И поднялись к самым небесам, радуя и огорчая сцепившихся в жестокой схватке богов-покровителей. Перуна Полянского, Одина Варяжского, Радогоста Ятвигского и Даждьбога Древлянского.
— Аи да Куденя! — Побор осадил рядом с нами взмыленного коня. — Ему и тебе, Звяга, Благодар от меня. Коль из боя живыми выйдем, ходить твоей жене в обновках. Жаль, что Ерша застрелили. Зоркий у него глаз был. Как он того, со стягом Полянским, влет снял! Да, видимо, теперь ему в Сварге охотиться… Добрыня, скачи к берегу. Вели моим словом, чтоб первая лодья оставшемуся драккару огоньку подкинула. Тех, что тонут, пусть оставят. Им не до нас. Им бы выплыть. Остальные, будьте наготове. Полк левой руки прикрыть надо. Звяга, давай в небушко три стрелы. Да чтоб горели поярче. Пора Велемудру себя показать…
И дрожать стало некогда…
Я бы успел. Обязательно бы успел. И Славдя с Гридей остались бы живы. И жизнь моя пошла бы совсем другой дорогой. Не знаю, плоха та дорога была бы или хороша… только она была бы совсем другая…
Ладно, хочешь не хочешь, а вставать надо.
Гнедко споткнулся о какую-то корягу, предательски торчащую из песка.
Я оказался не готов. Вылетел из седла. Пролетел над головой коня. И со всего маху врезался в землю.
Вышибло дух. Небо завертелось надо мной в ярком хороводе облаков.
Пришел в себя. В голове ухало, словно в пустой бочке. Люди и кони вокруг почему-то двигались медленно и плавно, словно во сне. Шум в ушах заслонил звуки боя…
Медленно…
Очень медленно мимо меня проплыл ратник, размахивая мечом. Его глаза были выпучены и полны ярости. Рот широко раскрыт, словно он задыхался или кричал. Но я не слышал его крика — Я повернул голову и увидел, как драккар ткнулся змеиной грудью в прибрежный песок и с него посыпались вооруженные топорами и маленькими круглыми щитами люди. Варяги. Враги.
Попытался подняться… Мокрый песок саднил на стесанной щеке… Кровь заливала левый глаз. А шум в голове все не проходил…
Варяги рубились отчаянно. Настоящие воины. Но от этого не легче. Падают наши, словно подкошенные колосья. Я рвусь туда. В гущу боя. Но ноги вязнут в песке, словно в трясине…
Я вижу, как варяг прорубается сквозь нашу дружину. Как валится древлянская рать под ударами безжалостного топора. Я вижу, как он вдруг стоит один среди корчащихся на земле ратников. Как безумно оглядывается вокруг в поисках очередной жертвы. Вижу, как взгляд его останавливается на мне. Как он кричит что-то. И в глазах его вспыхивает огонь радостной ненависти. Он отбрасывает остатки изрубленного щита. Взмахивает топором и бросается ко мне.
Я вижу, как он летит мне навстречу. И звуки боя взрываются, вдруг оглушая и потрясая…
— Од-д-и-и-ин! — Рев варяга острым шилом буравит мозг.
И я пытаюсь увернуться от неминуемого. И понимаю, что не успею. А он все ближе и ближе. И я тону, словно в черном омуте, в бездонных зрачках варяга.
И время, еще недавно растянутое в бесконечную череду мгновений, вдруг сжимается в единый миг. Свист рассекающего воздух топорища перекрывает и крик варяга, и лязг мечей, и битву вокруг…
Я вижу, как в его грудь впиваются одна за другой восемь оперенных стрел, и понимаю, что это Куденя пытается остановить мою смерть. Но варяг делает еще шаг. Еще и еще. И падает. Но, даже падая, пытается дотянуться до меня. И топор опускается на мою голову…
Шишак смягчает удар, но шея трещит от напряжения. В глазах темнеет. Я проваливаюсь в пустоту… чувствую, как меня накрывает пеной небытия… а волчьи глаза все так же равнодушно смотрят на меня… и Навь втягивает в себя последнюю неяркую вспышку сознания…
Глава вторая
ВТОРЖЕНИЕ
7 июля 942 г.
Клочья тумана повисли на разлапистых ветвях сосен, растущих по берегу Ирпеня. Из тумана выплыла лодка и ткнулась в древлянский берег. Три неясные тени, стараясь не потревожить предрассветную тишину, метнулись в прибрежный кустарник.
Здесь они разделились, и каждый скользнул в туман. Каждый в свою сторону.
Первый пошел по течению реки. Сумеречным мороком, бесплотным порождением Нави, пробирался он вдоль берега. Его шаги были бесшумны. Походка легка. Точно и не шел он вовсе, а плыл по туману.
