А особенно болезненно было в любви. Уж тут-то я почти всегда оставалась си
деть в пепле на развалинах. Всегда сильно мучилась, отдавая этому чувств
у невосполнимые силы. Максимально «приносила», но и максимально требова
ла. Выдержать меня, мой «максимализм» трудно, что там говорить… Мне всегд
а хотелось любить только одного человека.
Теперь жалко огромного заряда энергии, растраченного впустую. Но мой пап
а говорил: «Жисть есть жисть, моя детка». Все правильно. Я это постигла на с
воем опыте, не внимая ни чьим советам, какими бы они мудрыми ни были.

БЕЗ «ДЕЛА»

На базар меня мама больше не пускала. А внизу, как назло, свистели мне мои д
рузья. Я предлагала маме свои услуги, вела себя так образцово, что это треб
овало какой-нибудь награды. Но мама хитрая. Она делала вид, что ничего не з
амечает.
А уж если удавалось вырваться! Ух! Я летела на базар, в условных местах нах
одила ребят… и Ч будь что будет! Не убьет ведь, правда! Ч гуляла до вечера
. Мы купались в Лопани, строили планы Ч на кого бы «навострить лыжи»!
А дома Ч экзекуция! Но что меня особенно поражало Ч мама безошибочно уз
навала, что мы купались в Лопани. Курточка сухая, шаровары сухие, голова и
трусы сухие, а она знает, что я купалась.
Ч Я тебе запретила влезать в эту грязную воду.
Ч Мамочка, дорогая, честное слово! Я не купалась, Ч говорила я, глядя на н
ее честными глазами.
Ч А это за вранье! Ч следовал очередной удар. А потом стояние на коленях
в углу. Лицом к стене. Там у меня было время все спокойно обдумывать, пораз
мыслить. «Вот придет папа, я ему все расскажу. Как он точно про нее говорил
Ч яга! Ну как она пронюхала, что я купалась?? Ну точно… чистая НКВД»…
А тут и нюхать было нечего. От меня за версту несло болотом. И опять надо ме
ня мыть. И опять Ч вода, керосин, мыло…
Мама выпускала меня гулять на короткие промежутки. Я стала ходить вокруг
госпиталя. Интересно: что едят раненые? Наверное, их хорошо кормят. Дома с
утра до вечера была одна фасоль. Так хотелось хлеба!
Проход на территорию был закрыт еще и досками. Я одну доску отодвинула и п
ролезла в дырку. Меня никто не остановил. Раненые удивленно смотрели на м
еня: как это я сюда проникла? А может, так и надо? Я немного прошла и останови
лась. На кроватях с колесиками лежали двое тяжелораненых Ч забинтованн
ые голова и грудь. «Киндер, шпрехен зи дойч?» Я показала на конец мизинца. О
дин тихо засмеялся… В спине, пониже лопатки, я вдруг почувствовала остру
ю боль, аж задохнулась. Кто-то швырнул в меня камешек. Повернулась. На меня,
шагах в двадцати, смотрел рыжий немец на костылях, без ноги: «Век раус, шай
зе менш… Фарфлюкте…» Я побежала к своей лазейке. Опять надо выбираться в
перед головой! Я наполовину пролезла, беспомощно болтала в воздухе ногам
и, а он все еще громко орал как ненормальный и выкрикивал новые и новые руг
ательства. «Заткнись ты! Рыжая кандала, тебя кошка родила!»
Все провалилось. Госпиталь меня больше не интересовал. При воспоминании
о нем на душе становилось неприятно и тяжело. На базар мне нельзя. Дела ник
акого нет. И даже тетя Валя подвела. «Продала» меня маме. Я ей призналась, ч
то, несмотря на честное слово, ворую. Она смеялась, говорила: «Молодец, доц
я!» А потом взяла и все рассказала маме. Никому нельзя верить. Ничего нельз
я рассказывать. Даже тете Вале. Как она потом «к доце» ни подлизывалась, с
ней я уже была начеку.

