А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

Но вот писать я там не научился. А только быстро работать в темной продымленной комнате, в оглушающем шуме повсюду вокруг. Я научился жить в толпе и сохранять ощущение самого себя, я узнал, что должен уметь обособляться, если хочу чего-то достигнуть. И я узнал, как жесток мир искусства, как похож на джунгли, где выживают только сильнейшие. Беспощадный и удивительный урок, ведь я привык к более дружеской атмосфере пьяных тружеников в Глазго, которые ограничивались тем, что избивали друг друга до бесчувствия только по субботним вечерам.
Помню, как Эвелин оказалась среди нас в тысяча восемьсот девяносто восьмом году, когда я пробыл там уже два года и начинал прикидывать, а не сумею ли выжить в кипящем котле лондонского мира искусства. Ну, конечно, не учиться писать живую натуру — в этот класс женщины не принимались. А брать уроки перспективы: безобразно расположенные вянущие цветы в вазе, старый кувшин, молоток. Любопытное зрелище: вылупляющиеся юные революционеры напряженно щурятся на этот убогий натюрморт, будто кучка благовоспитанных школьников. И тут входит эта девушка, и все хихикают. Она была такой юной, такой невинной и такой… чопорной. Из тех, что живут с мамой, выпивают рюмку хереса раз в месяц и каждый вечер в половине десятого уже в кровати. Не из тех женщин, которых хочется писать, если, конечно, тебя не привлекает тема хрупкости и слабости. Однако, когда я присмотрелся повнимательнее, я подумал, что можно было бы извлечь что-то интересное из этих бледных щек, жиденьких волос, стянутых в невзрачный узел на затылке, и легкой сутуловатости, словно она старалась спрятать свои маленькие груди, притвориться, будто их вовсе нет. Она оглядывается по сторонам, находит свободное место, говорит «с добрым утром» тихим нервным голосом, а затем начинает. Немного погодя мы скапливаемся вокруг посмотреть благовоспитанный женский вздор, который она сотворяет, и я вижу на вашем лице то самое выражение.
Вы пришли пригласить меня пообедать и с непривычной терпеливостью ждали, чтобы я почистился и привел себя в более или менее приличный вид. Обычно бывало наоборот, и ждал я, как молоденькая девушка своего первого ухажера. Я тогда был знаком с вами месяц или около того и уже был заворожен. Прихоть случая, фраза, случайно услышанная в музее, и вы подошли ко мне и пригласили выпить в cafй de l'Opйra ! Шампанское! Беседа, блещущая остроумием и эрудицией. Вы уже приобрели известность и начали писать обзоры парижских выставок для лондонских газет. Были редактором авангардистского журнала, не имевшего подписчиков, кем-то, кто появлялся на званых вечерах и банкетах. Имели репутацию знатока… чего-то, хотя никто не знал, чего именно. И вот вы ищете меня, завязываете со мной дружбу и культивируете ее! Вы избрали меня своим другом! Вы выделили меня, окружили вниманием, занялись моим образованием. Мне было двадцать семь, но я настолько мало знал тот новый мир, куда стремился войти, что, не сомневаюсь, выглядел намного моложе моих лет. А вам уже было почти тридцать, и вы, повидав так много, казались пресыщенным.
Думаю, другие у меня за спиной посмеивались по моему адресу, но мне было все равно. Мое преклонение, мое благоговение я гордо выставлял напоказ. «Уильям говорит…», «Уильям считает…», «Уильям и я…». Бог мой, как я, наверное, был смешон! А вы поощряли меня, льстили мне, ублажали. «Не принимайте других к сердцу! Такой художник, как вы…», «В вас есть нечто особенное, подлинный талант…». Я упивался этими фразами, искал их. Хотел, чтобы вы повторяли их снова и снова. Будто купался в молоке. И я не сознавал, насколько удовлетворяю некую вашу потребность. Для меня все было внове, а вы все уже видели, и не один раз. Со мной на буксире вы могли вновь испытать волнение открытия, ощутить радость новизны. Потому-то, я думаю, вы так настойчиво пропагандируете новое в искусстве, вы непрерывно ищете чего-то, что может вас возбудить, вызвать энтузиазм, которого слишком привилегированное образование вас лишило.
