VadikV
29
Валентин Петрович Катае
в: «Алмазный мой венец»
Валентин Петрович Катаев
Алмазный мой венец
«Валентин Катаев «Алмазный мой венец»»:
Лумина; Кишинев; 1986
Аннотация
В книгу выдающегося советског
о писателя вошли три повести, написанные в единой манере. Стиль этот сами
м автором назван «мовизм». "Алмазный мой венец" Ц роман-загадка, именуемы
й поклонниками мемуаров Катаева "Алмазный мой кроссворд", вызвал ожесточ
енные споры с момента первой публикации. Споры не утихают до сих пор
Валентин Катаев
Алмазный мой венец
…таким образом, оставив далеко и глубоко внизу февральскую вьюгу, котора
я лепила мокрым снегом в переднее стекло автомобиля, где с трудом двигал
ись туда и сюда стрелки стеклоочистителя, сгребая мокрый снег, а встречн
ые и попутные машины скользили юзом по окружному шоссе, мы снова отправи
лись в погоню за вечной весной…
В конце концов, зачем мне эта вечная весна? И существует ли она вообще?
Думаю, что мне внушил идею вечной весны (и вечной славы!) один сумасшедший
скульптор, с которым я некогда познакомился в закоулках Монпарнаса, куда
меня на несколько недель занесла судьба из советской Москвы.
Он был знаменитостью сезона. В Париже всегда осенний сезон ознаменован п
оявлением какого-нибудь гения, о котором все кричат, а потом забывают.
Я сделался свидетелем недолгой славы Брунсвика. Кажется, его звали именн
о так, хотя не ручаюсь. Память мне изменяет, и я уже начинаю забывать и пута
ть имена.
Его студия, вернее довольно запущенный сарай в глубине небольшого садик
а, усеянного разбитыми или недоконченными скульптурами, всегда была пер
еполнена посетителями, главным образом приезжими англичанами, голланд
цами, американцами, падкими на знакомства с парижскими знаменитостями. О
ни были самыми лучшими покупателями модной живописи и скульптуры. У Брун
свика (или как его там?) не было отбоя от покупателей и заказчиков. Он сразу
же разбогател и стал капризничать: отказываться от заказов, разбивать св
ои творения.
У него в студии всегда топилась чугунная печурка и коленчатой трубой. На
круглой конфорке кипел чайник. Он угощал своих посетителей скупо заваре
нным чаем я солеными английскими бисквитами. При этом он сварливым голос
ом произносил отрывистые, малопонятные афоризмы об искусстве ваяния. Он
поносил Родена и Бурделя, объяснял упадок современной скульптуры тем, чт
о нет достойных сюжетов, а главное, что нет достойного материала. Его не ус
траивали ни медь, ни бронза, ни чугун, ни тем более банальный мрамор, ни гра
нит, ни бетон, ни дерево, ни стекло. Может быть, легированная сталь? Ц да и т
о вряд ли. Он всегда был недоволен своими шедеврами и разбивал их на куски
молотком или распиливал пилой. Обломки их валялись под ногами среди соло
менных деревенских стульев. Это еще более возвышало его в глазах ценител
ей. «Фигаро» отвела ему две страницы. На него взирали с обожанием, как на п
ророка.
Я был свидетелем, как он разбил на куски мраморную стилизованную чайку, к
осо положенную на кусок зеленого стекла, изображающего средиземноморс
кую волну, специально для него отлитую на стекольном заводе.
Словом, он бушевал.
Он был полиглотом и умел говорить, кажется, на всех языках мира, в том числ
е па русском и польском,Ц и на всех ужасно плохо, еле понятно. Но мы с ним по
нимали друг друга. Он почему-то обратил на меня внимание Ц может быть, по
тому, что я был выходцем из загадочного для него мира советской Москвы,Ц
и относился ко мне весьма внимательно и даже дружелюбно. Он уже и тогда ка
зался мне стариком. Вечным стариком-гением. Я рассказывал ему о советско
й России, о нашем искусстве и о своих друзьях Ц словом, обо всем том, о чем в
ы прочтете в моем сочинении, которое я в данный момент начал переписыват
ь набело.
Брунсвик был в восхищении от моих рассказов и однажды воскликнул:
Ц Я вас вполне понял. Вы, ребята, молодцы. Я больше не хочу делать памятник
и королям, богачам, героям, вождям и великим гениям. Я хочу ваять малых сих.