НАШИ ПРИШЛИ

Ч Люся, ну съешь хоть пару ложек. Возьми себя в руки и съешь… Ну ты же умреш
ь… Я тебя прошу. И тетя Валя тебя просит. Ради нас, ну дочечка!
Как ни старалась мама, но, кроме фасоли, на зиму больше ничего не запасла. С
оль давно кончилась. Фасоль я не могла проглотить. Я лежала целыми днями б
ез движения. Мама металась в поисках еды. Теперь она была бы счастлива, есл
и бы я по-прежнему ходила на базар и подкармливалась самостоятельно, но…
ходить я уже не могла.
Время зимы 1942/43 года Ч единственный черный провал в моей памяти за всю вой
ну. Все помню урывками: темно-темно, а потом просвет. А потом опять темно. Ко
гда бомбы взрывались недалеко, мама говорила: «Господи, вот бы р-раз-и все!
Ну нет же сил! Ну нет же сил! Больше не могу…» Я лежала. Мне было безразлично
. «Мама, наверное, права. А как же папа? Нет, пусть лучше бомба пролетит…»
Тетя Валя смотрела из наших замерзших окон на двор госпиталя: «Леля! Посм
отри, сколько раненых возят… Все новые и новые машины. Наверное, фронт сов
сем близко…»
По рассказам я знаю, что в Харькове это было страшное время. Беспрестанна
я бомбежка и перестрелка. Горели немецкие продовольственные склады. А лю
ди сидели дома Ч так было страшно. Рисковали только самые отчаянные…
Мама сказала, что меня на ноги удалось поставить тушеным мясом Ч тем сам
ым, о котором мы мечтали. Она все-таки оказалась среди тех, кто рисковал. Но
вкуса мяса я не помню.
Я встала на ноги, когда на улицах города было тихо. Ни одного выстрела. Тиш
ина… Эти часы затишья называли временем безвластия. Когда одни войска уж
е ушли, а другие еще не пришли. Я подошла к балкону. Госпиталя уже не было. На
дворе валялись гипсы, бинты, сломанные кровати на колесиках.
Ночью над городом стояло красивое зловещее зарево. Оно уходило высоко в
небо. Внизу красное, потом черное, а в небе серое. А в городе, внизу Ч тихо-т
ихо. Страшно.
15 февраля 1943 года Красная Армия первый раз освободила город Харьков. Когда
уже всюду раздавалось радостное Ч «наши», Ч мама меня осторожно вывел
а по ступенькам с четвертого этажа на Мордвиновский. Целую зиму я не была
на улице. Столько людей Ч все плачут, обнимаются. Мы спустились на Клочко
вскую. Тут входили войска… Какие они Ч «наши»? Может кто-нибудь знает пап
у? А может от него есть письмо? А вдруг мы сейчас его встретим?

Папа и мама перед войной часто проводили вечера в Доме офицеров. Я запомн
ила военных высокими, плечистыми и красивыми. Они охотно участвовали во
всех маминых аттракционах, шарадах, играх. У нас даже сохранились фотогр
афии, где папа с баяном, а военные с удовольствием смотрят на маму. Ее даже
приглашали танцевать. Это я очень хорошо запомнила. Папа был возмущен.
Ч Як ето так? Прямо при муже идеть з другим и танцуить? И ще влыбается.
Ч Ну, а что, Марк? Что у меня, на лбу написано, что я твоя жена? Это же моя проф
ессия.
Ч Якая такая профессия? Я тибе ету профессию сам у руки дав. На ноги тибя п
оставив. На широкую дорогу жизни тибя вывив… Да ты, як порядочная жена, дол
жна сказать, что так, мол, и так, мол, товарищ дорогой, я на работе, пригласит
е другую даму. Вот так вот должна отвечать порядочная жена, а ты…
Ч Ой, Марк, котик ты смешной. Один мне свидание даже назначил… Ч Но продо
лжить маме не довелось. После этого случая она всегда помнила, что «правд
у ему нельзя говорить». За правду она уже однажды свое получила…