Тут слуха его коснулся странный для этого места и времени звук. Он насторожился. Замер, готовый в любую минуту ринуться пущенной стрелой навстречу опасности.
Выждав несколько мгновений, сделал осторожный шаг. Затем еще один. Прислушался. И потек туда, где послышался тот странный звук.
На девятом шаге он снова замер, увидев в прорехе тумана песчаную косу. Озябшую в утренней сырости молодую сосенку, цепко вонзившую свои изломанные корни в прибрежный песок. А под сосной утлую лодчонку-плоскодонку, выдолбленную из цельного ствола. Возле плоскодонки копошилась согбенная фигура. Видно, древлянин — рыбий человек — собрался с утра пораньше проверить поставленные накануне сети.
Вот только не нужен он был здесь. И этот рассвет, и это место стали несчастливыми для него.
Он и понять не успел, откуда появилась тонкая, сплетенная из оленьих жил, удавка. Почему она захлестнула его шею. Отчего вдруг стало нечем дышать. Как случилось, что кровь бросилась в голову, а глаза заливает красная пелена…
Рыбак умер быстро. Призрак снял с его шеи удавку и уже собирался оттащить тело в кусты, как громкий окрик заставил его вздрогнуть:
— Батюшка, что ж ты меня не разбудил? Полагаясь на звериное чутье, призрак выбросил правую руку в сторону голоса. Что-то просвистело сквозь туман, и голос поперхнулся. Храпом изошел и затих.
Дотащив мертвого до ближайших кустов, призрак присыпал тело мокрым песком и направился туда, где по его расчетам находился второй труп.
Он не ошибся. Довольно скоро он наткнулся на распростертого на песке мальчонку. Из горла рыбацкого сына торчал нож.
— Не повезло тебе, отрок, — тихо сказал призрак.
Он вынул нож. Тонкая струйка крови брызнула из раны и впиталась в песок.
Схоронив мальчишку рядом с отцом, призрак оттолкнул от берега долбленку и растворился в тумане…
Второй пошел в глубь Древлянской земли.
Вскоре он вышел на довольно широкую тропу и, никого не таясь, двинулся по ней.
Шел он довольно долго. Тропа плутала меж деревьев. Огибала кусты и овражки. Пересекалась с другими похожими тропинками. То терялась, то вновь появлялась из тумана.
Он знал, что тропу эту проложили не люди. Но это его нисколько не пугало. Знал он также, что коровы всегда ходят друг за другом. И тропа, на которую он вышел, была проложена ими. Много лет стадо ходило по этим бегущим сквозь лесную чащу тропам на водопой. И стадо немалое. Стадо держали на граничной заставе. И он знал, что тропа приведет именно туда.
Полоса тумана оборвалась внезапно. И он очутился у подножия высокого холма, пупырем торчащего на опушке. На вершине пупыря темнели рубленые стены, окружавшие долговязую сторожевую башню.
Это и была застава.
Вокруг все тихо. Даже собаки не лают. Уснули, сморенные ночной службой. И только караульный на башне временами покашливает да притопывает, стараясь хоть как-то стряхнуть с себя утреннюю дрему.
Человек проскочил к стене незамеченным. Он достал из складок плаща свернутую в кольца веревку с небольшим трехлапым крюком на конце. Размахнулся и запустил крюк к небесам.
Крюк тихонько звякнул, когда одна из его лап зацепилась за частокол.
Человек замер.
Прислушался.
Тихо.
Видно, одолела дрема караульного. Вон и кашлять перестал.
Вот и славно.
С ловкостью кошки взмыл нежданный гость по веревке на стену. Отцепил крюк. Бережно свернул веревку и спрятал под плащ.
Затем тихо прошмыгнул по крытому переходу к проему, ведущему в башню. Только по дощатому настилу прошуршали подошвы его мягких сапог. Да одна доска скрипнула предательски.
Но и на этот раз собаки не подали голоса.
«Видно, закормили их древлянские граничники, — подумалось человеку. — Ну, так мне это на руку».
Он быстро поднялся по лестнице на верхнюю площадку. В притворе чуть задержался. Вгляделся. Точно. Спит караульный. На копье оперся и спит. Да и отчего бы не поспать, когда такой туманище. Все одно же не разглядишь ничего. Токмо глаза надорвешь. Вот и прикрыл их, чтоб отдохнули.
А чаша с сигнальным костром без присмотра осталась. Вон и кресало рядом лежит. И дрова отсырели. Не разом вспыхнут. И навряд ли сквозь такой туман разглядят на соседних заставах тревожный огонь. А значит, и проку в нем нет.