Вы все Ц моя тема. Я нашел свою тему! Я предам всех вас вечности. Клянусь, я
это сделаю. Мне только надо найти подходящий материал. Если я его найду… О
, если я его только найду… тогда вы увидите, что такое настоящая скульптур
а. Поверьте, что в один из дней вечной весны в парке Монсо среди розовых и б
елых цветущих каштанов, среди тюльпанов и роз вы наконец увидите свои из
ваяния, созданные из неслыханного материала… если я его, конечно, найду…
Он похлопал меня по спине своей могучей старческой рукой, и мы оба рассме
ялись…
…образ Брунсвика (или как его там) пропал в провалах моей памяти.
И вот теперь, лет через пятьдесят, мы с женой полулежали в креслах с откину
тыми спинками, в коридоре между двух рядов двойных, герметически закупор
енных иллюминаторов, напоминавших прописное О, которое можно было истол
ковать как угодно, но мною они читались как заглавные буквы некоторых им
ен и фамилий.
Пожалуй, один из иллюминаторов я мог бы прочесть даже как прописное Ю. Клю
чик. Но мешало отсутствие впереди палочки, без которой Ю уже не Ю,Ц не клю
чик, а всего лишь ноль, зеро, знак пустоты, или в данном случае начало беско
нечной колодезной пустоты, в глубине которой ничего невозможно было раз
глядеть, кроме мутного воздуха, туманно обещавшего вечную весну, где мон
отонно двигалась темная полоска Ц тень нашего длинного самолета.
Мы незаметно передвигались в среде, которая еще не может считаться небом
, но уже и не земля, а нечто среднее, легкое, почти отвлеченное, где незаметн
о возникают изображения самого отдаленного прошлого, например футболь
ная площадка, лишенная травяного покрова, где в клубах пыли центрфорвард
подал мяч на край, умело подхваченный крайним левым.
Крайний левый перекинул мяч с одной ноги на другую и ринулся вперед Ц ма
ленький, коренастый, в серой форменной куртке Ришельевской гимназии, без
пояса, нос башмаком, волосы, упавшие на лоб, брюки по колено в пыли, потный,
вдохновенный, косо летящий, как яхта на крутом повороте.
С поворота он бьет старым, плохо зашнурованным ботинком. Мяч влетает мим
о падающего голкипера в ворота. Ворота Ц два столба с верхней переклади
ной, без сетки.
Продолжая по инерции мчаться вперед, маленький ришельевец победоносно
смотрит на зрителей и кричит на всю площадку, хлопая в ладоши самому себе:
Ц Браво, я!
(Вроде Пушкина, закончившего «Бориса Годунова». Ай да Пушкин, ай да сукин с
ын!)
Как сказали бы теперь, «был забит завершающий победный гол» этого рядово
го гимназического матча, об окончании которого возвестил рефери сигнал
ом принятого в то время трехзвучного судейского свистка.
Впрочем, нельзя сказать, что это был ничем не замечательный матч: в нем при
нимал участие тощий, золотушного вида ришельевец в пенсне на маленьком н
осике, будущая мировая знаменитость, центрфорвард сборной команды Росс
ии, как сказали бы теперь Ц «нападающий века», «суперстар» мирового фут
бола, Богемский. Но тогда он был лишь старшеклассником и, надо сказать, пре
скверным учеником с порочной улыбочкой на малокровном лице.
Его имя до сих пор легенда футбола.
В ту пору я тоже был гимназистом, посещал спортивную площадку и, подобно м
ножеству моих сверстников, сочинял стишки и даже печатал их в местных га
зетах, разумеется бесплатно.
Ц Кто забил гол? Ц спросил я.
И тогда второй раз в жизни услышал имя и фамилию ключика. В первый раз я ег
о, впрочем, не услышал, а увидел под стихами, присланными по почте для альм
анаха в пользу раненых, который я составлял по поручению редакции одной
из газет. Можете себе представить, какую кучу стихотворного хлама обруши
ли на меня все городские графоманы: до сих пор помню одно стихотворение н
а военно-патриотическую тему, выведенное писарским почерком с нажимами
и росчерками; в ном содержалось следующее бессмертное двустишие:
«Уланский конь скакает в поле по окровавленным телам».
Альманах не вышел ввиду затруднений военного времени, которые уже начал
и ощущаться.
Стихи же, привлекшие мое внимание, были написаны на канцелярской бумаге,
уже вполне устоявшимся почерком: круглые крупные буквы с отчетливыми св
язками. Они были подписаны полным именем и фамилией, уже и тогда ничем не о
тличаясь от тех факсимиле, которые мы привыкли теперь видеть под портрет
ом на его посмертных книгах.
