– Георгий Победоносец, – сказала она. – Это не наша икона, я ее прежде не видела.– Святой Георгий? – зачем-то переспросил Вацлав и тоже впал в странную задумчивость. – Этот француз, кажется, сказал, что икона принадлежит его капитану?– Тише, прошу вас, – шепотом воскликнула княжна. – Он наверняка стоит под дверью, ожидая, когда ему вернут икону.– Право же, только ваше присутствие удерживает меня от того, чтобы выйти в коридор и передать ему то, в чем он действительно нуждается, – мрачно пробормотал Вацлав. – Ежели бы не опасность, которой вы неминуемо подвергнетесь в таком случае, я непременно свернул бы голову сначала этому холую, а потом и его капитану. Бог свидетель того, во что эти сыны цивилизованного Запада превратили ваш дом, не смогли бы сделать даже варвары Аттилы.– Отчего же не смогли бы? – думая о своем, переспросила княжна.– Ума бы у них не хватило, – сердито ответил Вацлав.В это время отец Евлампий, закончив соборование, вышел из спальни и звучно откашлялся, прочищая горло. Услышавший у себя в коридоре этот кашель, в дверь немедленно просунул голову денщик. Вацлав вжался в угол за шкафом, но денщик капитана Жюно, не глядя по сторонам, прошел прямо к отцу Евлампию и почти насильно выдернул у него из рук икону.– Вот супостат-то, господи, помилуй, – промолвил на это отец Евлампий, по христианскому обычаю благословляя своего обидчика.Денщик щелкнул каблуками, поклонился княжне и вышел, весьма довольный собой, унося свою добычу, как и принес, под мышкой.– Соборование закончено, дети мои, – не обращая более внимания на денщика, умягченным, едва ли не со слезой голосом проговорил отец Евлампий. – Вы можете взойти к князю, но он без памяти.Постояв немного у изголовья действительно пребывавшего в беспамятстве князя Александра Николаевича, Вацлав Огинский оставил княжну в спальне и вернулся в кабинет, где отец Евлампий собирался в обратный путь.– Скажите, святой отец… – обратился к нему Огинский.– Батюшка, – механически поправил его отец Евлампий, погруженный в какие-то раздумья.– Батюшка, – послушно повторил за ним Огинский. – Скажите мне, батюшка, что так сильно поразило вас в иконе, которую принес француз?Отец Евлампий обернулся к нему так живо, что было сразу же ясно: Вацлаву удалось верно угадать причину одолевавших священника сомнений. С минуту отец Евлампий медлил отвечать, теребя нательный крест, трогая пальцами нос и даже в нерешительности дергая себя за бороду.– Нелепая вещь, – пробормотал он наконец. – Этого просто не может быть… Чудны дела твои, господи!– Итак? – усаживаясь в кресло против батюшки, поторопил его Вацлав, лицо которого тоже выражало озабоченность, не имевшую ничего общего со скверным состоянием здоровья старого князя.– Видишь ли, сын мой, – продолжая рассеянно таскать себя за бороду, отчего та вскоре начала сильно напоминать растрепанный веник, отвечал отец Евлампий, – во времена обучения моего в духовной академии при Троице-Сергиевой лавре, помнится, сподобился я лицезреть святую чудотворную икону Георгия Победоносца, что хранится в Георгиевском зале московского Кремля. Так вот, сын мой, что я тебе скажу: ежели бы дело происходило в другое время и в другом месте, я бы призвал в свидетели самого господа, стараясь уверить тебя, что перед нами только что была та самая икона. Но икона сия, хранимая как зеница ока, никоим образом не могла попасть в грязные лапы этих нехристей-католиков… прости, сын мой, я говорил не о тебе. Очевидно, то, что мы видели, был все-таки список с чудотворной иконы, сделанный, несомненно, большим мастером, осененным божьей благодатью. Я, правда, по убожеству моему, никогда не слыхал о таком списке, но он, если глаза меня не обманывают, все ж таки существует. Басурманы эти, без сомнения, похитили его из храма, где тот сохранялся до сего дня, и будут строго наказаны за свое злодеяние. Ибо сказано в Священном писании: мне отмщение, и аз воздам…– Так вот в чем дело, – еще более озабоченным, чем ранее, тоном проговорил Вацлав Огинский. – Ах, проклятье! Простите, святой отец.Отец Евлампий, внимательно вглядывавшийся в потемневшее от какой-то неясной ему тревоги лицо собеседника, на сей раз даже забыл его поправить.– Тебя что-то тревожит, сын мой, – сказал он.