А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

Он решил, что думать о домашней жизни – это пустая трата времени.
На следующий день после приезда Галили погода прояснилась, что не повредило репутации моего героя, как человека могущественного, каковым его считали местные жители. Но благостный вид из окна – сверкающий океан и лазурное безоблачное небо – не радовал его. Он не раз видел эту картину прежде, равно как все прочие существующие в мире красоты. Что нового мог открыть ему тот или иной пейзаж, когда ни земля, ни небо не могли преподнести ему никаких неожиданностей? Он мог в любой миг закрыть глаза и без тени сожалений покинуть этот мир, ибо самое лучшее в нем он уже повидал.
Впрочем, и самое худшее тоже. Да, худшее ему встречалось снова и снова.
Галили бесцельно бродил по унылым комнатам, то поднимаясь наверх, то спускаясь вниз, и везде его преследовали видения – кровавые сцены из прошлого, которые он хотел бы никогда не видеть, несмотря на то что в былые времена относился к ним как к проявлениям храбрости. Но почему, когда он был молод, они будоражили в нем кровь, а ныне угнетали его?
Почему теперь, когда он лежал на заплесневевшей кровати, ему вдруг вспомнился бордель в Чикаго, где он, застав врасплох двух мужчин, забил их насмерть, как скотину, что приносила им прибыль? И почему, спустя много лет, ему вдруг пришли на ум слова одного из них, которые тот, умирая, обратил к своему убийце, – слова благодарности за избавление от жизни?
Почему, когда он отправлялся по большой нужде, ему не давал покоя образ желтого пса, который обгадился при виде своего хозяина, лежащего на лестнице с перерезанной глоткой? Сам Галили тогда сидел на нижней ступеньке и пил шампанское мертвеца.
И почему, когда он пытался уснуть не на кровати, а на стоявшем в гостиной потертом диване, в памяти внезапно всплыла та дождливая февральская ночь и человек, который должен был умереть лишь потому, что он перешел дорогу одному из сильных мира сего, а Галили выпала участь убийцы по той простой причине, что он считал себя слугой этой силы? Жуткое воспоминание, и хотя на его совести лежали и более кровавые подвиги, ни одно из них не отягощало его душу так, как та трогательная сцена, которую он, как ни старался, не мог изгладить из своей памяти: покачивающаяся под порывами морского ветра машина, барабанящий по ее крыше дождь, несвежий запах в салоне и еще более несвежее тепло, исходящее от умершего у него на руках человека.
Бедняга Джордж, несчастный, ни в чем не повинный Джордж. Когда он обратил свой умирающий взор на Галили, в нем читалось недоумение, а на устах застыл вполне очевидный вопрос, который он не успел задать, поскольку близившаяся смерть лишила его сил, но Галили все же ответил:
– Меня послал твой отец.
То, что его убили по приказу отца, подействовало на Джорджа странным образом: на его лице появилось безмятежное выражение, будто своей смертью он собирался сослужить Кадму последнюю службу.
Если когда-то Галили и мечтал стать отцом, в тот миг эти мечты покинули его: роль посланника смерти к собственному сыну, на которую обрек его Кадм, убила в нем подобные желания. И не только желание стать отцом – хотя в ту ночь для него это была самая страшная потеря, – но само желание жить отныне утратило для него свою остроту. Галили убил человека не потому, что тот стоял на пути семьи к господству (таких случаев немало в истории королевских семей), а потому, что тот просто разочаровал собственного отца, не замедлившего вынести смертный приговор и поручить Галили привести его в исполнение. Это было преступлением иного рода, и ощущение причастности к нему окончательно разбило Галили сердце.
С того дня минуло много лет, но эта сцена ясно стояла у него перед глазами. Никакие воспоминания об убийстве в борделе Чикаго и желтой собаке, загадившей лестницу, не могли сравниться с предсмертным взглядом Джорджа Гири, устремленным на него в ту дождливую ночь.

