– Оставьте его, сударь! – закричала Александра Александровна, вбегая в покои брата. – Прошу вас, опомнитесь!
– Повинуюсь вам, прекрасная госпожа, – галантно отозвался дознаватель и напоследок ударил Сашеньку в лицо. Боль взорвалась алым шаром, и юный князь зарычал от нестерпимой муки. Он с трудом поднялся на ноги. Когда красные всполохи угасли перед его глазами, Воинов накинул на шею князю грубую веревку.
– Слово и дело! – будничным, тусклым каким-то тоном повторил он.
– Почему? Почему вы сделали это? – голос Александры Александровны казался треснувшим, безжизненным. – По какому праву?
– Ваш братец слишком горяч, сударыня, – спокойно отозвался дознаватель Воинов. – По праву сильного я способен уничтожить весь ваш подлый род. А сие уж давно следовало сделать.
– Вы… вы не понимаете, – простонал юный князь. – Я – в опасности наистрашнейшей! Он убьет меня, если вы поведете меня в Тайную! И сестру – тоже!
– Он? – искренне удивился Воинов. – Кто ж таков сей «Он»?
– Я не ведаю его имени, – выдохнул Сашенька. Ну не рассказывать же дознавателишке правду.
– Ага. Идемте же, – невозмутимо произнес Еремей.
И ухватил князя за рукав.
Дорогу им преградила разгневанная госпожа Вирой.
– Так дело не пойдет! – в ярости воскликнула она. – Никуда вы отсюда с Сашкой не уйдете, покамест мой посыльный не передаст письмо фавориту государыни императрицы!
Воинов издевательски закатил глаза небу.
– Пишите ваши письма сколько угодно, – грубовато отозвался он. – После того, как мы уйдем. Ваш братец сам набросился на меня, сего довольно уж для того, чтобы отволочь его в Тайную канцелярию. Ясно? А теперь убирайтесь с моей дороги, черт бы вас побрал. Я уже устал от вашего семейства!
Долгое мгновение Александра Александровна не двигалась с места. Ее глаза воинственно сверкали, она вся напряглась, словно для прыжка.
– Остановись, – торопливо прошептал Сашенька. – Еремей прав. То была моя ошибка.
– Тогда я пойду с тобой, – решительно произнесла госпожа Бирон.
– Нет, – Сашенька замотал головой почти испуганно. – Оставайся здесь. Дождись Марту. Расскажешь ей, что здесь случилось. Она – единственная, кто способен помочь тебе!
– Марта? Но…
– Да хватит вам ужо! – грубо рявкнул Воинов. Он ударил Сашеньку и поволок на веревке к дверям. Сестра рванулась следом.
– Дождись Марту, – словно заклинание, твердил юный князь. – Она поможет! Непременно!
Воинов рванул на себя створки дверей, влача, как на буксире, юного князя.
– Боже милосердный, как я ненавижу сии сцены, – вздыхал Еремей сокрушенно. – Ведь ничего-то не изменится, только ранее срока лишается сил человек. А они ему еще на виске да на дыбе понадобятся! Ой, как понадобятся!
– Снимите веревку, я буду благоразумным, – воззвал к Воинову Сашенька. – Клянусь, я не буду оказывать сопротивленья слову и делу государеву. Но велите выставить охрану для сестры моей!
– Охрану? – задумчиво переспросил дознаватель. – От кого?
– От меня, – негромко произнесла черная тень, выступая за спиной Воинова из стены и принимая черты почившего Темного Императора.
Воинов отскочил в сторону. Сашенька не видел его лица, зато мог слышать, как издал дознаватель недоверчивый стон.
– Что…? – прошептал он в ужасе.
– Ничего, что смогло бы пригодиться тебе, – хмыкнула черная тень.
– Что… кто ты? – задыхался от ужаса Воинов.
– Ты не узнал меня? – Тень угрожающе колыхнулась в сторону юного князя. – Твоей сестре охрана уж не понадобится. От меня не спасешься за караулом.
Тень Черного Императора бросилась на дознавателя. То, что билось сейчас с Еремеем, не было подобно человеку. Смерть несущая чудовищная пасть с длинными, преострыми клыками-ножами, когтями жуткими на черных лапах, длина которых казалась безмерной. Все это мяло, било, грызло, уничтожало, топтало дознавателя, терзало ему лицо, шею.
Следующий бросок тени пришелся на Сашеньку. Ярость кузнечного молота, нашедшего наковальню. Удар впечатал юного князя в стену.
Но юноша не потерял сознание, ему дано было узреть невероятное. Воинов поднялся на колени. Левая половина его лица превратилась в одну сплошную рану, ужасную, кровоточащую, рваную. Из разорванного горла била дымящимся, пульсирующим фонтаном кровь. И все же у дознавателя достало силы выхватить пистоль из-за пояса и нацелить на исчадие преисподней. Тень, казалось, почуяла опасность и, взрыкнув жутко, исчезла. Воинов повалился на бок. Сашенька приподнялся на четвереньки, руки вновь подогнулись от слабости, упал, пополз к Еремею. Каждой клеточке тела было нестерпимо больно, и внезапно его охватил страх, неконтролируемый, непредставимый. Пальцы ощупывали израненное тело. Мертв, бедняга. Погиб. Вот ведь сам явился в палаты за смертью. От боли и страха Сашенька выл негромко, слезы стекали по Лицу.
– Неплохо рыдаешь, – раздался голос тени. Голос был ужасным, клекочущим, едва доступным человеческому разумению. А и нужно ли понимать его?
Сашенька с трудом перевернулся на спину. Лицо тени плыло перед глазами. Чудовищное лицо, коему нет названия, ибо не было оно частичкой мира живого, ибо не создано для него было слов человеческих.
– Ну, давай же… Заканчивай свою работу, – простонал Александр Александрович. – Ты победил. Ну же, твоя взяла. Чего же ты еще хочешь?
– Победил? – на лике черной тени отразились боль, удивление, ярость. – Победил?! Нет. Не так все просто, щенок. – Темный Царь склонился над Сашенькой, засмеялся глухо и ударил в лицо с неизбывной яростью. – Возможно, впрочем, что прав ты, прав. Наши игрища сделались скучны. Даю тебе шанс: если в полночь ты найдешь меня вместе с проклятой чухонской портомоей, я оставлю тебя в живых. – Смех был ужасен, булькающее болото, что засасывает душу. – Я захвачу с собой твою сестру! Так ты порезвее в поисках своих будешь!
И черная тень пропала.
Санька! Нет! Великий Боже! Санька.