– Да, святой отец. Боюсь, что икона, которую мы с вами только что держали в руках, стала пусть не главной, но одной из главных причин того, что Смоленск был сдан французам.– Как?! – в один голос воскликнули отец Евлампий и княжна Мария Андреевна, появившаяся на пороге спальни как раз вовремя, чтобы услышать последнюю фразу Огинского.– Перед началом сражения за город, – отвечал Вацлав, – в войсках широко распространился слух, что чудотворная икона святого Георгия Победоносца должна быть вот-вот доставлена к армии из Москвы. Ожидали торжественного молебна, который должен был поднять дух православного воинства на небывалую высоту. – При этих словах уголок его красивого рта едва заметно изогнулся книзу, показывая, что Вацлав Огинский полагал такую меру весьма спорной, но не считал себя вправе делать замечания по этому поводу. – Но икона к войскам доставлена не была, и лично я счел все эти разговоры досужими сплетнями, до которых солдаты и офицеры на бивуаке охочи не меньше праздных столичных барынь. Однако же, мне не раз приходилось даже и между офицерами слышать разговоры, что вот коли бы святой Георгий был при войске, то Наполеона живо вышибли бы за Неман и далее, за Вислу. Вера русских людей в бога и его святых воистину велика и безгранична, – заключил он с некоторым даже удивлением.Отец Евлампий от его рассказа пришел в великое волнение.– Скажи, сын мой, а не могло ли так случиться, что кознями сатаны чудотворная икона попала в руки его прислужников? – спросил он, снова дергая себя за бороду.– Что касается козней сатаны, – сказал Вацлав, – то в этом деле я целиком полагаюсь на ваше мнение, святой отец. Ежели же вы спрашиваете моего суждения, как солдата, так я вам скажу, что коли икону везли из Москвы, так большого конвоя при ней, быстрее всего, не было. А хоть бы и большой… Французская-то армия будет поболее любого конвоя! Могли встретить и отбить могли. Просто так, между делом, не зная даже, что берут, а так, чтоб не даром воевать…– Ах ты, господи, горе-то какое! – совершенно по-деревенски воскликнул отец Евлампий и даже всплеснул руками от огорчения. – Нельзя, ведь нельзя же… Ах ты, господи!..Вацлав Огинский вдруг заметил, что в кабинете старого князя наступила странная тишина. И княжна Мария, и священник смотрели на него с одинаковым выражением на лицах. Вацлав был еще слишком молод, чтобы уметь легко читать по лицам других людей их мысли и чувства, но теперь даже ему было без слов ясно, что это общее выражение, делавшее юную княжну и пожилого приходского священника странно похожими друг на друга, было выражением ожидания и надежды.Огинский нахмурился. “Чего они ждут от меня? – подумал он с невольным раздражением, которое было признакам вызванной ранением слабости. – Чего они оба от меня хотят? Я еще мог бы попытаться как-то вывезти отсюда княжну, хотя и в этом деле шансов на успех у меня немного. Но икона?.. Они что же, рассчитывают, что я, с пробитой головой и в этой глупой рясе, с единственным пистолетом разгоню эскадрон улан, отобью у них икону и с триумфом верну ее в Москву, проскакав сквозь всю неприятельскую армию?”Но в то время как он, все более раздражаясь, отыскивал в уме новые и новые причины, в силу которых добыть похищенную икону было невозможно и не нужно, в душе его, к велениям которой он всегда прислушивался больше, чем к голосу трезвого разума, происходила совсем другая работа. И чем больше Вацлав Огинский находил причин для отказа от участия в деле, которого ему никто пока что не предлагал, тем сильнее становилась в его душе уверенность в том, что он это сделает – выкрадет украденную икону и вернет ее туда, где ей надлежит быть.Потребность совершить нечто подобное, выходящее за рамки привычных обязанностей армейского гусарского офицера настолько, что граничило уже с безумием, зрела в душе Вацлава Огинского с самого начала отступления из Дрисского лагеря. Когда N-ский полк оказывался в деле, Огинский дрался храбро, ожесточенно и с каждым разом все более умело. Но этого ему было мало: так же, как он, и даже лучше, дрался каждый офицер и каждый гусар его полка. На его глазах сходились, чтобы умереть, тысячи и тысячи людей, и всякий из них умел и хотел драться, и ни один в отдельности от всех остальных не оказывал решающего влияния на общий ход дела. Этого было мало Вацлаву Огинскому, который с нетерпением молодости желал, чтобы от его поступков немедленно что-то менялось в окружающем его мире.