Никто прежде не принимал меня всерьез. Вы первый не сочли меня талантливым только в самообмане. Конечно, вы меня патронировали, но ведь вы патронировали всех. Однако даже я сообразил, что вам нравилось быть рядом, когда я видел что-то в первый раз — открывал для себя художника, о котором не знал ничего, в изумлении смотрел на шедевр, известный вам с младенчества. Вы могли рассказать мне про этого художника все, препарировать его искусство и облечь его гений словами. Но вы не могли окаменеть от восторга, не могли задрожать от переизбытка чувств. Я обеспечивал вам это, а взамен вы содействовали моему образованию. До встречи с вами меня поддерживало только врожденное шотландское упрямство, но я уже знал, что его одного мало. Я любил вас за это и всегда буду любить. Потому что, в конце-то концов, вы не ошибались: я хороший художник.
Я ушел с головой в работу под вашим руководством, трудился все часы дня и ночи, чтобы добиться от себя лучшего, и слагал мои достижения к вашим ногам, будто преданный пес, бегущий к хозяину с брошенной палкой. И я действительно стал лучше, в том и этом обрел мастерство, на которое и не надеялся. Я научился рисовать, не искать безопасности, не прятаться за своим умением. Ах какое это было блаженство! Те вечера, которые мы проводили вместе, я все еще вспоминаю как самую лучшую пору моей жизни. И я хотел, чтобы она продолжалась вечно. Я не хотел узнать вас поближе, не хотел думать о тенях и скрытых тонкостях. Но невинность приятна только потому, что она преходяща.
Каким образом меняются выражения? Я провел годы, разглядывая человеческие лица, но для меня это по-прежнему тайна. Крохотное, не поддающееся измерению движение брови к глазу и носу; едва различимое напряжение или ослабление мышцы в щеке и в шее, легчайшее подрагивание губ; блеск в глазах. Но мы же знаем, что глаза вообще не меняются, что самое превозносимое проявление эмоций — чистейшая иллюзия. И вот такие мельчайшие сдвиги на лице отличают презрение от уважения, любовь от злобы. Некоторые люди прямолинейны, их лица может читать всякий, кто захочет; некоторые более сложны, и правильно читать их лица способны только самые близкие. А некоторые непостижимы даже для самих себя.
Мне понадобились годы, чтобы определить выражение вашего лица, с каким вы смотрели на работу Эвелин в тот день в atelier . Иногда мне сдается, что весь мой путь художника, даже самая моя жизнь могут быть расценены как устремление расшифровать этот взгляд, снять слой за слоем, погрузиться в ваше сознание и соединить воедино раздробленные эмоции и реакции, которые я тогда увидел, но не сумел понять. В конце концов мне это удалось. Вскоре я расскажу вам, как именно.
Итак, выражение было загадочным, но не реакция. Она была ясна, как удар колокола. Вежливое пренебрежение. Даже не презрение. Оно было весомым, я последовал вашему восприятию, но не настолько, чтобы сказать что-нибудь; даже тогда я сумел уловить в ней частицу себя. И мне стало тревожно. Потому что моя непосредственная реакция была иной — краткий толчок, который испытывает сознание, наткнувшись на нечто неожиданное и удивляющее. Конечно, я мог бы легко отмахнуться от этого первого впечатления, но оно подкрепилось тем секундным колебанием, которое я уловил в вас, — осколочком времени между моментом, когда вы смотрели, и вашей реакцией.
Вот чего я жду от портрета, который тщательно набрасывал все это время. Мне нужен этот взгляд, это проникновение. Мне нужна эта способность видеть через ее отражение на смотрящего; мне нужно, чтобы человек, смотрящий на портрет, почувствовал, что оценивают его, а не наоборот. И если, старый друг, вы не сумеете подарить мне его, я буду вынужден попытаться и его сотворить из моей памяти. Разумеется, никто не поймет, кроме меня; не исключено, что результат сочтут примером дурной живописи или вовсе его не заметят. Не важно. Это ведь не заурядный портрет на публику. В нем еще заключено и нечто сугубо личное между вами и мной. А потому вы постигнете мое постижение, если последите за мной.