… По Клочковской проехало несколько мотоциклов с колясками. В них солдат
ы в белых маскхалатах, с автоматами наготове. Потом тишина. Потом опять та
кая же группа мотоциклистов. И только вслед за ними в город вступила арми
я.
Это были изнуренные, усталые люди. Машин мало. Орудия тянули лошади. 15 февр
аля… а весна ранняя… И валенки по мокрому снегу: хлюп-хлюп. Ничего заправс
кого, довоенного…
Выдавали предателей. Выдавали полицаев, Ч тех, кто не успел уйти за немец
кой армией. Чинили «самосуд» сами жители. Расстреливали пленных немцев.
Трупы их валялись всюду… Совершенно голые… только на головах шапочки с к
озырьками… Сапоги, шинели, даже нижнее белье люди с дракой, с озверением в
ырывали друг у друга.
Рядом, совсем близко, я видела, как расстреливали пленного немецкого лет
чика. Это было в самый первый день прихода «наших». Его вывели из ворот дом
а, следующего от нашего Мордвиновского, 17, где я родилась. Там до сих пор ост
ались следы пуль…
Ч Еще пленный! Сюда! Вон! Ведут! Сюда-а! Ч Около дома сразу образовалась т
олпа…
Ч Смотри… летчик… совсем молодой Ч перешептывались между собой. Пленн
ый был очень высокий, очень бледный, с голубыми глазами, со светлыми волос
ами. Шинель его была в саже. В толпе шептали, будто бы его спрятала в дымохо
де какая-то женщина… Но ее уже расстреляли… Это еще больше разжигало люб
опытство к этому молодому пленному… Он шел с поднятыми руками, заглядыва
я в глаза всем, кто на него смотрел… Его вели трое наших. Немец шел в середи
не. Впереди самый старший, в белой плащ-палатке с обветренным и приятным о
ткрытым лицом.
Пленного приставили к кирпичной стене…
Ч Давай его фрица! Давай гада! Солдатик, родимый, отомсти! Ч кричали в тол
пе… И опять дети стояли впереди. Мы уже так выстраивались сами. Мы должны с
тоять близко и все запоминать. На всю жизнь…
Старший ткнул в грудь пленного. Тот прижался к кирпичной стене. Раздалас
ь автоматная очередь… Он все еще пытливо заглядывал всем в глаза… Смотре
л прямо в глаза… Чего он так открыто смотрел…?
Потом он стал медленно оседать… Толпа с гиком накинулась на него… Через
несколько минут он был голый…
Наутро его кто-то перевернул на живот и прикрыл тело марлей…

«ВТОРЫЕ НЕМЦЫ»

"Это было при «первых немцах», а это было при «вторых немцах» Ч выражения
знакомы всем тем, кто пережил войну в Харькове.
«Первые немцы» навсегда ушли. Пришли наши. Но бои за город продолжались. Н
емцы стояли на окраине Харькова, в районе Холодной горы. Нашим город проб
ыл около двух недель. В течение этих двух недель во дворе у нас был красноа
рмейский госпиталь. Беспрерывно возили тяжелораненых. Женщины-медсест
ры развешивали рядами бинты. А наутро от мороза и ветра бинты торчали кол
ом во все стороны.
Мне все время казалось, что война, немцы Ч это только сегодня. А вот завтр
а будет прекрасное утро. Я проснусь Ч и будет Первое мая. Веселый папа с б
аяном. И мама, вся в белом, будет смотреть счастливыми и странными глазами
на папу.
Но наши отступали. Пришли «вторые немцы». У тети Валиных окон мы опять зан
яли свой наблюдательный пункт. Опять на Клочковской та же картина. Тольк
о входят немцы уже из центра, от площади Тевелева.
… По нашему переулку, под нами, несколько красноармейцев в зелено-желтых
плащ-палатках перебегали от двора к двору. Они направлялись к Рымарской.
А с Клочковской короткими автоматными очередями стреляли «вторые немц
ы». Их еще не было видно из нашего окна. Вокруг из окон выглядывали люди. Вс
е следили… Откуда-то раздалось: «Налево! За угол налево!»
Красноармейцы скрылись налево за углом, по направлению к опере… Мама ска
зала: «Хоть бы успели до сада Шевченко, там все-таки деревья». А тетя Валя с
казала: «А что деревья? Ведь сейчас зима…» А я подумала: «Почему на них не б
елые халаты, а пятнистые?»
«Леля! Леля! Скорей! Совсем, а-а! Совсем другие войська… и форма».
«Вторые немцы» шли, тесно прижавшись друг к другу, шеренгой от тротуара д
о тротуара. Они разряжали автоматы в малейший звук, в движение, в окна, в дв
ери, вбок, вверх, в стороны…
Это были отборные войска СС. Отрывисто-лающая речь, черная форма и особен
но отчеканенный «Хайль» Ч ничего похожего на «первых немцев».
Звук кованых сапог раздавался всюду. На следующий день он раздался и на н
ашей каменной лестнице. Сначала внизу, потом на третьем этаже. Мы все собр
ались на кухне и ждали.
Немцы вошли четко. Двое остались у наружных дверей. Двое прошли по комнат
ам, потом на кухню. Оба очень молодые, совершенно одинаковые, с мертвыми, б
есцветными глазами. Я стояла перед мамой, упираясь затылком в ее худой, пр
овалившийся живот. Они с ног до головы обшарили всех взрослых. Я смотрела
на них со страхом, но и с огромным интересом. Что это за люди? Вроде люди… и н
е люди…
Эти двое между собой громко переговорили, потом что-то крикнули тем, кто с
тоял у входа. Услышали такой же громкий и четкий ответ, одновременно пове
рнулись кругом и так же четко, чеканя шаг, вышли из нашей квартиры, оставив
двери настежь.
Их действия, поведение произвели впечатление отрепетированного спекта
кля. Дочь и мать Мартыненко, тетя Валя, мама и я не двинулись с места, пока не
услышали их шаги этажом ниже.
Все бросились по комнатам. А я осталась на кухне. Мне нужно было отдышатьс
я, сообразить: что это? И страшно, и одновременно мучило любопытство: «Смог
у ли я так же четко пройтись и без остановки развернуться кругом, а потом т
ак же четко пойти в другую сторону? А? Смогу? Ладно, потом попробую, не сейча
с».
Пошла посмотреть, что они у нас в комнате наделали. И вдруг перед самой наш
ей дверью резко развернулась кругом, да еще пристукнула ногой об ногу. От
выскочившей из комнаты мамы получила такую затрещину, такого «тэвхаля»,
как говорил папа, что в глазах темно стало. Тут я и успокоилась. И на маму не
обиделась. Мама права. Но ведь я и сама этого не хотела! Так получилось.