Днем терзаемый мрачными воспоминаниями, а по ночам – кошмарами, он провел в плену своей памяти около полутора недель. По вечерам Галили спускался к берегу, чтобы удостовериться, что с «Самаркандом» все в порядке, но это давалось ему все трудней и трудней, ибо с каждым днем у него оставалось все меньше желания жить.
В конце концов терпение его истощилось, и настало время принять решение. Страдание, безусловно, достойно всяческого уважения и порой даже почитается за героизм, если оправдано целью, но именно цели у Галили и не было. У него не было причин жить, равно как повода умереть; все, что у него было, – это он сам.
Но и это не вполне верно. Если бы Галили в самом деле принадлежал себе, то ни за что не позволил бы прошлому довлеть над ним. А все дело было в ней! В этой женщине Гири, нежной и кроткой, которую он с таким отчаянием пытался вырвать из своего сердца, но не мог. Это она впустила в его память отвратительные воспоминания, она возродила в нем способность чувствовать и обнажила его сердце с такой ловкостью, словно была хирургом. Это она напомнила ему о его человечности и о том, что он сделал с лучшей частью своего естества. Это она напомнила и о трупах в чикагском борделе, и о желтой собаке, и о предсмертном взгляде Джорджа Гири.
Его Рэйчел. Прекрасная Рэйчел, облик которой он с таким усердием старался изгнать из своих мыслей, но который неотрывно преследовал его – то держа его за руку, то касаясь его плеча, то шепча слова любви.
Будь она проклята за то, что обрекла его на такие мучения! Нет на свете прегрешений, за которые нужно было расплачиваться столь невыносимой, непрекращающейся, разъедающей душу болью. Вторгшись в душу и мысли Галили, она овладела им целиком, казалось, даже собственное тело перестало служить ему надежной защитой. Долгие бессонные ночи не прошли для него даром – ему стало казаться, что она зовет его из соседней комнаты. Дважды он заходил в столовую и обнаруживал, что накрыл стол на двоих.
Он знал, что добром это не кончится – как бы ни был он терпелив, ожидая избавления от любовных страданий, убежать от Рэйчел он никогда не сможет – слишком сильно она держала его душу в своих руках, лишая всякой надежды на освобождение.
Он будто состарился в одночасье, словно долгие десятилетия, не оставлявшие на нем своих следов, разом вернулись и впереди уже явственно маячил закат – неизбежное погружение в безумие. Он превращался в безумца, запертого в доме на холме в мире своих видений. Днем и ночью страдая от постыдных воспоминаний, которые пришли вместе с любовью, он наконец в полной мере постиг собственную жестокость.
Лучше умереть, думал он. Он жалел себя, хотя, быть может, жалости он не заслуживал.

Впервые мысль о самоубийстве посетила его на шестой вечер мучительных раздумий, когда он поднимался на гору к своему дому. Галили видел нескольких самоубийц, но ни один из них не ушел достойно. После них оставалось множество вопросов и неопределенностей, бремя решения которых приходилось брать на себя другим людям. Да и самоубийства совершались не так, как предпочел бы покинуть этот мир Галили, – он хотел уйти из жизни бесследно, не привлекая внимания.
Той ночью, затопив все печки в своем доме, он стал жечь все, что могло бы стать предметом обсуждения его личности: книги, которые он собирал много лет, безделушки с полок и подоконников, резные поделки, которыми он себя занимал в часы досуга. (Ничего такого, что могло бы раздразнить человеческую фантазию, но кто знает, что припишут этому люди?) Хотя вещей для сжигания нашлось не слишком много, на это потребовалось время, тем более что в том состоянии, в котором он находился после нескольких бессонных ночей, пальцы рук, жаждавшие долгожданного отдыха, с трудом ему повиновались.
Закончив работу, он открыл все окна и двери и, прежде чем забрезжил рассвет, поспешил на берег, полагая, что с первыми лучами солнца брошенный, незапертый дом расскажет горожанам о том, что хозяин покинул его навсегда. Не пройдет и двух дней, как по городку разнесется молва о его отъезде, и скоро в доме не останется ни одной полезной в быту вещи. По крайней мере, Галили тешил себя надеждой, что все произойдет именно так, и сам был бы искренне рад, если бы его стулья, столы и лампы вместо того, чтобы продолжать без толку гнить, украсили чье-нибудь жилище.
Едва «Самарканд» вышел из гавани, сильный ветер наполнил его паруса, и прежде, чем жители Пуэрто-Буэно сварили утренний кофе и налили себе утреннюю порцию виски, их сосед, время от времени живущий в доме на холме, отбыл из их городка навсегда.