Тогда я никак не мог предположить, что маленький серый ришельевец, забив
ший левой ногой такой прекрасный гол, и автор понравившихся мне стихов
Ц одно и то же лицо.
Мы учились в разных гимназиях. Все гимназисты нашего города за исключени
ем ришельевцев носили форму черного цвета; ришельевцы Ц серого. Среди н
ас они слыли аристократами. Хотя их гимназия формально ничем не отличала
сь от других казенных гимназий и называлась Одесская первая гимназия, вс
е же она была некогда Ришельевским лицеем и славилась тем, что в ее стенах
побывали как почетные гости Пушкин, а потом и Гоголь.
Я был в черной куртке, он Ц в серой.
Я подошел к нему, подбрасывая на тамбурине резиновый мячик. По моим виска
м струился пот. Я еще не остыл после проигранной партии.
Я назвал себя. Он назвал себя. Так состоялось наше формальное знакомство.
Мы оба были приятно удивлены. Мне было семнадцать, ему пятнадцать. Мне нра
вились его стихи, хотя они были написаны по моде того времени немножко по
д Северянина. Теперь одному из нас восемьдесят, а другого вообще уже нет н
а свете. Он превратился в легенду. Но часть его души навсегда соединилась
с моей: нам было суждено стать самыми близкими друзьями Ц ближе, чем брат
ья,Ц и долго прожить рядом, развиваясь и мужая в магнитном поле революци
и, приближение которой тогда еще даже не предчувствовали, хотя она уже ст
ояла у наших дверей.
Только что я прочел в черновых записях Достоевского: «Что такое время? Вр
емя не существует, время есть цифры, время есть отношения бытия к небытию
»…
Я знал это уже до того, как прочел у Достоевского. Но каково? Более чем за ст
о лет до моей догадки о несуществовании времени! Может быть, отсюда моя ли
тературная «раскованность», позволяющая так свободно обращаться с про
странством.
Теперь плечом к плечу со своей женой я стоял среди старинного протестант
ского кладбища, где на небольших аккуратных могильных плитах были извая
ны мраморные раскрытые книги Ц символы не дочитанной до конца книги чел
овеческой жизни,Ц а вокруг живописно простирались вечнозеленые луга и
пригорки чужой, но милой страны, и хотя весна еще не явилась, но ее вечное п
рисутствие в мире было несомненно: всюду из-под земли вылезали новорожд
енные крокусы и мальчики бегали по откосам, запуская в пустынное, почти у
же весеннее небо разноцветные Ц не совсем такие, как у нас в России, Ц бу
мажные змеи с двумя хвостами.
Я знал, что этот европейский ландшафт уже был когда-то создан в воображен
ии маленького ришельевца.
Прижав к себе локоть жены, я наяву наблюдал этот ландшафт глазами, мокрым
и от слез.
…Что-то я на склоне лет стал сентиментален…
Время не имеет надо мной власти хотя бы потому, что его не существует, как
утверждал «архискверный» Достоевский. Что же касается ассоциативного
метода построения моих сочинений, получившего у критиков определение «
раскованности», то это лично мое. Впрочем, как знать?
Может быть, ассоциативный метод давным-давно уже открыт кем-нибудь из ве
ликих и я не более чем «изобретатель велосипеда».
Глядя на бумажные змеи и на зеленые холмы, я подумал, что ту книгу, которая
впоследствии получила название «Ни дня без строчки», ключик однажды в ра
зговоре со мной хотел назвать гораздо лучше и без претензий на затрепанн
ое латинское nulla dies sine linea, использованное древними, а вслед за ними и Золя; он хо
тел назвать ее «Прощание с жизнью», но не назвал, потому что просто не успе
л.
Я же, вероятно, назову свою книгу, которую сейчас переписываю набело, «Веч
ная весна», а вернее всего «Алмазный мой венец», как в той сцене из «Бориса
Годунова», которую Пушкин вычеркнул, и, по-моему, напрасно.
Прелестная сцена: готовясь к решительному свиданию с самозванцем, Марин
а советуется со своей горничной Рузей, какие надеть драгоценности.