И теперь, сидя в этом полутемном из-за опущенных штор кабинете, через стенку от умирающего старого князя, молодой польский дворянин Вацлав Огинский почувствовал себя находящимся в полушаге от одной из тех невидимых осей, вокруг которых вращаются судьбы больших и малых событий и жизни тысяч и миллионов людей. Он чувствовал, что может если не совсем изменить направление этого вращения, то, по крайней мере, придать оси чуть-чуть иной наклон; казалось, его рука находилась в вершке от серенького неприметного камешка, шевельнув который, можно было стронуть лавину.– Что ж, святой отец, – обратился он к батюшке, – я вижу, вы недовольны, что эта икона попала к французам, и хотели бы оставить господ улан с носом. Я верно вас понял?– Возвращение чудотворной иконы в Москву было бы весьма полезно для боевого духа православного воинства, – оглаживая растрепанную бороду, степенно ответствовал отец Евлампий, – и стало бы примером самоотверженного служения господу нашему и России-матушке.Вацлав вдруг улыбнулся.– Вы забывайте, святой отец, – сказал он, – что я, во-первых, католик, а во-вторых, поляк. Ну, полно, полно, я пошутил. Я сделаю это, по крайней мере, попытаюсь.Он посмотрел на княжну, и взгляд, которым та ответила ему, был для Вацлава Огинского дороже любых наград.Даже самый слабый духом человек в минуты крайнего отчаяния, оказавшись в безвыходном положении, способен на кратковременные приступы решимости. Так загнанная в угол крыса бросается на своего преследователя, чтобы подороже отдать жизнь.Очутившись без гроша в кармане, без коня и оружия, в тесной чужой одежде за воротами парка, пан Кшиштоф Огинский понял, что на этот раз пропал окончательно. Он не мог явиться к королю Неаполя, как именовал себя в последнее время Мюрат, в подобном виде и с пустыми руками. Что он мог сказать Мюрату? У него были полномочия, деньги, оружие, у него было, наконец, написанное самим Мюратом письмо. Черт подери, у него была даже икона, за которой Мюрат посылал его в Москву! Он сделал невозможное, преодолел все преграды и в самом конце пути нелепо споткнулся о собственную ненависть к кузену. Если бы не задержка в Вязмитиново, он давно был бы в лагере Мюрата – сытый, отдохнувший и, главное, богатый. С кузеном можно было бы разобраться позже…И как объяснить Мюрату, почему капитан Жюно взашей вытолкал его из дома, где осталась икона? Улан был прав: объяснение это никоим образом не могло бы удовлетворить короля Неаполя.Закрыв глаза, пан Кшиштоф будто наяву увидел себя стоящим на краю свежевырытой ямы под дулами взвода пехотинцев. Впрочем, какой там взвод! Ему, Кшиштофу Огинскому, нищему неудачнику и глупцу, хватит и отделения…Выход был только один: во что бы то ни стало, любой ценой вернуть икону. Своим неосторожным карточным жульничеством пан Кшиштоф лишил себя всех возможностей действовать хитростью или подкупом. Взять икону чужими руками теперь было нельзя, оставалось лишь пойти и украсть ее самому, рискуя единственным, чем он отныне располагал – собственной жизнью.Проклиная судьбу и собственную глупость, которая довела его до столь бедственного положения, пан Кшиштоф двинулся вдоль ограды, обходя парк по периметру. На ходу он строил и тут же отвергал разнообразнейшие и одинаково безумные планы повторного похищения иконы. Было совершенно очевидно, что для достижения цели существовал только один, весьма рискованный и неприятный путь: дождавшись темноты, снова проникнуть в усадьбу и выкрасть икону из-под носа. у часовых.Остановившись в тени свисавших наружу над решеткой парковой ограды ветвей старого разлапистого дуба, пан Кшиштоф присел отдохнуть на край каменного фундамента. Одна из сигар, которыми во время карточной игры щедро угощали его французские офицеры, еще лежала у него в жилетном кармане. Он вынул ее оттуда и, скусив кончик, закурил, бездумно выпуская изо рта дым колечками, которые сразу же сминались и таяли под порывами легкого, дувшего с полей ветерка.