьница.
Вхожу в парадное и медленно поднимаюсь на третий этаж. Какая я сама наглая! Знаю, что он от меня хочет, и иду с ним. Значит, сама хочу. Фу!
Учительница охает и ахает. Экзамены меньше чем через месяц, а я будто и не готовилась. Пальцы не слушаются. Прелюдию Шопена играю на октаву выше, как дома, подражая секс-писку Джейн Биркин. Я нервничаю. Меня ждут там, а вы мне – легато, легато… Так всегда стыдно ей конвертик с деньгами давать. Мать вперед боится заплатить – думает, что я ходить не буду, денежки пропадут.
– Неужели все? А я думал, девушку в рояль засунули, и она там задохнулась.
– Не смешно.
Я стою перед ним, развалившимся на скамейке, бью коленками по папке, солнце ему загораживаю.
– Сядь. Отдохни.
Я не хочу садиться. Если я сяду, он обязательно попытается меня обнять.
– Да. Поехали. Не люблю новостройки. Люблю свой Васильевский. Северная Венеция. Возьмем тачку.
Какой Васильевский? Он что же, так вот сразу меня к себе домой и повезет? Но я помалкиваю и сажусь в такси на заднее сиденье. Смотрю ему в затылок. Хорошо, что он коротко пострижен – в шею можно целовать. Какая я дура! Только вылечилась – и опять туда же!..
* * *
Высаживаемся на Невском. Рядом с ресторанчиком, где я никогда не была. Он-то уж был не раз – прямо приказывает гардеробщику, который здесь почему-то и летом.
– Возьми у школьницы портфель, ха-ха!
Гардеробщик тоже – ха-ха! Врешь – не верят, правду говоришь – тоже не верят.
В зале почти никого нет. За столиком с краю – Захарчик с девушкой. Мы подсаживаемся к ним.
– Саша, как хорошо, что ты пришел. Я никак не могу расколоть Захара на бутылку вина.
– Люда, ты в своем репертуаре.
Александр улыбается. Несколько презрительно, но не зло. Захарчик морщится и продолжает ковырять вилкой рыбу в тарелке. Он выглядит моложе Люды – Людмилы, как она сама пределавилась. Блондинка. Звякает браслетами, блестит бриллиантиками в ушах. Расслабленная, уверенная. На меня внимания не обращает. Сашка прищелкивает официанту, заказывает вино и, подмигнув, говорит Людке:
– Фифти-фифти!
– Ой, и ты тоже! Мы с Захарчиком уже всю неделю пополам. Он считает, что я его разоряю. Я! Да такой скромницы не найдешь! Я же взрослая женщина, понимаю, что мальчику трудно… Этот засранец даже вонючего цветка мне на день рождения не подарил!
– Люда, кончай трепаться.
Захарчик обижается как-то нехотя, лениво. Он привык, наверное. И Александр тоже привык – только усмехается углом рта.
– Это с этой девушкой ты потерялся, Саша?
Саша ей не отвечает, вполголоса разговаривает с Захаром. А Людка как-то насмешливо посмотрела на меня. Она наверняка не ошибется в моем возрасте. Хитрая баба.
– За «кусок» надо отдать, а то еще год пролежит.
– Саша, не забудьте мне десять процентов за сервизик прислать.
Людка в курсе их дел. Конечно, они фарцуют. Иконы, антиквар. Но это хоть не джинсы.
– Девушку надо с Джеймсом познакомить. Он любит высоких и молодых. Западет и сразу все купит…
Александру, по-моему, не нравится, что она лезет в их деловые операции.
– Ну что, школьница, допивай и пошли.
– Вы разве не пойдете с нами в кинематограф?
– Мы на днях были в кино, да?
Напоминание о нашем походе в кино равносильно сообщению о том, что мы только что вылечились. Так вот и будет он подъебывать меня.
– На чай за меня дадите – пополам поделите, ха-ха!
Мы уходим. А такси его как будто ждут.
– Васильевский. Шестая линия.
7
В его квартире ремонт. Он просит снять туфли. Я это делаю как-то механически, как бы подготовительные упражнения перед чем-то. В комнате вся мебель задрапирована простынями, пол покрыт газетами. Шкаф наполовину закрывает окно. За ним кровать.
– На диван можно сесть?
– Садись куда хочешь. Будь как дома.