«Ну что ж? Готово ли? Нельзя ли поспешить?» Ц «Позвольте, наперед решите в
ыбор трудный: что вы наденете, жемчужную ли нить иль полумесяц изумрудны
й?» Ц «Алмазный мой венец». Ц «Прекрасно! Помните? Его вы надевали, когда
изволили вы ездить во дворец. На бале, говорят, как солнце вы блистали. Муж
чины ахали, красавицы шептали… В то время, кажется, вас видел в первый раз
Хоткевич молодой, что после застрелился. А точно, говорят: на вас кто ни вз
глянул, тот и влюбился». Ц «Нельзя ли поскорей»…
Нет, Марине не до воспоминаний, она торопится. Отвергнута жемчужная нить,
отвергнут изумрудный полумесяц. Всего не наденешь. Гений должен уметь ог
раничивать себя, а главное, уметь выбирать. Выбор Ц это душа поэзии,
Марина уже сделала свой выбор. Я тоже: все лишнее отвергнуто. Оставлен «Ал
мазный мой венец». Торопясь к фонтану, я его готов надеть на свою плешивую
голову.
Марина Ц это моя душа перед решительным свиданием. Но где этот фонтан? Не
в парке же Монсо, куда меня некогда звал сумасшедший скульптор?
Я ошибся, думая, что на острове, омываемом теплым течением Гольфстрим Ц и
ли, как его называли в старых гимназических учебниках, Гольфштрем, что мн
е нравится гораздо больше, Ц весна обычно является на глаза в феврале. Но
был год дракона, в мире происходили ужасные события: войны, наводнения, зе
млетрясения, извержения вулканов, авиационные катастрофы, эпидемии гон
конгского гриппа, внезапные смерти…
Меня преследовали неудачи.
Баба-яга в докторском халате, сидевшая за письменным столом с тремя теле
фонами и аппаратом для измерения кровяного давления, даже не потрудилас
ь меня исследовать. Она лишь слегка повернула узкое лицо к моей жене, окин
ула ее недобрым взглядом и категорически отказалась выдать справку о зд
оровье, а затем повернулась всем своим костлявым телом, пробормотав скво
зь вставные зубы:
Ц Это не ему, а вам хочется попутешествовать. Лично я не рекомендую.
С этими словами она показала свою тощую спину, села верхом на веник и улет
ела в окно.
Я был настолько уверен в отличном состоянии своего здоровья, что, услыша
в роковой приговор врача, запрещавший нам лететь в страну вечной весны, с
начала не поверил ушам, а потом едва не потерял сознание: все вокруг меня с
делалось как при наступлении полного солнечного затмения. Если бы не кло
чок ваты, смоченный нашатырным спиртом, поднесенный к моим ноздрям чьей-
то милосердной рукой, то я бы, чего доброго, хлопнулся в обморок.
К счастью, затмение постепенно заканчивалось, и в прояснившейся комнате
явилась добрая фея, положила меня на клеенчатую лежанку, велела спустить
штаны и как можно крепче поджать колени под живот. Фея была тоже в медицин
ском халате, но профессорском, более высокого ранга Ц белоснежно накрах
маленном, из-под которого виднелись оборочки нарядного платья и стройны
е, элегантно обутые ноги, Ц чуть было не написал «ножки», что было бы весь
ма бестактно по отношению к профессору.
Ее лицо было строго-доброжелательно, хотя и вполне беспристрастно. Не об
орачиваясь, она повелительным жестом королевы протянула назад руку, в ко
торой вдруг как бы сам собой очутился стерильный пакет с парой полупрозр
ачных хирургических перчаток. Она вынула одну из них и натянула на праву
ю руку. Продолжая процедуру исследования, она осталась вполне довольной
, по-королевски скупо улыбнулась, после чего уже ничто не могло помешать н
ам лететь…
Деревья мало знакомых мне пород, хотя среди них попадались пирамидальны
е тополя, как в Полтаве, стояли голые, по-зимнему черные. Судя по крокусам, в
есна уже была где-то совсем близко, рядом, на подходе. Это несомненно. Но чт
о-то тормозило ее приближение, не давало ей наступить. О, проклятый год др
акона! Все вокруг еще дышало мучительно медленно умирающей зимой.
В моем представлении Англия была страной мягкой зимы и ранней, очень-оче
нь ранней, нежной весны. Вероятно, это всего лишь игра воображения.
Но неужели воображение не сильнее метеорологии?
Поэзия Ц дочь воображения. А может быть, наоборот: воображение Ц дочь по
эзии. Для меня, хотя и не признанного, но все же поэта, поэзией прежде всего
было ее словесное выражение, то есть стихи.