…Молчала небытная бездна. Не было мира, не было меня – ничего не было… Только страдание моих волчат было. Отзываясь на зов их, что-то в небытной бездне восшевелилось, восхотело шевельнуться. И послышался из нее ответ, не голос, а еле слышный вой волчий.
Горит и сияет на небе полдневное солнце. Озарена земля; но не приять ей всего сияния солнца: обессиленными возвращает она ему его лучи, а сама темнеет и стынет. Пылает яростное солнце, разят его огненное пламя. И кажется, будто светлое, животворящее солнце все и умерщвляет. Ибо мне больно. Ибо сама Судьба Белая – обижена. Безмерна Волчья Ярость.

Очнулся он потому, что над ним хлопотала взволнованная, расстроенная Марта.
– Все в порядке? – заметив, что Сашенька приходит в себя, спросила тихо. – С тобой все в порядке, родненький?
– Это самый глупый вопрос из всех, что доводилось слышать мне! – зло выкрикнул юный князь.
Марта рассмеялась тихо. Виновато.
– Значит, в порядке, – улыбка стерлась с бледного лица, уступив место тревожной серьезности. – Что произошло?
– Темный Император, – еле смог прошептать он.
– Ясно.
– Санька, – шепот юного князя сделался дрожащим, жалким. – Санька… Он… забрал ее с собой…
– Тогда торопись… Спеши…
Марта посмотрела на истерзанное тело мертвого дознавателя.
– Отсюда бежать надобно, родненький…
Схватила кувшин с водой, взялась поливать на вновь впавшего в забытье смутное Сашеньку. Вода подействовала как шок, как поцелуй льдистый. Он начал дрожать всем телом.
– Поспешай, родненький, поспешай…
– У него Санька… Он убьет ее. Ты должна помочь… Должна…
– Но я не знаю, где Его искать! Проклятый Сухоруков скрывает Его где-то!
Шок пульсировал в каждой нервной клеточке его тела. Он пополз к Марте на коленях.
– Спаси ее…
– Нам следует исчезнуть из дома сего. Тени страшны, но они – жильцы мира мертвых. А вот дознаватели Тайной канцелярии живее всех живых. И не простят нам сего раба божия Еремея. Нам, ты слышишь?

…Я устала жалеть Тьму. Бывали дни, когда говаривала я себе: стоп, ну, хочется теням немного побыть с людьми. Тьма, мол, те же люди, хотя и с некоторыми особенностями. Мол, вся Тьма с людьми и осталась-то. А в глубине ада Тьмы не видно и не слышно. Там все заглушено воем бездны. Говорила, а ныне даже усмешка от слов глупых не искривит измученного лица. Ибо вечная моя безысходная скорбь уже не в силах преодолеть себя смехом.
Тьма покусилась на самое мне дорогое в мире земном. Так пусть поостережется! Слышишь, Темный Царь, слышишь, Анат? Даже не зови смертьутешительницу: все равно – не дозовешься. Помни, Анат, помни, Темный Царь, из глубин вашего ада, из беспредельной необходимости подъемлется моя свобода. И как же вы уничтожите ее? Умертвите меня? Сие – невозможно. Того-то, чем была я, вам не уничтожить. Видите, до чего доводит самовластное и необдуманное «да будет» Тьма? Судьба тоже может быть мстительной. Очень мстительной, когда коснется дорогого ей…


Май 1727 г.