План Галили был прост. После того как «Самарканд» достаточно удалится от берега – чтобы ни ветер, ни течение не могли вернуть его обратно, – он снимет с себя всю ответственность как за яхту, так и за свою жизнь, предоставив свою дальнейшую судьбу на милость природы. Он не прикоснется к парусам, даже если налетит шторм, и не вывернет руль, если на пути встанут рифы или скалы. Отныне он отдается в руки морской стихии, какие бы неожиданности она ему ни уготовила – пусть даже перевернет и утопит или превратит яхту, а заодно и его в обломки. Словом, что бы с ним ни случилось, он не станет противиться. Если же океану будет угодно сохранять покой, чтобы Галили смог встретить свой смертный час в тишине и безмолвии, предоставив солнцу иссушить его тело, то и в этом случае он безропотно предаст себя власти природы.
Опасался Галили лишь одного – оказаться в плену безумия, в которое могли его ввергнуть голод и жажда, заставив в минуту слабости вновь взяться за штурвал. Поэтому, тщательно осмотрев лодку, он выбросил за борт все вещи, которые могли сослужить ему мало-мальскую службу: морские карты, спасательные жилеты, компас, сигнальные ракеты и надувной спасательный плот. Так он окончательно отрезал себе путь к отступлению.
Но ему не хотелось, чтобы его уход из жизни происходил нецивилизованно, поэтому он позволил себе скрасить последние дни некоторыми предметами роскоши, к которым относил сигары, бренди и пару книжек.
Итак, снарядившись подобным образом, он целиком отдался воле судьбы и морской стихии.

Глава III

1

В основном убийства, как вы, вероятно, знаете, совершаются людьми, которые делят с вами кров. Не верьте произведениям современной литературы, которые уверяют, что насильственная смерть грозит вам преимущественно от руки маньяка. Гораздо вероятней стать жертвой мужчины или женщины, с которыми накануне вам довелось завтракать. Поэтому, полагаю, для вас не будет большим откровением узнать, что Марджи убил Гаррисон Гири.
Совершил он этот рискованный шаг отнюдь не потому, что ее ненавидел, хотя и питал к ней подобные чувства довольно давно, и не в порыве ревности, хотя у нее и в самом деле был любовник. На убийство его подвигло исключительно ее нежелание иметь с ним что-либо общее, что может показаться вам весьма туманной причиной убийства супруги, но, поверьте мне, в дальнейшем вы станете свидетелями куда больших странностей этих людей.