1 2 3 4
29
Валентин Петрович Катае
в: «Алмазный мой венец»
Валентин Петрович Катаев
Алмазный мой венец
«Валентин Катаев «Алмазный мой венец»»:
Лумина; Кишинев; 1986
Аннотация
В книгу выдающегося советског
о писателя вошли три повести, написанные в единой манере. Стиль этот сами
м автором назван «мовизм». "Алмазный мой венец" Ц роман-загадка, именуемы
й поклонниками мемуаров Катаева "Алмазный мой кроссворд", вызвал ожесточ
енные споры с момента первой публикации. Споры не утихают до сих пор
Валентин Катаев
Алмазный мой венец
…таким образом, оставив далеко и глубоко внизу февральскую вьюгу, котора
я лепила мокрым снегом в переднее стекло автомобиля, где с трудом двигал
ись туда и сюда стрелки стеклоочистителя, сгребая мокрый снег, а встречн
ые и попутные машины скользили юзом по окружному шоссе, мы снова отправи
лись в погоню за вечной весной…
В конце концов, зачем мне эта вечная весна? И существует ли она вообще?
Думаю, что мне внушил идею вечной весны (и вечной славы!) один сумасшедший
скульптор, с которым я некогда познакомился в закоулках Монпарнаса, куда
меня на несколько недель занесла судьба из советской Москвы.
Он был знаменитостью сезона. В Париже всегда осенний сезон ознаменован п
оявлением какого-нибудь гения, о котором все кричат, а потом забывают.
Я сделался свидетелем недолгой славы Брунсвика. Кажется, его звали именн
о так, хотя не ручаюсь. Память мне изменяет, и я уже начинаю забывать и пута
ть имена.
Его студия, вернее довольно запущенный сарай в глубине небольшого садик
а, усеянного разбитыми или недоконченными скульптурами, всегда была пер
еполнена посетителями, главным образом приезжими англичанами, голланд
цами, американцами, падкими на знакомства с парижскими знаменитостями. О
ни были самыми лучшими покупателями модной живописи и скульптуры. У Брун
свика (или как его там?) не было отбоя от покупателей и заказчиков. Он сразу
же разбогател и стал капризничать: отказываться от заказов, разбивать св
ои творения.
У него в студии всегда топилась чугунная печурка и коленчатой трубой. На
круглой конфорке кипел чайник. Он угощал своих посетителей скупо заваре
нным чаем я солеными английскими бисквитами. При этом он сварливым голос
ом произносил отрывистые, малопонятные афоризмы об искусстве ваяния. Он
поносил Родена и Бурделя, объяснял упадок современной скульптуры тем, чт
о нет достойных сюжетов, а главное, что нет достойного материала. Его не ус
траивали ни медь, ни бронза, ни чугун, ни тем более банальный мрамор, ни гра
нит, ни бетон, ни дерево, ни стекло. Может быть, легированная сталь? Ц да и т
о вряд ли. Он всегда был недоволен своими шедеврами и разбивал их на куски
молотком или распиливал пилой. Обломки их валялись под ногами среди соло
менных деревенских стульев. Это еще более возвышало его в глазах ценител
ей. «Фигаро» отвела ему две страницы. На него взирали с обожанием, как на п
ророка.
Я был свидетелем, как он разбил на куски мраморную стилизованную чайку, к
осо положенную на кусок зеленого стекла, изображающего средиземноморс
кую волну, специально для него отлитую на стекольном заводе.
Словом, он бушевал.
Он был полиглотом и умел говорить, кажется, на всех языках мира, в том числ
е па русском и польском,Ц и на всех ужасно плохо, еле понятно. Но мы с ним по
нимали друг друга. Он почему-то обратил на меня внимание Ц может быть, по
тому, что я был выходцем из загадочного для него мира советской Москвы,Ц
и относился ко мне весьма внимательно и даже дружелюбно. Он уже и тогда ка
зался мне стариком. Вечным стариком-гением. Я рассказывал ему о советско
й России, о нашем искусстве и о своих друзьях Ц словом, обо всем том, о чем в
ы прочтете в моем сочинении, которое я в данный момент начал переписыват
ь набело.
Брунсвик был в восхищении от моих рассказов и однажды воскликнул:
Ц Я вас вполне понял. Вы, ребята, молодцы. Я больше не хочу делать памятник
и королям, богачам, героям, вождям и великим гениям. Я хочу ваять малых сих.