Было очень холодно в церквушке при дворце княжеском. Торжественный похоронный церемониал в храмине недостроенной собора Петропавловского – одно, а он отпоет свое счастье, свою государыню-матушку здесь, по-домашнему. Холодно-то как, не скажешь, что и май во дворе.
В миг единый постаревший Князь зябко поежился. Может, это он принес холод с собой? Душа-то, эвон, как замерзла в последние дни. Холод был в нем самом, и с каждым шагом он становился все страшнее, с каждым шагом, что приближал Князя к алтарю в самом конце церквушки, – как будто глубоко в душе княжеской горел-разгорался огонь ледяной, что рос неумолимо, медленно.
Многих, многих уж похоронил он и отпел, но никогда Князю не было так худо, как сегодня. Так одиноко.
Князь всмотрелся в лица близких и с тяжким вздохом прикрыл глаза. Тяжко смириться с вечной утратой. Странная тоска, волчья тоска осталась ему в наследство.
Священник шмыгнул носом как-то особенно виновато, вцепился в крест, словно защищался от присутствия смерти, и начал службу. Князь не слушал. Он никогда не мог слушать заупокойную службу. Не мог, даже если бы и захотел. Что он делает здесь? Почему он пришел сюда? Слова священника не приносили утешения.
Сделалось еще холоднее. Холод – верный спутник печали. Он не хотел делить сию печаль ни с кем из присутствующих. Так же, как и холод, как и холод.
Князь зло покосился на укутанную в черный флер горбатенькую жену. Ну, чего уставилась? Что смотрит?..

…Да, уставилась. Да, смотрю. Мне сорок пять лет, и я слишком боюсь потерять мужа моего. Горбатая неудачница, живущая не в том времени и не в том месте. Застылость как форма бытия близка мне, иного вида сопротивления Жизни я не вижу. Вернее, оно не для меня.
Со мной считаются, ведь я – жена светлейшего, акт вежливости придворной черни, служащей обедню высокородности, в наличие которой она, чернь сия, уже отчаялась.
Слезам очень, очень холодно на моих щеках, я задыхаюсь ими. Плачу, как будто по полю ледяному иду. Плачу из жалости не к Ней, Ушедшей, к себе, оставшейся. Сентиментальность. Она-то ушла, а мне здесь, с Князем оставаться. Боль. Бессилие. Ярость. Я не ведаю, отчего плачу. Возможно, потому, что Князь всегда обманывал меня. И потому, что всегда существовала веская причина для лжи. Это так… унизительно. Мой муж – чужой мне, он – море запретное. Я никогда не выла от боли и тоски, но сейчас хочу. Мы ведь все хотим быть обманутыми? Хотя нет, талант самообмана – защита гениальная от натиска безжалостного отчаяния. Когда мой Князь утратил этот талант, он начал пить. Крик во мне танцует менуэт похоронный самовлюбленности, я обнимаю себя руками одиночества, руками, что бесцельно ищут тепла в этой жизни. Молчи! Молчи же! Молчание и страх – вот кокон безопасный, спасительный моей жизни.
Но Князь сорвал его. Его душа напитана предательством. Каждая его ложь, новая ли, старая, убивала время, что могло быть суждено нам. Каждый жест его, каждый взгляд его есть предательство меня. Меня одной! А я была слепой. Так долго была слепой. Сестра моя раскрыла мне глаза на Ту, которую считала я подруженькой милой. Она есть (была, была – какое ж счастье таится в этом слове!) его предательством во мне, в моем сердце.
Ужасное познание истины. Предательство не найдет прощения, ибо я сосредоточилась на боли моей. Уже не нашло прощение предательство их. А боль ослепляет все, выжигает все добрые мои чувства.
Я ненавидела Ее, когда Она смеялась. Она, конечно, знала об этом, всегда знала, даже когда я сама не подозревала о сущности чувств моих. Знала и – жалела. А, значит, унижала. «Ты все несчастна, Дарьюшка? Человек всегда несчастлив, ибо не ведает, что вечноечастлив он, ибо дана ему жизнь. Только и всего».
Она ушла, а слова Ее остались. Они ярятся в голове моей и не пропускают трезвых мыслей. Я ненавижу Ее. О, Господи, как же я Ее ненавижу! Она украла мою любовь, уничтожила тайно. Она не оставила мне никакого шанса на Князя. Мое счастье сгорело, оставив по себе огромную кучу золы – золы мести. «Ты заражаешь всех аурой скорби мировой», – говорила Она мне с брезгливым упреком, гордо выставляя напоказ сочную грудь и холодные глаза – застывшую смолу янтарную! Великолепно слепленные ее бедра всегда находили руку Князя. Бог кричал с креста: «Не убий!»? Лукавил, лукавил премерзко. Я слишком долго, как дитя малое, верила в истинность десяти заповедей. Мораль кокетничала во мне с реальностью. Я была слишком глупа.
А они наслаждались друг другом и моей наивностью. Мне остается упорядочить боль, что подобна словам Вечности. «Л» – любовь, «Н» – ненависть. Вечное питание вечного предательства.
Мне остается попытка пережить Ее подле Князя. Теперь он только мой. Она – лишь прах, как бы Князь не зыркал на меня брезгливо…