Гаррисон признался в убийстве еще до того, как Рэйчел вернулась в Нью-Йорк. Сознался он, конечно, не в хладнокровном убийстве. Это квалифицировали как неосторожное действие, совершенное с целью самозащиты, к которой он был вынужден прибегнуть после того, как его обезумевшая жена попыталась посягнуть на его жизнь. Согласно его письменным показаниям, вернувшись в тот роковой день домой, он застал жену пьяной, с бутылкой виски в руках. Она сказала, что устала с ним жить под одной крышей и желает положить этому конец. Все попытки пробудить в ней голос рассудка не возымели действия. Она была слишком возбуждена и ничего не соображала. Вместо того чтобы выяснить отношения мирным путем, она нацелила на него пистолет и недолго думая нажала на курок, но промахнулась. Гаррисон не стал ждать, когда за первым выстрелом последует второй, и бросился к ней, чтобы отобрать оружие. Завязалась борьба, в ходе которой пистолет случайно выстрелил и ранил Марджи, о чем Гаррисон незамедлительно сообщил в надлежащие инстанции, однако медицинская помощь приехала слишком поздно, а тело Марджи, ослабленное многолетними вредными привычками, не могло долго бороться.
В пользу вышеизложенных показаний говорило множество улик, первой и самой важной из которых было оружие преступления, которое, как выяснилось, принадлежало Марджи. Она приобрела пистолет шесть лет назад после нападения на одну из ее собутыльниц, которая скончалась, не приходя в сознание.
Марджи нравился ее пистолет, она говорила, что это «миленький пистолетик» и она не колеблясь пустит его в ход, если представится такая возможность.
По словам Гаррисона, именно это и произошло. Она хотела его убить, и он поступил так, как поступил бы всякий на его месте. Давая показания, Гаррисон не только не пытался изобразить ложную скорбь по погибшей супруге, но признался, что на протяжении долгих лет совместной жизни считал их брак не более чем своей обязанностью, не упустив при этом случая заметить, что если бы ему захотелось с ней расстаться, то, скорее всего, он прибегнул бы к более гуманному способу, чем убивать ее в собственной ванной, – например, к разводу. Следовательно, никаких тайных мотивов он не преследовал, а стало быть, убийство было лишено для него всякого смысла и, кроме всего прочего, подвергало риску его свободу.
Выдержки из его свидетельских показаний наряду с цитатами из прочих источников, придававших аргументам обвиняемого больший вес, украшали первые страницы «Нью-Йорк таймс» и «Уолл-Стрит джорнал». Большинство газет не удержалось от искушения написать о пристрастии Марджи к спиртному, что выставляло ее в самом невыгодном свете. Добрых две недели эта тема была у всех на устах. Подобной информацией пестрили не только газеты и журналы, но и телевидение, меж тем как еще менее привлекательные истории о Гаррисоне Гири были представлены в более затушеванном виде. Судя по тому, что поведали журналистам две бывшие любовницы Гаррисона и несколько служащих, некогда работавших в ведомстве Гири, вырисовывался отнюдь не лестный портрет. Даже если подвергнуть сомнению половину сказанного о Гаррисоне, было вполне очевидно, что тот и в постели был эгоистом и деспотом. Но стоило задать кому-нибудь из свидетелей главный вопрос: что они думают об этом убийстве, – как все они единодушно сходились во мнении, что этот человек на хладнокровное убийство совершенно не способен. В подтверждение своих слов одна из любовниц сказала: «Гаррисон так трепетно относился к Марджи. Он обожал мне рассказывать о том, как когда-то был в нее влюблен. Я постоянно ему твердила, что не желаю об этом ничего знать, но иногда мне казалось, что не говорить о ней он просто не может. Я, конечно, слегка ревновала, но теперь вспоминаю об этом с умилением».
Наряду с Гаррисоном в поле зрения общественного мнения попала и вся семья Гири. Широко освещая убийство жены Гаррисона, вся пресса страны, начиная от весьма почтенных изданий и кончая бульварными газетенками, пользуясь случаем, не преминула отмыть старые грехи этой семьи. «По благосостоянию не уступающая Рокфеллерам, а по влиянию в обществе – Кеннеди, – начиналась статья в «Ньюсуике», – семья Гири является достопочтенным американским институтом с конца Гражданской войны. То есть с тех пор, когда их праотцы, совершив стремительный скачок, заняли выдающееся положение в обществе, не утраченное их потомками по сей день. Каковы бы ни были требования века, Гири всегда находились в струе времени. Разжигатели войны и миротворцы, приверженцы традиций и радикалы, гедонисты и пуритане – кажется, среди Гири можно найти представителей всех этих течений и групп. Сегодня, когда полиция занимается выяснением обстоятельств смерти Маргарет Гири, тучи сомнений сгустились над репутацией этой семьи, но, каковы бы ни были результаты расследования, уже сейчас можно вполне достоверно предположить: эту семью не сломят никакие испытания, равно как мы не перестанем восхищаться ее великими делами».

2

Рэйчел никому не сообщала о своем возвращении, но она предвидела, что стараниями Джимми Хорнбека новость о ее приезде опередит ее. И оказалась права: квартира у Центрального парка была убрана свежими цветами, а на столике ее ожидала приветственная записка от Митчелла. От этого короткого и подозрительно официального послания веяло не большей теплотой, чем от визитной карточки менеджера гостиницы, выражавшего благодарность вернувшемуся гостю. Митчелл уже никак не мог ее удивить. Она слишком хорошо его знала и потому давно перестала огорчаться по пустякам. Какие бы нелепицы ей ни уготовила судьба, теперь Рэйчел была решительно настроена отнестись к ним с таким же ироничным бесстрастием, какое некогда наблюдала в Марджи.
Вечером она позвонила Митчеллу, чтобы сообщить о своем приезде, и он пригласил ее отужинать в фамильном особняке, заметив, что ее также хотела видеть Лоретта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84