Но почуял вдруг сквозь сон караульный, что не один он на башне. Пересилил себя. Один глаз раскрыл. И заметил он этим глазом, как из притвора выползает тень. Человек по обличью. Чужой человек. И второй глаз раскрылся. А разом с ним рот. Да окликнуть нежданного гостя караульный не успел.
Пущенный крепкой рукой нож своим тяжелым холодным жалом выбил передний зуб караульному. Врубился в мягкую глотку. Согрел свое жало хлынувшей кровью. Пробил нёбо. С хрустом скребнул о шейный позвонок. Вонзился в столб, подпиравший тесовую крышу. И остановился.
Так и остался стоять караульный, прибитый к столбу, сжимая в руках ненужное уже копье. В мертвых глазах застыл предсмертный ужас. А из открытого рта торчала костяная рукоять.
А гость уже скатывался по лестнице вниз. Туда, где в нижней клети спали граничники.
Троих он срезал тихо. Привычным движением скользнув по горлу коротким мечом.
С четвертым заминка вышла. Чутко спал тот. Вот и смерть свою почуял.
Пробил меч грудь граничника. Тот пару раз, словно рыба, на берег выброшенная, хватанул ртом воздух да и затих.
А тут наконец-то и собаки очухались. Завыли тоскливо, лаем залились. Плохо. Дело еще не кончено. Мешают. Только что теперь поделать? Да и некогда делать что-то.
На незнакомца уже следующий враг вылетел. Копье у него в руках. Норовит подколоть, словно куропать. Да, вишь, тесно с копьем в небольшой клети. Несподручно. А с мечом коротким — в самый раз.
Взлетел меч и вниз опустился. А вместе с мечом вниз копейное древко полетело. Об пол стукнулось. И пальцы, то древко сжимавшие, горохом по полу застучали. Взвыл граничник. Волчком от боли завертелся. Тут и добил его незнакомец.
А уже еще один за своей смертью спешит.
— Даждьбоже с нами! — кричит.
Да спотыкается об упавшего соратника. Падает. И, падая, понимает, что летит на выставленное вперед лезвие. И уклониться хочет… чтоб неминучее вскользь прошло. А никак не может. И со всего маху напарывается на клинок. Стонет жалостливо. По полу катится.
Тут еще один появляется.
«Да сколько же вас?!» — мысль мелькает и уносится прочь.
Этот не так прост. Отбивает клинок, в сердце намеченный. Сам в атаку идет. Не нахрапом. Расчетливо. Знает цену мгновению. Знает, когда вперед наступить, а когда и назад отскочить.
Такого на испуг не проймешь. Как бы самому живым остаться. И наскоки его умелы. И защита его крепка. Только поворачиваться успевай. С таким не в поединке, а за столом посидеть бы. Или вместе поупражняться. Многому он научить бы смог. Вот, например, как так лихо у него получилось меч выбить да от хлесткой, с пришитыми по краям свинчатками, полы плаща увернуться?
«Видно, и мне пора в Вальхаллу», —понял незнакомец, только ошибся.
Выронил вдруг граничник занесенный для последнего удара меч. И рухнул под ноги гостю незваному.
— Жив, Олаф? — послышался знакомый голос.
— Да, Свенельд, жив, — ответил.
— Живые еще есть?
— Только собаки да мирники.
— О них уже можно не беспокоиться. — Свенельд (первый из троицы, высадившейся недавно на древлянский берег) вытер свой меч о рубаху граничника и вложил в ножны.
И только тут понял, что больше не слышит собачьего лая.
— Ты как очутился здесь? — спросил он Свенельда.
— Да вот решил проверить, как ты с граничниками справляться будешь. И успел вовремя.
— Ты мне жизнь спас.
— Сочтемся. Пора возвращаться. Там уже нашего знака ждут.
Третий, угрюмый на вид, стал подниматься вверх по течению реки. Долго шел вдоль берега, кутаясь в туман, да так никого и не встретил. Спугнул только лося с водопоя и поднял на крыло чирка.
— Ну, и хвала Одину, — шепнул он и повернул обратно.
Довольно долго на берегу не было признаков движения. Ни звука. Уже стало казаться, что лодка просто оставлена кем-то из рыбаков. Только река тихо, но настойчиво толкала ее в борт, стараясь сорвать с привязи и увлечь за собой на встречу с батюшкой Днепром.
Наконец низкая наволочь начала светлеть, обозначив начало нового дня. Туман, уставший от ночного лежания на мягкой перине реки, стал подниматься к небу.
Очнувшись от короткого летнего сна, большой окунь шугнул стайку рыбьей мелюзги, притаившейся в зарослях камыша, и обезумевшие от страха уклейки бросились врассыпную, выскакивая из воды и снова шумно плюхаясь в реку.