Вы все Ц моя тема. Я нашел свою тему! Я предам всех вас вечности. Клянусь, я
это сделаю. Мне только надо найти подходящий материал. Если я его найду… О
, если я его только найду… тогда вы увидите, что такое настоящая скульптур
а. Поверьте, что в один из дней вечной весны в парке Монсо среди розовых и б
елых цветущих каштанов, среди тюльпанов и роз вы наконец увидите свои из
ваяния, созданные из неслыханного материала… если я его, конечно, найду…
Он похлопал меня по спине своей могучей старческой рукой, и мы оба рассме
ялись…
…образ Брунсвика (или как его там) пропал в провалах моей памяти.
И вот теперь, лет через пятьдесят, мы с женой полулежали в креслах с откину
тыми спинками, в коридоре между двух рядов двойных, герметически закупор
енных иллюминаторов, напоминавших прописное О, которое можно было истол
ковать как угодно, но мною они читались как заглавные буквы некоторых им
ен и фамилий.
Пожалуй, один из иллюминаторов я мог бы прочесть даже как прописное Ю. Клю
чик. Но мешало отсутствие впереди палочки, без которой Ю уже не Ю,Ц не клю
чик, а всего лишь ноль, зеро, знак пустоты, или в данном случае начало беско
нечной колодезной пустоты, в глубине которой ничего невозможно было раз
глядеть, кроме мутного воздуха, туманно обещавшего вечную весну, где мон
отонно двигалась темная полоска Ц тень нашего длинного самолета.
Мы незаметно передвигались в среде, которая еще не может считаться небом
, но уже и не земля, а нечто среднее, легкое, почти отвлеченное, где незаметн
о возникают изображения самого отдаленного прошлого, например футболь
ная площадка, лишенная травяного покрова, где в клубах пыли центрфорвард
подал мяч на край, умело подхваченный крайним левым.
Крайний левый перекинул мяч с одной ноги на другую и ринулся вперед Ц ма
ленький, коренастый, в серой форменной куртке Ришельевской гимназии, без
пояса, нос башмаком, волосы, упавшие на лоб, брюки по колено в пыли, потный,
вдохновенный, косо летящий, как яхта на крутом повороте.
С поворота он бьет старым, плохо зашнурованным ботинком. Мяч влетает мим
о падающего голкипера в ворота. Ворота Ц два столба с верхней переклади
ной, без сетки.
Продолжая по инерции мчаться вперед, маленький ришельевец победоносно
смотрит на зрителей и кричит на всю площадку, хлопая в ладоши самому себе:
Ц Браво, я!
(Вроде Пушкина, закончившего «Бориса Годунова». Ай да Пушкин, ай да сукин с
ын!)
Как сказали бы теперь, «был забит завершающий победный гол» этого рядово
го гимназического матча, об окончании которого возвестил рефери сигнал
ом принятого в то время трехзвучного судейского свистка.
Впрочем, нельзя сказать, что это был ничем не замечательный матч: в нем при
нимал участие тощий, золотушного вида ришельевец в пенсне на маленьком н
осике, будущая мировая знаменитость, центрфорвард сборной команды Росс
ии, как сказали бы теперь Ц «нападающий века», «суперстар» мирового фут
бола, Богемский. Но тогда он был лишь старшеклассником и, надо сказать, пре
скверным учеником с порочной улыбочкой на малокровном лице.
Его имя до сих пор легенда футбола.
В ту пору я тоже был гимназистом, посещал спортивную площадку и, подобно м
ножеству моих сверстников, сочинял стишки и даже печатал их в местных га
зетах, разумеется бесплатно.
Ц Кто забил гол? Ц спросил я.
И тогда второй раз в жизни услышал имя и фамилию ключика. В первый раз я ег
о, впрочем, не услышал, а увидел под стихами, присланными по почте для альм
анаха в пользу раненых, который я составлял по поручению редакции одной
из газет. Можете себе представить, какую кучу стихотворного хлама обруши
ли на меня все городские графоманы: до сих пор помню одно стихотворение н
а военно-патриотическую тему, выведенное писарским почерком с нажимами
и росчерками; в ном содержалось следующее бессмертное двустишие:
«Уланский конь скакает в поле по окровавленным телам».
Альманах не вышел ввиду затруднений военного времени, которые уже начал
и ощущаться.
Стихи же, привлекшие мое внимание, были написаны на канцелярской бумаге,
уже вполне устоявшимся почерком: круглые крупные буквы с отчетливыми св
язками. Они были подписаны полным именем и фамилией, уже и тогда ничем не о
тличаясь от тех факсимиле, которые мы привыкли теперь видеть под портрет
ом на его посмертных книгах.
