А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 


Бородин Леонид
Выйти в небо
Леонид Бородин
Выйти в небо
Небо... Что же оно такое, в конце концов, это многоцветное, неосязаемое марево, куда человеку нет доступа без придумки? А потом, когда с придумкой побываешь там, когда испытаешь движение и познаешь скорость, когда с движением и скоростью почувствуешь чудную, нематерьяльную плоть неба, ее сопротивление твоему вторжению и попустительство одновременно, когда вживешься и докажешь себя, опять же исключительно с помощью придумки, которая зовется самолетом, тогда уже и не думаешь о том, что вовсе не ты "сам летишь", а особым образом организованная железка оказывается более органична небесной пустоте, чем ты, человек, ею всего лишь управляющий. А вне "железки" чужд и противоестествен и мгновенно смертен. Но так думать нельзя и не надо. Обманное чувство хозяина или, по меньшей мере, соправителя, оно -- правильная радость, из которой, как из почвы, взрастают спокойствие и уверенность, и тогда начинается работа... А работа -- это уже понятно, привычно. Это как у всех людей во всех земных и неземных стихиях, где случается и приходится свершать работу. В море, положим...
Однако ж разница. Отошел от берега на сто метров, и близость берега еще страхует. Но сто метров вверх -- это еще не небо, но уже и не земля, и надо уходить прочь, потому что небо -- это то, что выше, а меж небом и землей пространство взаимной ревности, потому не балуй и не расслабляйся.
Теперь надо вспомнить, где это было... Легко сказать -вспомнить! В догоревшем костре, когда уже и угольков нет, вдруг что-то запоздало воспламенится, высветится в темноте на мгновение и медленно увянет. Памяти нет, такая вот болезнь предсмертная. Остались только судороги памяти. Иногда удается их спровоцировать напряжением, и тогда рваный клочок жизни высветится вдруг во всех деталях и пустяках, и хорошо, если в нем не окажется дурного или стыдного, потому что клочок-то рваный, ни причин, ни следствий -одна картинка... То-то настрадаешься...
Но надо вспомнить...
Свой последний побег в небо Федор Сергеевич обдумывал и готовил долго, и как только начал готовить, все время боялся не успеть, потому что жизнь уже была не в нем, а только рядышком, он будто бы даже мог наблюдать за ее неспешным, но и неостановимым истечением из тела. Безнадежный атеист, заподозрил тогда Федор Сергеевич, что жизнь и душа, это что-то не одно и то же, потому что жизнь истекала, а душа все еще ждала чего-то, с жизнью уже никак не связанного. Но в этом смысле он не хотел никаких открытий или откровений. Боялся, что тогда у него не хватит сил на главное -- на последний путь к небу, как он его себе сперва вообразил, а затем и начал готовить втайне от внука и всего его внучьего семейства...
Нет, надо вспомнить, где и когда пережил он самый постыдный в своей жизни страх к тому самому, в метрах измеряемому пространству, которое еще не небо, но уже и не земля. Обязательно надо вспомнить, потому что от этого принужденного воспоминания зависит, как Федор Сергеевич был уверен, все дальнейшее, произвольно загаданное пробуждение памяти, когда по желанию любая картинка прожитой жизни раз! -- и нарисовалась, и чтоб в его же воле придать ей движение вперед или назад. Федор Сергеевич верил, что такое возможно, и знал, что очень нужно.
Ан-12 заходил на посадку не с неба, а из-за восточных холмов -- а почему бы и нет? Погода ясная, безветренная, посадочная полоса широченная -- хоть вдоль садись, хоть поперек, да и вообще, когда всякий квадрат земли в памяти, почему бы по холмам да кустам не пошариться? Скучно, поди, ребятам -- изо дня в день, из года в год одно и то же...
Но вот и случилось, вспомнил! Зима сорок первого. Разведка сообщает начальству: немецкая техника отходит на Клин -проверить. Только-только пересели с "Илов" на "МиГи"...
Ан-12 подкатил к ангарам, выскочили мальчишки... В сорок первом он был таким же...
Так о чем вспомнил? Пересели с "Илов"... А первый боевой вылет на Ил-16 в четыре двадцать двадцать второго июня... А потом всех расколотили... Полностью два полка... Больше сотни машин, минимум потерь в воздухе, а сесть некуда. Земля -- ловушка. Из-под Гродно перелетели двадцать третьего на Черняны, а вечером этого же дня -- паника... Команда "Всем в воздух!". Лететь на Лиду. Садились ночью. Опыта ночных посадок -- ноль. "Ил" -костыль, фюзеляж короткий, шесть метров, на пробеге знай держи да держи...