Все безумие нынешней его жизни представилось вдруг пану Кшиштофу. Посреди огромной войны, один, никому не нужный и ни в ком не нуждающийся, сидел он на сложенном из дикого камня фундаменте парковой ограды, курил чужую сигару, извлеченную из кармана чужого платья, и думал не о войне, которая уже унесла множество жизней и должна была унести их еще больше, а об иконе, которая для него была просто испачканным старыми красками куском доски, оправленным, правда, золотом. На этом деревянном, вовсе не нужном и не интересном ему, кусочке клином сошелся весь оставшийся в жизни пава Кшиштофа смысл; и если еще сегодня утром Кшиштоф Огинский мечтал о богатстве и славе, то теперь икона представлялась ему единственным средством выжить и невредимым выбраться из того беспорядочного кошмара, в который внезапно, как ему казалось, превратилось его существование. Пану Кшиштофу более не было дела до войны, и даже смерть кузена его уже не радовала; он устал и хотел только поскорее развязаться с этой историей и отдохнуть. Его беседы с глазу на глаз с королем Неаполя Мюратом, его планы и даже его замысел присоединить огромное состояние княжны Вязмитиновой к своему богатству, которое он уже считал решенным и почти что лежащим в кармане, – все, все пошло прахом из-за одной ошибки и больше не интересовало его. Пан Кшиштоф вообще редко интересовался тем, чего не мог достать и потрогать руками.Это вовсе не означало капитуляции, просто, скатившись на самое дно, пан Кшиштоф должен был сначала подняться на ноги, а уж после мечтать о том, чтобы взлететь.Потушив окурок о камень ограды и поднявшись на ноги, он двинулся дальше, через час, приблизительно, дойдя до того самого пролома в ограде, что был неподалеку от места дуэли. Пролом этот не был обнаружен французами и потому не охранялся; вообще, с начала кампании французы основательно разболтались и порой, не чувствуя реальной угрозы со стороны русских, вели себя весьма беспечно. Это было на руку пану Кшиштофу, поскольку, кроме беспечности часовых, не существовало ничего, на что он мог бы рассчитывать в своем отчаянном предприятии.Жара стояла немилосердная, и пан Кшиштоф на ходу стащил с себя и бросил на землю тесный ему сюртук старого князя. Раздражение его против этой глупой тряпки само собой обернулось против Александра Николаевича, и пан Кшиштоф от души пожелал князю Вязмитинову скорейшей и по возможности мучительной смерти.Избавившись от сюртука, Огинский пролез сквозь пролом в ограде и оказался в густой тени парковых деревьев, среди замершего в безветрии чахлого подлеска. Пан Кшиштоф каждую секунду ждал сердитого окрика или даже выстрела из этой зеленой непролазной гущи, но в заросшем парке было тихо, лишь щебетали где-то высоко в густых кронах птицы да жужжали вездесущие насекомые.Не разбирая дороги, пан Кшиштоф двинулся через парк, придерживаясь примерно того направления, в котором, как ему представлялось, находился дом. Вскоре он набрел на заросшую, похороненную под толстым слоем прошлогодних прелых листьев тропинку и пошел по ней – не потому, что ему нужно было попасть туда, куда она вела, а потому лишь, что идти по ней было легче, чем по густому подлеску.Тропинка вывела его к пруду. Огинский не сразу узнал это место, потому что в прошлый свой приход сюда смотрел на него с противоположной стороны лужайки. Потом он услышал человеческие голоса и отпрянул назад, скрывшись под низко нависающими ветвями.В пруду купались французы. Их было человек пять или шесть, и они вели себя в точности как расшалившиеся дети – плескались, брызгали друг на друга водой и весело хохотали над собственными глупыми выходками. Пан Кшиштоф всухую глотнул, только теперь осознав, до какой степени измучен жаждой. Последние три недели стояла жара и засуха, так что по дороге ему не встретилось ни ручейка, ни хотя бы лужицы, из которых можно было бы зачерпнуть горсть воды. Вид бездумно плещущихся в пруду и наверняка не испытывающих жажды улан привел пана Кшиштофа в самое мрачное и даже злобное расположение духа. Это был один из тех редких моментов, когда Огинский хотел и мог кого-нибудь убить – не тайком, из-за спины, чужими руками, а в открытом яростном столкновении.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37