В этот момент возле лодки, словно из-под земли, выросли три человеческие фигуры, укутанные в тяжелые от сырости плащи.
— Ну? Что у вас? — тихо спросил Свенельд.
— У меня чисто, — ответил угрюмый, а Олаф просто кивнул молча.
— Хорошо. Пора давать сигнал.
Свенельд повернулся к реке, сложил руки ковшиком, поднес их к лицу и призывно закрякал селезнем.
Почти тут же над рекой разнеслось ответное кряканье утицы. Дескать, жди суженый мой, сейчас прилечу. Но вместо шуршания утиных крыльев послышался громкий плеск весел. И точно диким зверем вырвался на волю, пугая летнее утро, многоголосый шум переправы.
Спустя некоторое время, разрывая остатки тумана, на глади Ирпеня показался большой, тяжело груженный плот. На плоту сидело несколько гребцов. Но это были вовсе не рыбаки. Это были ратники в полном вооружении. Посреди плота, точно изваяние, высился боевой белый конь. Он испуганно таращился вокруг, недовольно фыркал и стучал копытом о деревянный настил. Но шесть крепких ремней, закрепленных за сбрую и привязанных к железным скобам, не давали ему свободы.
По бокам от коня, держась за его узду, стояли два человека.
Плот скрежетнул по прибрежной отмели и зарылся носом в песок недалеко от лодки разведчиков.
Пока воины освобождали коня, первый, высокий, с ног до головы одетый в броню, стал выбираться на древлянский берег. Он был несколько неловок. Поскользнулся на мокрых бревнах плота, но крепкая рука второго человека не дала ему упасть. Второй был коренаст и крепок. Тяжелая броня, которая совсем не казалась на нем тяжелой, тяжелый взгляд, тяжелый боевой топор на плече и рука, крепко сжимающая чужой локоть, говорили о том, что этот человек обладает недюжинной силой. Седые варяжские усы, заплетенные в тонкие косички, свисали из-под железных колец брамицы. Никогда этот человек их не брил, и длина их говорила о том, что этот варяг стар. Очень стар.
Первого разные люди знали под разными именами. Древляне называли его Ингварем. Варяжская дружина, основная опора и гарантия сохранения власти, — конунгом Ингваром Хререксоном, но ему, родившемуся и выросшему вдали от балтийских берегов, больше нравилось, как звали его поляне — каган Игорь Рюрикович.
Имя второго знали только сам каган, сотня варягов-ратников старшей дружины, ярлом которой он был. А еще с десяток племен и народов, разоренных старым варягом, пугали этим именем непослушных чад.
— Ты уверен, Асмуд? — шепнул Игорь старому воину, который все еще крепко держал его под руку.
— Да, конунг.
Игорь поморщился и высвободил руку из цепких пальцев:
— Сколько раз тебе говорить, чтоб ты звал меня каганом?
— Прости, конунг, — ответил Асмуд. — Этот дикарский язык…
— А… — махнул закованной в железо рукой Игорь. — Почти полвека это наша земля, а ты все «дикари»! Сколько твоих отпрысков по Руси бегают? Они что, тоже дикари? Выходит, ты и сам дикарь, — и рассмеялся.
— Может, и дикарь, — обиделся Асмуд. — Только и родной язык забывать не дело. Вот, помню, отец твой, Хререк, тот по-дикарски всего два десятка слов знал, да и то половину из них при детях говорить нельзя, — и сам засмеялся, оглядываясь на дружинников.
— Оттого и едва спасся, когда Вадим против него поднялся. Ты лучше не о Хререке, ты лучше о друге своем Хельги вспомни. Он как говорил? Гардерика — великая страна. Кто правит ею, тот правит вселенной. А быть ее правителем можно, только зная ее обычаи, нравы и язык. И потом, если ты помнишь, моя мать тоже не Одину, а Хорсу требы творила. Ладно… этот спор у нас бесконечный. А сейчас не до споров. Сына своего зови.
— Хорошо, — примирительно сказал Асмуд и крикнул: — Свенельд, тебя конунг ждет!.. — а про себя добавил: «Хвала Одину, что я не родился полукровкой».
Старший разведчик что-то тихо сказал своим товарищам. Те закивали и скрылись в кустах. Сам же он направился к кагану.
— Что там, Свенельд? — спросил Игорь, опасливо вглядываясь в лесную чащу.
— Туман, — ответил тот. — Все тихо. Я же говорил, что получится. Берег чистый. На ближайшей заставе граничники спят. — Он усмехнулся. — Крепко спят. Сном вечным. Сам проверил. Не ждал нас Малко. Он же ятвигов усмиряет. — И снова усмешка.