Как он мог забыть эту ночь! Главная посадочная полоса в Лиде еще с весны на ремонте -- готовили бетонку для дальних бомбардировщиков. На Берлин готовились. Пришлось садиться на боковые -- и все сели. Без опыта. Сели! Бензин есть, заправиться нечем, шлангов нет. Боеприпасов нет. Техсостава нет. Перед рассветом началось. Волна за волной шли "сто десятые"... "мессера"... К девяти утра от двух полков один металлолом... Ни страха, ни ужаса... Одно удивление: как такое могло случиться, чтоб без боя потерять сотню машин?..
Там, у ангаров, куда подкатила "аннушка", парни-пилоты и техники по очереди рассматривали в бинокль его, пристроившегося со своим вещмешком на бугорке в десятке метров от края летного поля. А Федор Сергеевич и без бинокля видел их всех отчетливо -такую вот шутку сыграла с ним натура. Вся плоть в развале, а зрение -- как в восемнадцать и даже будто бы и того зорче.
...Зоркость его ценили. Потому из всего полка двоих и выбрали. Ведомого дали... нет... фамилии не вспомнить... а кличка Крюк... почему?.. не вспомнить... Но это уже после Рязани, где пересели на "МиГи"... Проверить надо было, что у немцев под брезентом в машинах. МиГ-3 на малых высотах тяжел... мотор высокий... Выше пяти тысяч -- там он да! Но "юнкерсы" на таких высотах с "МиГами" не дрались.
Вот тогда и был страх! Летел и заглядывал в кузова. А Крюк прикрывал. Если брезент закрыт, очередь туда из "шказа", что двенадцать и семь калибр... Немцы соображали -- разведка, сами брезент раскрывали, ногами пустые снарядные ящики пинали... Сколько эта разведка длилась? Полчаса? А страху на всю жизнь. Потом-то каких только ситуаций не бывало: и сбивали дважды, и в воздухе расстреливали, и на брюхо садился в огне...
А еще эта история с "харрикейном"! Это ж особая история. Он о ней вообще забыл. Очень давно внуку рассказывал. Когда внук еще внуком был...
Оттуда, со стороны ангаров, в его сторону мотоцикл. Понятно. Выяснить ребята захотели, что за хмырь пристроился под полосой. Когда поближе, рассмотрел -- старенький "Иж-Планета", внуку покупал такой же. Лет двадцать назад. В то время внук еще человеком был, охотоведческий заканчивал, всерьез природу защищать собирался. И собрался вроде бы, да быстро разобрался.
Парень на мотоцикле объехал крэгом, заглушился, привалил мотоцикл к засохшему облепиховому кусту, подошел, сел рядом на траву:
-- Привет, отец! Ты чего это тут?
Симпатичный парень, лицо открытое, без похабства, как у многих его нынешних сверстников независимо от рода занятий. В сорок первом был бы уже лейтенантом, если летчик, а не технарь. Рассказать бы ему историю с "харрикейном", пока она вдруг взяла да вспомнилась. Знал ведь, в любую минуту все, что вспомнилось, может снова провалиться в темноту памяти и назад уже никак... Такая у него предсмертная болезнь. Даже то, зачем приехал сюда за триста километров от дома, -- и это вмиг может исчезнуть из сознания, и тогда нахлынет престрашное состояние сиротства, от которого головой хоть о стену, хоть об камень -- что под рукой...
-- Летаешь? -- спросил вместо ответа.
-- Летаем, -- ответил парень.
-- Нравится?
Парень пожал плечами:
-- Работа. Платили б нормально, больше бы нравилась.
-- Семья?
-- Да какая семья! -- злобно сплюнул парень. -- Если б не левак, сам бы опух от картошки с черемшой. Закуришь, отец?
-- После двух инфарктов? Откурил я свое... А у вас, получается, нынче фартовый день. Левака хочу предложить, с утра здесь ждал, когда отлетаетесь.
-- Чего? Козы, поди?
-- Козы? -- удивился Федор Сергеевич.
-- Ну да, теперь все козами обзаводятся. Дешево и строго.
-- Нет. Другое. Тебя как зовут?
-- Мишка... Михаил... в общем, как нравится...
-- Мне нравится Миша. Летчик я, Миша. Довоенный, военный, послевоенный. Герой Советского Союза. Все документы при мне. На пенсии тридцать лет. А лет мне уже за восьмой десяток перевалило...
-- Так ты че, дед, на нашей этажерке порулить хочешь напоследок? Не советую. Да и старший ни за какой левак на это дело не пойдет.
-- Да ты что, милый! -- тронул его за руку Федор Сергеевич. -- Я хоть и давно на пенсии, но все равно военный. Это в нас на всю жизнь. Нет. Какой полет с моими руками! Смотри, трясутся...
Федор Сергеевич вытянул вперед руки со скрюченными пальцами... Но руки не тряслись, и даже будто бы пальцы повыпрямлялись. Удивился. Головой покачал.