Тогда я никак не мог предположить, что маленький серый ришельевец, забив
ший левой ногой такой прекрасный гол, и автор понравившихся мне стихов
Ц одно и то же лицо.
Мы учились в разных гимназиях. Все гимназисты нашего города за исключени
ем ришельевцев носили форму черного цвета; ришельевцы Ц серого. Среди н
ас они слыли аристократами. Хотя их гимназия формально ничем не отличала
сь от других казенных гимназий и называлась Одесская первая гимназия, вс
е же она была некогда Ришельевским лицеем и славилась тем, что в ее стенах
побывали как почетные гости Пушкин, а потом и Гоголь.
Я был в черной куртке, он Ц в серой.
Я подошел к нему, подбрасывая на тамбурине резиновый мячик. По моим виска
м струился пот. Я еще не остыл после проигранной партии.
Я назвал себя. Он назвал себя. Так состоялось наше формальное знакомство.
Мы оба были приятно удивлены. Мне было семнадцать, ему пятнадцать. Мне нра
вились его стихи, хотя они были написаны по моде того времени немножко по
д Северянина. Теперь одному из нас восемьдесят, а другого вообще уже нет н
а свете. Он превратился в легенду. Но часть его души навсегда соединилась
с моей: нам было суждено стать самыми близкими друзьями Ц ближе, чем брат
ья,Ц и долго прожить рядом, развиваясь и мужая в магнитном поле революци
и, приближение которой тогда еще даже не предчувствовали, хотя она уже ст
ояла у наших дверей.
Только что я прочел в черновых записях Достоевского: «Что такое время? Вр
емя не существует, время есть цифры, время есть отношения бытия к небытию
»…
Я знал это уже до того, как прочел у Достоевского. Но каково? Более чем за ст
о лет до моей догадки о несуществовании времени! Может быть, отсюда моя ли
тературная «раскованность», позволяющая так свободно обращаться с про
странством.
Теперь плечом к плечу со своей женой я стоял среди старинного протестант
ского кладбища, где на небольших аккуратных могильных плитах были извая
ны мраморные раскрытые книги Ц символы не дочитанной до конца книги чел
овеческой жизни,Ц а вокруг живописно простирались вечнозеленые луга и
пригорки чужой, но милой страны, и хотя весна еще не явилась, но ее вечное п
рисутствие в мире было несомненно: всюду из-под земли вылезали новорожд
енные крокусы и мальчики бегали по откосам, запуская в пустынное, почти у
же весеннее небо разноцветные Ц не совсем такие, как у нас в России, Ц бу
мажные змеи с двумя хвостами.
Я знал, что этот европейский ландшафт уже был когда-то создан в воображен
ии маленького ришельевца.
Прижав к себе локоть жены, я наяву наблюдал этот ландшафт глазами, мокрым
и от слез.
…Что-то я на склоне лет стал сентиментален…
Время не имеет надо мной власти хотя бы потому, что его не существует, как
утверждал «архискверный» Достоевский. Что же касается ассоциативного
метода построения моих сочинений, получившего у критиков определение «
раскованности», то это лично мое. Впрочем, как знать?
Может быть, ассоциативный метод давным-давно уже открыт кем-нибудь из ве
ликих и я не более чем «изобретатель велосипеда».
Глядя на бумажные змеи и на зеленые холмы, я подумал, что ту книгу, которая
впоследствии получила название «Ни дня без строчки», ключик однажды в ра
зговоре со мной хотел назвать гораздо лучше и без претензий на затрепанн
ое латинское nulla dies sine linea, использованное древними, а вслед за ними и Золя; он хо
тел назвать ее «Прощание с жизнью», но не назвал, потому что просто не успе
л.
Я же, вероятно, назову свою книгу, которую сейчас переписываю набело, «Веч
ная весна», а вернее всего «Алмазный мой венец», как в той сцене из «Бориса
Годунова», которую Пушкин вычеркнул, и, по-моему, напрасно.
Прелестная сцена: готовясь к решительному свиданию с самозванцем, Марин
а советуется со своей горничной Рузей, какие надеть драгоценности.