1 2 3 4 5 6
— Аи да Куденя! — Побор осадил рядом с нами взмыленного коня. — Ему и тебе, Звяга, Благодар от меня. Коль из боя живыми выйдем, ходить твоей жене в обновках. Жаль, что Ерша застрелили. Зоркий у него глаз был. Как он того, со стягом Полянским, влет снял! Да, видимо, теперь ему в Сварге охотиться… Добрыня, скачи к берегу. Вели моим словом, чтоб первая лодья оставшемуся драккару огоньку подкинула. Тех, что тонут, пусть оставят. Им не до нас. Им бы выплыть. Остальные, будьте наготове. Полк левой руки прикрыть надо. Звяга, давай в небушко три стрелы. Да чтоб горели поярче. Пора Велемудру себя показать…
И дрожать стало некогда…
Я бы успел. Обязательно бы успел. И Славдя с Гридей остались бы живы. И жизнь моя пошла бы совсем другой дорогой. Не знаю, плоха та дорога была бы или хороша… только она была бы совсем другая…
Ладно, хочешь не хочешь, а вставать надо.
Гнедко споткнулся о какую-то корягу, предательски торчащую из песка.
Я оказался не готов. Вылетел из седла. Пролетел над головой коня. И со всего маху врезался в землю.
Вышибло дух. Небо завертелось надо мной в ярком хороводе облаков.
Пришел в себя. В голове ухало, словно в пустой бочке. Люди и кони вокруг почему-то двигались медленно и плавно, словно во сне. Шум в ушах заслонил звуки боя…
Медленно…
Очень медленно мимо меня проплыл ратник, размахивая мечом. Его глаза были выпучены и полны ярости. Рот широко раскрыт, словно он задыхался или кричал. Но я не слышал его крика — Я повернул голову и увидел, как драккар ткнулся змеиной грудью в прибрежный песок и с него посыпались вооруженные топорами и маленькими круглыми щитами люди. Варяги. Враги.
Попытался подняться… Мокрый песок саднил на стесанной щеке… Кровь заливала левый глаз. А шум в голове все не проходил…
Варяги рубились отчаянно. Настоящие воины. Но от этого не легче. Падают наши, словно подкошенные колосья. Я рвусь туда. В гущу боя. Но ноги вязнут в песке, словно в трясине…
Я вижу, как варяг прорубается сквозь нашу дружину. Как валится древлянская рать под ударами безжалостного топора. Я вижу, как он вдруг стоит один среди корчащихся на земле ратников. Как безумно оглядывается вокруг в поисках очередной жертвы. Вижу, как взгляд его останавливается на мне. Как он кричит что-то. И в глазах его вспыхивает огонь радостной ненависти. Он отбрасывает остатки изрубленного щита. Взмахивает топором и бросается ко мне.
Я вижу, как он летит мне навстречу. И звуки боя взрываются, вдруг оглушая и потрясая…
— Од-д-и-и-ин! — Рев варяга острым шилом буравит мозг.
И я пытаюсь увернуться от неминуемого. И понимаю, что не успею. А он все ближе и ближе. И я тону, словно в черном омуте, в бездонных зрачках варяга.
И время, еще недавно растянутое в бесконечную череду мгновений, вдруг сжимается в единый миг. Свист рассекающего воздух топорища перекрывает и крик варяга, и лязг мечей, и битву вокруг…
Я вижу, как в его грудь впиваются одна за другой восемь оперенных стрел, и понимаю, что это Куденя пытается остановить мою смерть. Но варяг делает еще шаг. Еще и еще. И падает. Но, даже падая, пытается дотянуться до меня. И топор опускается на мою голову…
Шишак смягчает удар, но шея трещит от напряжения. В глазах темнеет. Я проваливаюсь в пустоту… чувствую, как меня накрывает пеной небытия… а волчьи глаза все так же равнодушно смотрят на меня… и Навь втягивает в себя последнюю неяркую вспышку сознания…
Глава вторая
ВТОРЖЕНИЕ
7 июля 942 г.
Клочья тумана повисли на разлапистых ветвях сосен, растущих по берегу Ирпеня. Из тумана выплыла лодка и ткнулась в древлянский берег. Три неясные тени, стараясь не потревожить предрассветную тишину, метнулись в прибрежный кустарник.
Здесь они разделились, и каждый скользнул в туман. Каждый в свою сторону.
Первый пошел по течению реки. Сумеречным мороком, бесплотным порождением Нави, пробирался он вдоль берега. Его шаги были бесшумны. Походка легка. Точно и не шел он вовсе, а плыл по туману.