Видите ли, проблема, с которой я столкнулся сейчас, сводится к тому, что за последние несколько лет вы стали самую чуточку гладеньким. До вашего приезда я этого не ожидал, а потому мне приходится заново обдумывать свой подход. Вы стали немножечко слишком самодовольным, в какой-то мере педантичным резонером. В те давние годы в ваших чертах сквозила легкая тревога. Она делала вас более человечным, более сложным, одновременно делая вас более трудным и — не будем ходить вокруг да около — более колюче обидчивым. Ваш снобизм, ваше высокомерие, ваше честолюбие — все тогда находилось ближе к поверхности, и хотя, вообще говоря, качества эти не слишком привлекательны, вас они делали более привлекательным, и, безусловно, писать вас было много легче. Теперь годы успеха все это поистерли; ничего такого я больше не вижу. Но оно все еще тут. Где-то. И я намерен вывести его наружу. Я знаю, на самом деле вы не изменились.
Сейчас вы выглядите просто сардоничным, отъединенным. Никуда не годится. Вы погубили мое утро. На этом остановимся. Нет, я понятия не имею, чем вы могли бы занять остальной день. Проблема ваша. Могу рекомендовать прогулку: в вас слишком много городского, и оттого вы выглядите бледным, безжизненным, даже иссохшим. Свежий воздух и физическая разминка будут вам куда полезнее этих мерзких пилюлек. Кроме того, тут есть на что посмотреть, если суметь увидеть. В этих краях не заботятся о своей истории, ее оставляют без присмотра в самых неожиданных местах. Мне эта склонность нравится: они тут озабочены настоящим и не испытывают потребности сохранять и вносить в каталоги последние камни их прошлого, все до единого. Они были футуристами из поколения в поколение. Авангард не способен открыть им что-то, чего они уже не знали бы.
Я не отрицаю, что Уа на первый взгляд кажется ничем не примечательным. Остров приберегает свое очарование. Тут ничего нет для человека, воспитанного на Гейнсборо, познавшего величественную красоту альпийских пейзажей, прелестную благостность Суффолка или полагающего, что его Кампанью населяют резвящиеся нимфы и пастухи. Тут нет ни гор, ни лесов. Да и деревьев почти нет. Надо смотреть очень внимательно, чтобы увидеть кустики диких гвоздик, желтизну дрока, жасмин. Богатство всяких трав — и у каждой свой оттенок зелени. Подобные вещи требуют изучения, но главное — вы должны изучить море, альфу и омегу острова, его определение и первопричину. Краски, оттенки, формы моря в его разных ипостасях — вот все пейзажи, какие вам требуются. Оно — нескончаемый спектакль и способно вызвать любую эмоцию, породить любое настроение. Рекомендую посмотреть поближе. Прогуляйтесь по Treac'h er Gourd — в конце-то концов, длина всего острова не превышает пары миль, и они по силам даже вам, — и отыщите святой родник. Посидите рядом с ним, вдыхая ветер и ощущая солнце. Останьтесь подольше, и вы, может быть, начнете видеть то, о чем я говорю. Сходите в деревенскую церковь, пройдитесь по пляжу, по обрывам и оглядите море. Оцените форт, господствующий над островом, каменную кладку набережной. Здесь есть долмены и менгиры, хотя считается, будто такие отголоски языческого прошлого были уничтожены. Чего еще может пожелать разумный человек? Вполне достаточно для полного срока созерцательной жизни. Расскажите мне завтра, о чем вы думали. А пока вы заняты этим, я брошу взгляд на мой утренний труд и, без сомнения, найду его недостаточным. Хотя сию минуту я не разочарован в моих усилиях. Я поймал то, как ваш подбородок поднимается над горизонталью и придает вам вид надменности и превосходства, который вы так хорошо используете. Но не в переизбытке, не беспокойтесь. Я еще не докатился до карикатур. И нет, вам посмотреть никак нельзя. Это ведь не сотрудничество. Я пишу, вы позируете. Пока вы сидите тут, ваша эрудиция, ваши вкусы и взыскательность утрачивают значение. Ваше мнение стоит для меня не больше мнения старика-крестьянина, набросок с которого я сделал в прошлом месяце. Пока я не закончу, вы абсолютно беззащитны.
Зачем такое обиженно-оскорбленное выражение? Страдание, которое вам выпало терпеть, мимолетно. Художникам приходится жить с чужими мнениями вечно, а потому мы стараемся игнорировать их насколько возможно, подобно островитянам, не замечающим каменные мемориалы бедствиям, свидетелями которых они были. Подумайте о жестоких пытках, которым вы подвергали других людей своим пером — по большей части вполне заслуженных, я не сомневаюсь, но от этого не менее мучительных, — и взвесьте, каким мелочным было бы такое мое мщение. И ведь я обязан быть верным тому, что вижу, и никоим образом не могу быть слишком жестоким с вами, пока набрасываю очертания вот этого подбородка. Я слишком хорошо помню, как он вынуждал меня смеяться, как я очертя голову соглашался с его пренебрежительными движениями.