«Ну что ж? Готово ли? Нельзя ли поспешить?» Ц «Позвольте, наперед решите в
ыбор трудный: что вы наденете, жемчужную ли нить иль полумесяц изумрудны
й?» Ц «Алмазный мой венец». Ц «Прекрасно! Помните? Его вы надевали, когда
изволили вы ездить во дворец. На бале, говорят, как солнце вы блистали. Муж
чины ахали, красавицы шептали… В то время, кажется, вас видел в первый раз
Хоткевич молодой, что после застрелился. А точно, говорят: на вас кто ни вз
глянул, тот и влюбился». Ц «Нельзя ли поскорей»…
Нет, Марине не до воспоминаний, она торопится. Отвергнута жемчужная нить,
отвергнут изумрудный полумесяц. Всего не наденешь. Гений должен уметь ог
раничивать себя, а главное, уметь выбирать. Выбор Ц это душа поэзии,
Марина уже сделала свой выбор. Я тоже: все лишнее отвергнуто. Оставлен «Ал
мазный мой венец». Торопясь к фонтану, я его готов надеть на свою плешивую
голову.
Марина Ц это моя душа перед решительным свиданием. Но где этот фонтан? Не
в парке же Монсо, куда меня некогда звал сумасшедший скульптор?
Я ошибся, думая, что на острове, омываемом теплым течением Гольфстрим Ц и
ли, как его называли в старых гимназических учебниках, Гольфштрем, что мн
е нравится гораздо больше, Ц весна обычно является на глаза в феврале. Но
был год дракона, в мире происходили ужасные события: войны, наводнения, зе
млетрясения, извержения вулканов, авиационные катастрофы, эпидемии гон
конгского гриппа, внезапные смерти…
Меня преследовали неудачи.
Баба-яга в докторском халате, сидевшая за письменным столом с тремя теле
фонами и аппаратом для измерения кровяного давления, даже не потрудилас
ь меня исследовать. Она лишь слегка повернула узкое лицо к моей жене, окин
ула ее недобрым взглядом и категорически отказалась выдать справку о зд
оровье, а затем повернулась всем своим костлявым телом, пробормотав скво
зь вставные зубы:
Ц Это не ему, а вам хочется попутешествовать. Лично я не рекомендую.
С этими словами она показала свою тощую спину, села верхом на веник и улет
ела в окно.
Я был настолько уверен в отличном состоянии своего здоровья, что, услыша
в роковой приговор врача, запрещавший нам лететь в страну вечной весны, с
начала не поверил ушам, а потом едва не потерял сознание: все вокруг меня с
делалось как при наступлении полного солнечного затмения. Если бы не кло
чок ваты, смоченный нашатырным спиртом, поднесенный к моим ноздрям чьей-
то милосердной рукой, то я бы, чего доброго, хлопнулся в обморок.
К счастью, затмение постепенно заканчивалось, и в прояснившейся комнате
явилась добрая фея, положила меня на клеенчатую лежанку, велела спустить
штаны и как можно крепче поджать колени под живот. Фея была тоже в медицин
ском халате, но профессорском, более высокого ранга Ц белоснежно накрах
маленном, из-под которого виднелись оборочки нарядного платья и стройны
е, элегантно обутые ноги, Ц чуть было не написал «ножки», что было бы весь
ма бестактно по отношению к профессору.
Ее лицо было строго-доброжелательно, хотя и вполне беспристрастно. Не об
орачиваясь, она повелительным жестом королевы протянула назад руку, в ко
торой вдруг как бы сам собой очутился стерильный пакет с парой полупрозр
ачных хирургических перчаток. Она вынула одну из них и натянула на праву
ю руку. Продолжая процедуру исследования, она осталась вполне довольной
, по-королевски скупо улыбнулась, после чего уже ничто не могло помешать н
ам лететь…
Деревья мало знакомых мне пород, хотя среди них попадались пирамидальны
е тополя, как в Полтаве, стояли голые, по-зимнему черные. Судя по крокусам, в
есна уже была где-то совсем близко, рядом, на подходе. Это несомненно. Но чт
о-то тормозило ее приближение, не давало ей наступить. О, проклятый год др
акона! Все вокруг еще дышало мучительно медленно умирающей зимой.
В моем представлении Англия была страной мягкой зимы и ранней, очень-оче
нь ранней, нежной весны. Вероятно, это всего лишь игра воображения.
Но неужели воображение не сильнее метеорологии?
Поэзия Ц дочь воображения. А может быть, наоборот: воображение Ц дочь по
эзии. Для меня, хотя и не признанного, но все же поэта, поэзией прежде всего
было ее словесное выражение, то есть стихи.
1 2 3 4