Тут слуха его коснулся странный для этого места и времени звук. Он насторожился. Замер, готовый в любую минуту ринуться пущенной стрелой навстречу опасности.
Выждав несколько мгновений, сделал осторожный шаг. Затем еще один. Прислушался. И потек туда, где послышался тот странный звук.
На девятом шаге он снова замер, увидев в прорехе тумана песчаную косу. Озябшую в утренней сырости молодую сосенку, цепко вонзившую свои изломанные корни в прибрежный песок. А под сосной утлую лодчонку-плоскодонку, выдолбленную из цельного ствола. Возле плоскодонки копошилась согбенная фигура. Видно, древлянин — рыбий человек — собрался с утра пораньше проверить поставленные накануне сети.
Вот только не нужен он был здесь. И этот рассвет, и это место стали несчастливыми для него.
Он и понять не успел, откуда появилась тонкая, сплетенная из оленьих жил, удавка. Почему она захлестнула его шею. Отчего вдруг стало нечем дышать. Как случилось, что кровь бросилась в голову, а глаза заливает красная пелена…
Рыбак умер быстро. Призрак снял с его шеи удавку и уже собирался оттащить тело в кусты, как громкий окрик заставил его вздрогнуть:
— Батюшка, что ж ты меня не разбудил? Полагаясь на звериное чутье, призрак выбросил правую руку в сторону голоса. Что-то просвистело сквозь туман, и голос поперхнулся. Храпом изошел и затих.
Дотащив мертвого до ближайших кустов, призрак присыпал тело мокрым песком и направился туда, где по его расчетам находился второй труп.
Он не ошибся. Довольно скоро он наткнулся на распростертого на песке мальчонку. Из горла рыбацкого сына торчал нож.
— Не повезло тебе, отрок, — тихо сказал призрак.
Он вынул нож. Тонкая струйка крови брызнула из раны и впиталась в песок.
Схоронив мальчишку рядом с отцом, призрак оттолкнул от берега долбленку и растворился в тумане…
Второй пошел в глубь Древлянской земли.
Вскоре он вышел на довольно широкую тропу и, никого не таясь, двинулся по ней.
Шел он довольно долго. Тропа плутала меж деревьев. Огибала кусты и овражки. Пересекалась с другими похожими тропинками. То терялась, то вновь появлялась из тумана.
Он знал, что тропу эту проложили не люди. Но это его нисколько не пугало. Знал он также, что коровы всегда ходят друг за другом. И тропа, на которую он вышел, была проложена ими. Много лет стадо ходило по этим бегущим сквозь лесную чащу тропам на водопой. И стадо немалое. Стадо держали на граничной заставе. И он знал, что тропа приведет именно туда.
Полоса тумана оборвалась внезапно. И он очутился у подножия высокого холма, пупырем торчащего на опушке. На вершине пупыря темнели рубленые стены, окружавшие долговязую сторожевую башню.
Это и была застава.
Вокруг все тихо. Даже собаки не лают. Уснули, сморенные ночной службой. И только караульный на башне временами покашливает да притопывает, стараясь хоть как-то стряхнуть с себя утреннюю дрему.
Человек проскочил к стене незамеченным. Он достал из складок плаща свернутую в кольца веревку с небольшим трехлапым крюком на конце. Размахнулся и запустил крюк к небесам.
Крюк тихонько звякнул, когда одна из его лап зацепилась за частокол.
Человек замер.
Прислушался.
Тихо.
Видно, одолела дрема караульного. Вон и кашлять перестал.
Вот и славно.
С ловкостью кошки взмыл нежданный гость по веревке на стену. Отцепил крюк. Бережно свернул веревку и спрятал под плащ.
Затем тихо прошмыгнул по крытому переходу к проему, ведущему в башню. Только по дощатому настилу прошуршали подошвы его мягких сапог. Да одна доска скрипнула предательски.
Но и на этот раз собаки не подали голоса.
«Видно, закормили их древлянские граничники, — подумалось человеку. — Ну, так мне это на руку».
Он быстро поднялся по лестнице на верхнюю площадку. В притворе чуть задержался. Вгляделся. Точно. Спит караульный. На копье оперся и спит. Да и отчего бы не поспать, когда такой туманище. Все одно же не разглядишь ничего. Токмо глаза надорвешь. Вот и прикрыл их, чтоб отдохнули.
А чаша с сигнальным костром без присмотра осталась. Вон и кресало рядом лежит. И дрова отсырели. Не разом вспыхнут. И навряд ли сквозь такой туман разглядят на соседних заставах тревожный огонь. А значит, и проку в нем нет.