Выходя, захлопните дверь. Поднимается ветер, и я не хочу, чтобы мои листы разбросало по полу.
Знаете, когда вы ушли вчера, я весь следующий час расхаживал по этой комнатенке (которую гордо именую своей мастерской) и проклинал вас? А также и себя за то, что не вышвырнул вас, едва вы переступили порог. С какой стати вы предложили, чтобы я написал ваш портрет? Конечно, я знаю причину, на которую вы прозрачно намекнули в вашем письме, — выраженную деликатно и сочувственно: вы подозреваете, что я нуждаюсь в помощи. Нуждаюсь в уверенности, что вы все еще меня любите. Что вы обижены на то, как я бросил вас и уехал без слова объяснения. Быть может, этот портрет вернет мне уверенность в себе и обеспечит кое-какой столь необходимый мне доход. Ваш портрет на какой-нибудь выставке — вот чудесный способ объявить, что я еще существую, и, возможно, он облегчит мое возвращение в Лондон. Ведь так? Я благодарен, тронут. Это всегда было самой скверной вашей чертой: одарить щедрой помощью и не попросить взамен ничего очевидного. Неудивительно, что столько людей вам не доверяет. Я прямо вижу, как вы обсуждаете это с женой: она сидит на кушетке и читает, а вы за вашим письменным столом у большого окна. Читаете верстку обзора? Готовите лекцию? Вы все еще работаете над книгой, которую начали писать в Париже? Вы поднимаете голову: «Последнее время я много думал о Генри. И, полагаю, мне следует посмотреть, не могу ли я ему немножко помочь…»
А она улыбается. У нее прелестная улыбка. «Такой несуразный человек! Ты знаешь, на самом деле он мне никогда по-настоящему не нравился. Но я помню, он твой старый друг, мой дорогой…»
Вы продолжаете: «Может быть, написать ему и узнать, не возьмется ли он снова за мой портрет? Я слышал, с ним не все хорошо. Последние его редкие письма очень бестолковы, почти неудобочитаемы, как мне говорили. А таким способом я сумею узнать, как обстоят его дела…»
И ваша прекрасная супруга — чудесная женщина, которая никогда вам прямо ни в чем не перечила, — дает согласие, и вы пишете мне. Возможно, я сочиняю, но убежден, что не так уж далек от истины.
Но это еще не все, верно? Я здесь уже почти четыре года, и прежде от вас — ни слуху ни духу. Если бы вы хотели послать мне деньги, для этого есть простейшие способы. И никакая сила дружбы не заставила бы вас провести здесь, на острове, больше десяти минут, если бы на то не имелось какой-то очень весомой причины. Люди меняются, но не настолько же! Вы даже через Гайд-парк предпочитаете не ходить. Природа никогда не пользовалась вашей любовью. Так что же понуждает вас сидеть передо мной днями и днями? Что такое вам требуется, о чем вы, очевидно, не можете попросить меня прямо? Таким вот способом вы и воздействуете на людей, верно? Сидите и молчите, пока они не начинают говорить, лишь бы как-то заполнить тишину; себя вы ничем не выдаете, а другие выворачивают свои души наизнанку?
Вот видите, самое ваше присутствие уводит меня в прошлое и пробуждает всяческие воспоминания о том, о чем я давно забыл, что годы и годы меня не тревожило. После того, как вы ушли, я абсолютно ничего не делал и с раннего вечера прибегнул к помощи вина, которое вы нашли таким отвратительным, а ужинать мне было нечем, кроме омлета. Идти к матушке Ле Гурен я не хотел из опасения встретить вас там. От одной мысли провести вечер в разговорах с вами меня затошнило, а потому я остался дома и чувствовал себя скверно в полном одиночестве. Спал я отвратительно. Собственно, я уже много лет не сплю по-настоящему. С тех пор, как покинул Англию. Выпадают ночи получше, но в прошлую ночь я вообще не заснул вопреки фармакопее всяких настоев в моем шкафчике. Я в скверном настроении, главным образом из-за моего стареющего желудка, который, как я замечаю, все меньше и меньше мирится с любым дурным отношением. Человека, который когда-то сутками обходился без сна в исступлении работы, больше не существует.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18