-- Ты смотри, а? Как о полете заговорили, так и руки будто ожили... Только знаю, ненадолго. Нет, Миша. Отдаю вам свою заслуженную пенсию, чтоб только покатали меня... Ну, может, с часок-другой. Пенсия у меня по вашим заработкам большая. Пять тысяч. Всю и отдам.
-- Пять штук? -- удивился парень. -- По старым деньгам, что ли?
-- Почему ж по старым? По новым.
-- Да ты че, дед! Разве такие пенсии нынче бывают?
-- Так я ж ветеран, да еще Герой этого самого, бывшего... Больше двадцати немцев лично сбил. Второго Героя мог получить, да проштрафился слегка. Но все равно -- настоящий я, как говорится, заслуженный...
-- Пять штук! -- продолжал удивляться парень. -- Жить можно.
-- Не жить, Миша, -- поправил его Федор Сергеевич, -- не жить, а только доживать. Живущим, ты прав, столько не платят. Но зато живущие воруют. И не по пять, сам знаешь.
-- Это все знают, -- зло согласился парень, -- только воровать тоже надо уметь. Меня возьми: и рад бы украсть, да никак не вижу, где чего. Особый глаз нужен. А я от роду тупой да ленивый. В прошлом годе вон предложили нам парашютную вышку в аренду сдать. Мы со старшим хлебалы разинули: как да покак? Пока квакали, начальник себе кирпичную хату отгрохал. А мы мимо. А тебе, значит, пять штук в месяц. Нормально. Я без зависти. Заслужил. Ну, отдашь ты ее нам, а жить на что будешь?
Федор Сергеевич все еще продолжал смотреть на свои неожиданно окрепшие руки.
-- Тут, Миша, сразу два вопроса в одном. Во-первых, жить... А уже во-вторых -- на что... Первый вопрос, как говорят, проблематичен. Зато второй... Тут все ясно. Мой внук самый большой вор в нашем небольшом городе.
-- Иди ты! -- восхитился парень.
-- Ну да. Рождался человеком, а вырос вором. Такие нынче времена.
-- Посадят? Нет?
-- Не посадят. Они нынче вертикальной стаей воруют. Закон против них что дите сопливое.
-- Значит, ты -- герой, а внук у тебя деловой. Нормально! Короче, отец, такие дела. Леса кругом горят. Мы сейчас полетим пожарников сбрасывать на очаги... Вон они уже катят.
По той же дороге, что от районного городишка, откуда Федор Сергеевич добирался до аэродрома, полз, постреливая глушителем, обшарпанный автобус образца не иначе как сорок пятого. На крыше какая-то реклама, не рассмотреть... Нет, рассмотрел -- реклама парашютной вышки: модно стриженный охламон с разинутым ртом одной рукой держится за стропу, вместо другой -- большой палец на четверть плоскости. И надпись: "Вот это круто!"
-- Придется подождать, отец. За час мы их покидаем...
-- Я подожду...
-- Ну да... А ты случайно этого дела не прихватил с собой, чтоб со старшим легче договариваться?
-- А как же.
Федор Сергеевич подтащил к себе рюкзак, достал две бутылки водки хваленого местного производства экспортного исполнения с какими-то там добавками, весьма ценимыми знатоками.
Парень, похоже, был из знатоков. Цокнул многозначительно, рассовал бутылки по внутренним карманам куртки:
-- Отец, все будет железно! -- Склонился, подмигнул. -- Как я соображаю, если б ты захотел, то тебе твой деловой внучок нашу этажерку к подъезду подал бы? Ага?
-- Ну, вроде того...
-- Я тебя понял, отец! Наш человек! Но подождать придется. Час. Полтора от силы.
Долго и зло колотил ногой по стартерному рычагу, мотоцикл, тоже обозленный, взревел разом и взнесся на полосу, виляя из стороны в сторону, словно намереваясь скинуть седока за его грубое с ним обхождение.
Солнце уже вскарабкалось на треть купола и пожрало утреннюю синеву неба. Вместе с синевой, затаившись, ушла в себя небесная глубина, воссоздавая иллюзию доступности своих границ. Туда же, в беспространственную пустоту, начала истекать память -- этого больше всего и боялся Федор Сергеевич, в отчаянии уцепился, как за хвост, за одно только слово, которое, как заклятие от беспамятства, твердил в течение всего времени общения с парнем-летчиком... "Харрикейн"! Да! "Харрикейн"! Надув в дюймах, скорость в милях, высота в футах... К этому привыкли быстро. Еще что? Да! Передняя центровка. Хвост задирался... Механик садился на хвост... Ручка по крену ломалась... Четыре двадцатимиллиметровые пушки швак по плоскостям... Это хорошо... А скорость дрянь... Против "мессера" трудно... Одно добро -- крылья толстые, на виражах хорошо... А скорость дрянь... Почему?.. Не догонял "восемьдесят восьмого". Ю-88... Не догонял... Если тот отбомбился, сунул газы и пошел... Бесполезно... "Фонари" иногда еще на земле сбрасывали... Да нет же! "Фонари" сбрасывали на первых "МиГах", потому что на скорости заклинивало раздвижную часть и летчик не мог выброситься... это на "МиГах", "харрикейны" тут ни при чем... А собственно, чего это память уцепилась за "харрикейна"?