Но почуял вдруг сквозь сон караульный, что не один он на башне. Пересилил себя. Один глаз раскрыл. И заметил он этим глазом, как из притвора выползает тень. Человек по обличью. Чужой человек. И второй глаз раскрылся. А разом с ним рот. Да окликнуть нежданного гостя караульный не успел.
Пущенный крепкой рукой нож своим тяжелым холодным жалом выбил передний зуб караульному. Врубился в мягкую глотку. Согрел свое жало хлынувшей кровью. Пробил нёбо. С хрустом скребнул о шейный позвонок. Вонзился в столб, подпиравший тесовую крышу. И остановился.
Так и остался стоять караульный, прибитый к столбу, сжимая в руках ненужное уже копье. В мертвых глазах застыл предсмертный ужас. А из открытого рта торчала костяная рукоять.
А гость уже скатывался по лестнице вниз. Туда, где в нижней клети спали граничники.
Троих он срезал тихо. Привычным движением скользнув по горлу коротким мечом.
С четвертым заминка вышла. Чутко спал тот. Вот и смерть свою почуял.
Пробил меч грудь граничника. Тот пару раз, словно рыба, на берег выброшенная, хватанул ртом воздух да и затих.
А тут наконец-то и собаки очухались. Завыли тоскливо, лаем залились. Плохо. Дело еще не кончено. Мешают. Только что теперь поделать? Да и некогда делать что-то.
На незнакомца уже следующий враг вылетел. Копье у него в руках. Норовит подколоть, словно куропать. Да, вишь, тесно с копьем в небольшой клети. Несподручно. А с мечом коротким — в самый раз.
Взлетел меч и вниз опустился. А вместе с мечом вниз копейное древко полетело. Об пол стукнулось. И пальцы, то древко сжимавшие, горохом по полу застучали. Взвыл граничник. Волчком от боли завертелся. Тут и добил его незнакомец.
А уже еще один за своей смертью спешит.
— Даждьбоже с нами! — кричит.
Да спотыкается об упавшего соратника. Падает. И, падая, понимает, что летит на выставленное вперед лезвие. И уклониться хочет… чтоб неминучее вскользь прошло. А никак не может. И со всего маху напарывается на клинок. Стонет жалостливо. По полу катится.
Тут еще один появляется.
«Да сколько же вас?!» — мысль мелькает и уносится прочь.
Этот не так прост. Отбивает клинок, в сердце намеченный. Сам в атаку идет. Не нахрапом. Расчетливо. Знает цену мгновению. Знает, когда вперед наступить, а когда и назад отскочить.
Такого на испуг не проймешь. Как бы самому живым остаться. И наскоки его умелы. И защита его крепка. Только поворачиваться успевай. С таким не в поединке, а за столом посидеть бы. Или вместе поупражняться. Многому он научить бы смог. Вот, например, как так лихо у него получилось меч выбить да от хлесткой, с пришитыми по краям свинчатками, полы плаща увернуться?
«Видно, и мне пора в Вальхаллу», —понял незнакомец, только ошибся.
Выронил вдруг граничник занесенный для последнего удара меч. И рухнул под ноги гостю незваному.
— Жив, Олаф? — послышался знакомый голос.
— Да, Свенельд, жив, — ответил.
— Живые еще есть?
— Только собаки да мирники.
— О них уже можно не беспокоиться. — Свенельд (первый из троицы, высадившейся недавно на древлянский берег) вытер свой меч о рубаху граничника и вложил в ножны.
И только тут понял, что больше не слышит собачьего лая.
— Ты как очутился здесь? — спросил он Свенельда.
— Да вот решил проверить, как ты с граничниками справляться будешь. И успел вовремя.
— Ты мне жизнь спас.
— Сочтемся. Пора возвращаться. Там уже нашего знака ждут.
Третий, угрюмый на вид, стал подниматься вверх по течению реки. Долго шел вдоль берега, кутаясь в туман, да так никого и не встретил. Спугнул только лося с водопоя и поднял на крыло чирка.
— Ну, и хвала Одину, — шепнул он и повернул обратно.
Довольно долго на берегу не было признаков движения. Ни звука. Уже стало казаться, что лодка просто оставлена кем-то из рыбаков. Только река тихо, но настойчиво толкала ее в борт, стараясь сорвать с привязи и увлечь за собой на встречу с батюшкой Днепром.
Наконец низкая наволочь начала светлеть, обозначив начало нового дня. Туман, уставший от ночного лежания на мягкой перине реки, стал подниматься к небу.
Очнувшись от короткого летнего сна, большой окунь шугнул стайку рыбьей мелюзги, притаившейся в зарослях камыша, и обезумевшие от страха уклейки бросились врассыпную, выскакивая из воды и снова шумно плюхаясь в реку.