Не очень любезно звучит. Он возится с приемником на подоконнике, бросает мне пачку сигарет. Я думаю, как хорошо, что кровать стоит за шкафом – там потемнее. А что же, мы книжки сюда пришли читать, что ли? Никогда не оставляй работу недоделанной – это, наверное, его лозунг. Какая хорошая у него попка в джинсах! У человека, носящего брюки отечественного производства, если он сам ушить да подшить не умеет, и попки-то не разглядишь. Они ее так вот не обтягивают, а висят, будто он наложил в штаны. Любимые Ольгины итальянцы чересчур затягиваются. И спереди такое впечатление, что яйца их в брюки не вмещаются, и ширинка вот-вот лопнет.
– У тебя совсем без помех «Голос Америки».
– Все-то голоса ты знаешь! Вина хочешь? Рислинг.
Он приносит вино, меняет станцию. По «Голосу Америки» один пиздеж, нам другой фон нужен… Он уже сидит на полу, прямо передо мной. Моя юбочка – низ, отрезанный от платья, – как всегда, недостаточна даже, чтобы трусики пошить. Ноги, наверное, кажутся жутко голыми. Его рука движется вверх по моей ноге. Ногти красивые. На моей руке волосики поднимаются. Он видит и забирает у меня бокал. Неужели мы уже были вместе? Да нет! Иначе я бы хоть руки его помнила. Он целует, кусает шутя мою коленку. Через несколько лет он полысеет – волосы совсем редкие на макушке. Он садится рядом, закидывает на меня ногу и целует мою нижнюю губу, которая всегда оттопыривается, когда обижаюсь. И красивой своей рукой сжимает мою грудь. Она у меня сейчас больше, чем всегда – менструация скоро. И соски на ней такие твердые становятся, как будто отдельные от груди. Хочется, чтобы он трогал их, укусил бы даже. Он будто вонзил свое колено между моими ляжками. А у меня там мокро уже. Дурак Гарик смеялся: «Ой, как там склизко!» Это ведь хорошо, это значит, я хочу. Я таки и его хотела…
– Школьница, ты возбудитель беспорядка. Идем туда.
Туда – это за шкаф, на кровать… Только сейчас я вспоминаю, что на мне не подшитая сверху юбка, замотанная кушаком. Но я иду за ним, стараюсь даже глаза не открывать – чтобы одурение не прошло. Он валит меня на кровать и сам на меня ложится – весь, сразу. Его рука уже в моих трусиках, между моих ног. Я ежусь и ноги сжимаю – поймала будто бы его руку. А он уже пытается снять с меня футболку. Я никак не могу расстегнуть пуговицу на его рубашке. Он сам расстегивает. Мы раздеваемся. Он резко поворачивается как раз в тот момент, когда я хочу залезть под одеяло. Чтобы он не видел меня голой. Но он видит. Улыбается. Без ухмылки.
Мы недолго целуемся – он хочет внутрь меня. Какой у него хуй здоровый. Я действительно ничего не помню из той ночи у Дурака. Он стаскивает с меня трусики – зачем-то я их оставила.
У меня так мокро в пипиське, что, может, на них пятнышки. Я спихиваю их одной ногой с другой, когда они уже ниже коленок. И как же нежно и плавно он водит своим хуем по моей пипиське! И, как слепой котенок, мордочкой тыкается в кошку, ища сосок… Я чувствую, что он хочет кончить. Ну кончи, кончи в меня. Тебе ведь хорошо будет. Хоть на минуточку. Я этим как бы свою вину перед тобой искуплю. Ты ведь забудешься во мне на мгновение. Во мне, я тебе дам это сделать. Значит, я хорошая, не такая, как ты думаешь…
Я чувствую пульсирующие выплескивания спермы. Он поскрипывает зубами. И все сразу тихо и светло. Он лежит на мне, перебирает мои волосы, накрывает ими мое лицо.
– Извини… что так…
Я молча улыбаюсь. Я и не рассчитывала на оргазм. Я должна была дать себя выебать. Но мне было хорошо. И радостно почему-то. Он встает, наливает вино, подмигивает мне. Я уже, конечно, залезла под одеяло, а он совсем не стесняется быть голым. Почему член темнее остального тела? Потому что он занимается «темными» делами…
– Ну что, помыть тебя? Пошли, у меня большая ванна, вместе поместимся.
Ванна справа от комнаты, а слева – дверь другой. Никто там не живет. Александр сказал, что, может, ее дадут им с матерью. Конечно, лучше им, чем вселять кого-то постороннего. Я вхожу в огромную ванную комнату – он стоит под душем и мылится розовым мылом. Занавески нет, поэтому вода брызгает в стороны, и несколько капель попадает мне на живот, заставляя его вздрагивать.
– Ну что ты там ежишься, иди сюда! Хорошо под водой!