Ан-12 выруливал на полосу. Парень называл свою машину "этажеркой". Неправильно. "Этажерки" -- это были другие... Но и эта при хорошем встречном ветре запросто взлетит на ста шагах. Надежный аппарат. Как колхозная лошадь... Ага... Оторвался. Ровненько. Заложил мягкий вираж и... пошел на Графскую... Графская? А это откуда выплыло? Волнующий, нервный момент: сейчас, вот сейчас что-то вспомнится! Графская, Графская, Графская... Твердил, а зубы сжаты, глаза закрыты и во всех мышцах напряжение до боли. Ну же! И вот оно! Будто занавесочка поползла в сторону, и небо... Не это, что сейчас над головой, другое! Кучевка семь баллов. Тройкой "харрикейнов" они шли с Волоконовки прикрывать станцию Графскую, где разгружались наши эшелоны. Кучевка... Выскочил из облака и знай крути шеей. Вверху "юнкерсов" высмотришь, а внизу да по бокам "мессеров". Все так и было. Девятка "юнкерсов" шла верхом на Графскую. И "мессера" тут как тут... Для трех "харрикейнов" многовато... С другого аэродрома... Вспомнил! Уразово! Да! оттуда на помощь должны были подняться "Яки"... Пока они поднимались -- бой. Одного "мессера" сбил. Красиво. Из облака выскочил, а он хвостом в пятидесяти метрах. Из четырех пушек его на развал... Но тут два других прицепились и давай гонять... Пару свою потерял. Всех своих потерял. Наверное, ушли на "юнкерсов"... Один... И тут пятерка "Яков" с Уразово. Одного "мессера" сбили, другой ушел. Теперь бы и податься на Графскую, как по заданию положено. Только вираж заложил, а на хвосте "Як". Мальчишка опытный, да фронтовик недавний. Принял "харрикейна" за "мессера". Ну и началось...
Федор Сергеевич даже с вещмешка поднялся, на котором сидел; улыбаясь, ходил по поляне взад-вперед -- уж так-то ясно, до пустячков припомнилась история, о которой будто бы давно напрочь забыл. Теперь эта история казалась забавной, потому что хорошо кончилась. Но тогда... "Харрикейну" против "Яка" тяжело. Скорость не та. Только маневрами... В основном на виражах... И чего только он не делал, чтоб новичок образумился. "Харрикейна" на хвост подымал. Для таких вот салаг на "харрикейнах" не только по бокам, но и сверху звезду рисовали. Раз на хвост, два на хвост -- ни черта не видит, залил глаза азартом, и никакого продыху. Строчит как ошалелый. Злоба нарастала дикая. Весь запас неприличных слов израсходовал не по разу. И наконец сказал себе: "Ну, все! Убью щенка". Задрал машину, крен градусов сорок пять, "дал ноги". На "харрикейне" руль поворота большой, есть опасность штопора, но зато разворот! Круто по плоскости -- и хвост "Яка" перед глазами. Пальцы на гашетках... Еще б секунда, и четырьмя пушками вразнос...
Только мальчишка хоть и недавний фронтовик, но пилот хорошо натасканный. Сунул газы, только его и видел... Догнать, конечно, мог бы, до самого Уразово гнал бы. Но про дело вспомнил: Графская! Рванул туда, а там уже все чисто, "юнкерсов" отогнали, несколько "Яков" кружат для порядка. Того задиристого меж них нет. На аэродроме в Волоконовке четыре пробоины насчитал. Потом долго вынашивал: встретиться, морду набить. Только на войне встреча и невстреча -- все дело случая. Не получилось.
История эта, однако ж, вспомнилась не просто как одна из многих -- был моментик, все ради него. Когда "Як" завис на хвосте, почитай, в пятнадцати метрах, вдруг появилось нелепое желание выйти из самолета в воздух. Вот так взять и выйти. Именно выйти, а не выброситься. Выйти и пойти... Ведь полная чушь! Но Федор Сергеевич вспомнил, была секунда или даже менее, когда верил, что такое возможно. Выйти в небо. Он, профессионал, заслужил такое умение -- быть в небе будто сам по себе.
1 2 3