…Холодным трупом лежу я в тесном гробу. Сизый дым ладана. Слезы Князя. Но ладан не заглушит сладковатый запах людского злопыхательства. Бедная Дарьюшка! Это не я – она тлеет уже при жизни. Черная муха села на закрытый глаз бренного моего, оставшегося для людей, тела. Села, ползет медленно. А издали, с моей нынешней высоты кажется, будто раскрыло тело мое глаза и тихо, не двигая головой, обводит все кругом жутким своим взором. Темно, сыро и душно будет телу сему в земле. В сознании моем вихрем ныне проносятся какие-то ужасные, нелепые образы.
Во что я вовлечена буду, уже перешедшая сквозь поток ледяной? Разгорается огонь тления. Не могу его остановить в Дарьюшке, не могу пошевельнуться, но все чувствую. Глупый Князь, он все плачет. Не понимает, что земная жизнь была только чистилищем. Мое нынешнее бестелесное существование – ад, в нем ничто не умирает…


Сентябрь 1727 г.

Все для меня кончено, все. Приказано юным мальчишкой, случайно подсаженным на царство, лишить меня – меня, Меншикова! – титулов дворянских и орденов, в боях добытых славных, отнять все экипажи и прислугу. Я вначале чувств лишился от волнения (сказывается нездоровье злое), так ведь кровь пустили. Лучше б всю выпустили, нежели под караул Салтыкова идти! Сейчас-то мне уже все равно. Завтра вышлют под конвоем, со всем семейством, незнамо куда. Все равно.
Горит камин, тепло свое последнее мне дарит, прощается со мной огонь. Прощается тишина дома, тревожно уснувшего. Хотя нет, чу, половица скрипнула… Кого несет?
– Не волнуйся, Данилыч, то я пришла.
Ага, цесаревна Елисавет пожаловать изволили. Что от опального ей может быть надобно? Взращеная мною в доме моем дитенушка врагом нонче наипервейшим заделалась. А и поделом мне, дураку старому!
– Чего тебе, Лизонька?
Глаза смущенно к окну отводит. Похожа она на Нее и не похожа. Злое беспокойство какое-то девчонку изнутри так и тяготит, так и снедает. Ох, нелегко ей будет отогреться в жизни. Бедняжка.
– Я пришла забрать у тебя кое-что… Данилыч.
Долго смотрю в огонек каминный, теплый. Когда гляжу я в пламя, Она делается ближе ко мне. Может, запалить из палат моих княжьих костер великий, помечтать, поколдовать о Волчице моей Белой?
– С каких пор, Лизок, красавица моя, ты зовешь меня Данилычем? Ну, какой я тебе Данилыч?
Молчит. Эх, горе, горе. Я люблю эту дитенушку, хоть и перебежала она на сторону врагов моих лютых. Нежно тяну трясущуюся мелко руку – по щеке в последний разок погладить. Отворачивается. Что ж – будь счастлива, как знаешь и как можешь, дитенушка.
– Так чего бы ты хотела, Лизонька? Забирай хоть все. Чем больше у меня, родненькая, отнимут, тем меньше мне забот останется. Только помни, взявшая отнятое у меня, что я нахожу более достойными сожаления всех вас, нежели себя.
– Красиво говоришь, – усмехнулась цесаревна криво. – Верно, для истории? Не волнуйся, Данилыч, зря стараешься – в историю ты не попадешь. Не для тебя история-то… Я за бумагами Ее пришла.
Когда я родился, я кричал о любви, а люди, надевши маски, прятали от меня свои лица. И только Она раскрывалась вся, до донышка. И теперь Лизонька избегает называть Ее матерью. Любовь породила ненависть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21