Да, как хорошо и просто. Мы оба скользкие от мыла – он действительно моет меня. Смешно. Но мы ведь не только мыться пришли в ванну. Я трогаю его член. Рука плавно ходит по нему, и он быстро твердеет в ней. Александр кладет мне руки на плечи и давит слегка вниз. Я встаю на коленки. Вода бежит между моим лицом и его хуем. Как много воды! Он тихонечко двигается – поглубже в мой рот. Ой, я сейчас захлебнусь и водой и хуем…
– Бедненькая, дай я тебя по спинке похлопаю.
Я действительно кашляю. Девушка скончалась, захлебнувшись хуем.
– Хватит меня бить. Обрадовался!
Он поднимает меня, держа обеими руками за лицо. Целует. У него глаза от воды красные.
– Хочешь волосы помыть? Людка мне дала шампунь – продала, естественно, – сказала, что блестеть будут волосы. Пусть у тебя блестят.
Шампунь пахнет пирожными. И столько пены от него… Александр вылезает из ванны, вытирается огромным полотенцем. У нас дома такие же полотенца – китайские. Остатки дружбы…
– Сейчас я тебе сухое принесу.
Как странно! Я его больше не стесняюсь и будто знаю сто лет. На полу лужи. Зеркало запотело. Я протираю его краем полотенца – у меня тоже глаза красные. Как трудно расчесывать мокрые волосы! Зачешу их спереди, мне хорошо, когда волосы назад.
Александр лежит на кровати, курит. Я тоже лягу к нему. И мы будем любиться. Долго. У меня волосы успеют высохнуть, так долго мы будем любиться.
8
– Корова ты моя, я люблю тебя.
– Почему я корова?
– От тебя пахнет, как в детстве – парным молоком.
Когда он сказал мне это? Неделю назад, две? Время несется. Помедленней бы! Чтобы запомнить. На потом когда-нибудь… Мама – она не смотрит мне в глаза, если удается увидеть их. Уроки… Я сама – музыка. Я – форте. Фортиссимо! И нам негде спать.
Я очень хорошо теперь понимаю простушку Зосю и заводского Павла. Блядский быт заставляет приземляться. Как хочется ночью касаться плеча любимого! И, проснувшись от страшного сна, тут же и успокоиться, обняв его. Ремонт в квартире Александра закончился. Все новое, светлое. Но для нас только днем. В квартире живет его мать. Слишком уж старо выглядящая женщина лет пятидесяти. Без личной жизни, как многие после потери мужа. Работа, дом. Почти как моя мама. Она работает в «Интуристе». Когда она приходит с работы и мы еще не ушли из квартиры, Сашка шутит с ней по-английски. Но она больше молчит. Мне ее немного жалко, как и мою маму. Но в то же время мне стыдно за них. Слабые, смирившиеся с судьбой, которую сами себе и придумали.
Нашим ночным пристанищем служит квартира Виктора. Не Дурака, а Витьки Мамонтова. Приятеля Александра по институту. Странно мне было узнать, что Сашка дружит с такими. И радостно. Виктор, человек, не имеющий никакого отношения к фарцовке. Ходит в советских брюках и в советских же сандалиях.
От Мамонтова ушла жена. Еще от одного, еще одна. Любимая его жена. Из-за того что он пил. Когда она ушла, он стал пить еще больше. Он играет на гитаре. Он бы не был Мамонтовым без гитары, и мы, может, не приходили бы к нему.
Иногда мы наглеем до того, что заваливаемся к Виктору среди ночи, без телефонного звонка. Будим его и выгоняем с большой кровати, которая почему-то стоит в гостиной, а не в темной спаленке. Квартира в той же «северной Венеции», совсем недалеко от Александра. Если Витька не очень пьян к нашему приходу, то какой уж там сон! Мамонтов – запасливый пьяница. Тут же вино достает, берет гитару… «Женские волосы, женские волосы вьются…»
– Витька, опять ты сам себя накручиваешь!
– Ладно, не буду. Хуй с ними, с бабами. Все они – бляди непонимающие! Наташенька, к тебе это не относится – ты не баба… Пока еще. Эх, «что ж ты, бля, шалава! бровь себе побрила и зачем надела, курва, синий свой берет…»
Утром Мамонтов встает первым, но все равно опаздывает. То он опаздывает на работу, то он опаздывает устраиваться на работу. Таким образом, он почти никогда не работает. Каждые несколько дней он завязывает пить. Но потом, не выдержав «издевательства над самим собой», опять пьет. Он тихий пьяный. Всегда улыбается и засыпает неожиданно.
В гостиной, между двумя огромными окнами, черный рояль. Утром, приняв ванну и израсходовав массу кремов польского производства, оставленных в квартире женой Мамонтова, я усаживаюсь на вертящийся стульчик. Обернувшись полотенцем, но чаще голышом, я музицирую.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21