В этот момент возле лодки, словно из-под земли, выросли три человеческие фигуры, укутанные в тяжелые от сырости плащи.
— Ну? Что у вас? — тихо спросил Свенельд.
— У меня чисто, — ответил угрюмый, а Олаф просто кивнул молча.
— Хорошо. Пора давать сигнал.
Свенельд повернулся к реке, сложил руки ковшиком, поднес их к лицу и призывно закрякал селезнем.
Почти тут же над рекой разнеслось ответное кряканье утицы. Дескать, жди суженый мой, сейчас прилечу. Но вместо шуршания утиных крыльев послышался громкий плеск весел. И точно диким зверем вырвался на волю, пугая летнее утро, многоголосый шум переправы.
Спустя некоторое время, разрывая остатки тумана, на глади Ирпеня показался большой, тяжело груженный плот. На плоту сидело несколько гребцов. Но это были вовсе не рыбаки. Это были ратники в полном вооружении. Посреди плота, точно изваяние, высился боевой белый конь. Он испуганно таращился вокруг, недовольно фыркал и стучал копытом о деревянный настил. Но шесть крепких ремней, закрепленных за сбрую и привязанных к железным скобам, не давали ему свободы.
По бокам от коня, держась за его узду, стояли два человека.
Плот скрежетнул по прибрежной отмели и зарылся носом в песок недалеко от лодки разведчиков.
Пока воины освобождали коня, первый, высокий, с ног до головы одетый в броню, стал выбираться на древлянский берег. Он был несколько неловок. Поскользнулся на мокрых бревнах плота, но крепкая рука второго человека не дала ему упасть. Второй был коренаст и крепок. Тяжелая броня, которая совсем не казалась на нем тяжелой, тяжелый взгляд, тяжелый боевой топор на плече и рука, крепко сжимающая чужой локоть, говорили о том, что этот человек обладает недюжинной силой. Седые варяжские усы, заплетенные в тонкие косички, свисали из-под железных колец брамицы. Никогда этот человек их не брил, и длина их говорила о том, что этот варяг стар. Очень стар.
Первого разные люди знали под разными именами. Древляне называли его Ингварем. Варяжская дружина, основная опора и гарантия сохранения власти, — конунгом Ингваром Хререксоном, но ему, родившемуся и выросшему вдали от балтийских берегов, больше нравилось, как звали его поляне — каган Игорь Рюрикович.
Имя второго знали только сам каган, сотня варягов-ратников старшей дружины, ярлом которой он был. А еще с десяток племен и народов, разоренных старым варягом, пугали этим именем непослушных чад.
— Ты уверен, Асмуд? — шепнул Игорь старому воину, который все еще крепко держал его под руку.
— Да, конунг.
Игорь поморщился и высвободил руку из цепких пальцев:
— Сколько раз тебе говорить, чтоб ты звал меня каганом?
— Прости, конунг, — ответил Асмуд. — Этот дикарский язык…
— А… — махнул закованной в железо рукой Игорь. — Почти полвека это наша земля, а ты все «дикари»! Сколько твоих отпрысков по Руси бегают? Они что, тоже дикари? Выходит, ты и сам дикарь, — и рассмеялся.
— Может, и дикарь, — обиделся Асмуд. — Только и родной язык забывать не дело. Вот, помню, отец твой, Хререк, тот по-дикарски всего два десятка слов знал, да и то половину из них при детях говорить нельзя, — и сам засмеялся, оглядываясь на дружинников.
— Оттого и едва спасся, когда Вадим против него поднялся. Ты лучше не о Хререке, ты лучше о друге своем Хельги вспомни. Он как говорил? Гардерика — великая страна. Кто правит ею, тот правит вселенной. А быть ее правителем можно, только зная ее обычаи, нравы и язык. И потом, если ты помнишь, моя мать тоже не Одину, а Хорсу требы творила. Ладно… этот спор у нас бесконечный. А сейчас не до споров. Сына своего зови.
— Хорошо, — примирительно сказал Асмуд и крикнул: — Свенельд, тебя конунг ждет!.. — а про себя добавил: «Хвала Одину, что я не родился полукровкой».
Старший разведчик что-то тихо сказал своим товарищам. Те закивали и скрылись в кустах. Сам же он направился к кагану.
— Что там, Свенельд? — спросил Игорь, опасливо вглядываясь в лесную чащу.
— Туман, — ответил тот. — Все тихо. Я же говорил, что получится. Берег чистый. На ближайшей заставе граничники спят. — Он усмехнулся. — Крепко спят. Сном вечным. Сам проверил. Не ждал нас Малко. Он же ятвигов усмиряет. — И снова усмешка.
1 2 3 4 5 6