Когда папочка вернулся с войны, я его изводила, заставляя все время коман
довать мне: «На-пра-ава», «Нале-ева», «Шагом арш», «Кру Ч у-гом». Я со счаст
ливой улыбкой исполняла команды. Мне так хотелось быть мальчиком…

Все подушки, перины были вспороты штыками. Всюду открытые ящики и дверцы.
Везде перья. Так же было и у тети Вали, и у Мартыненко.
Ч Валя! Это же чистейший идиотизм! Искать в перине партизан. Причем здесь
подушки?
Ч Доця! Аккуратно собирай все перья, чтоб ни одно не пропало.
Немцы увели из нашего дома двух последних пожилых мужчин. Они действител
ьно повсюду искали партизан или раненых красноармейцев, не успевших скр
ыться.

ДЯДЯ ВАСЯ

«Вторые немцы» объявили комендантский час. Нельзя появляться на улице п
осле шести вечера Ч расстрел на месте. За время оккупации было столько п
риказов, столько распоряжений и угроз, что бдительность у людей ослабла.
Но когда после приказа о комендантском часе на следующее же утро на улиц
е были убитые, стало ясно, что «вторые немцы» приказы приводят в исполнен
ие. И после шести вечера город был мертвым. Только редкие выстрелы. Только
звук железных подков.
Зато утром, чуть свет, начиналась жизнь. Но какая! Люди как будто наверстыв
али за вечер. Все выныривали из своих домов и бежали на базар! Там все: еда, о
дежда, деньги, надежда Ч жизнь!
Мы с мамой тоже спешили на базар. Теперь мама торговала табаком. Нас выруч
ил папин товарищ Ч баянист дядя Вася. Я его до войны не видела у нас в доме.
Наверное, он у папы был не «кровенный», а просто товарищ.
Ч Всех поили, кормили… Куда все делись? Исчезли. А дядя Вася помог. Кто мог
подумать? Встретила его на базаре. Голос мой не узнал, Валь, по руке узнал, у
лыбнулся: «Здравствуй, Леличка».
Ч Леля! Как это по руке? Он что Ч гадает? Ты меня с ним познакомь…
Ч Да нет, Валя, он баянист, слепой.
Дядя Вася был огромным, мощным человеком. Ходил в маленьких черных очках,
с палкой. Рядом с ним было все маленьким: и баян, и его жена. Она его постоянн
о сопровождала и тихо шелестела своим добрым голосом: «Вася, тут ступень
ка, не спеши, дорогой, не спеши. Мы успеем…» Дядя Вася был слепым от рождени
я. Со стороны было так забавно Ч огромный человечище с маленьким баяном
и маленькой женщиной.
Он тогда нас с мамой спас. Его жена торговала на базаре табаком. А дядя Вас
я играл на баяне в маленькой пивной. Они одолжили маме денег на табак. Таба
к мама купила оптом Ч полмешка. А продавали мы с ней его в розницу Ч на ст
аканы. Стаканы выбирали самые маленькие.
А табак мама смачивала водой, чтобы он разбухал. Один раз нам подсунули вм
есто табака полмешка мякины. Мама плакала, мы не знали, что предпринять, ко
му мстить, кому жаловаться. Ей дали «дельный» совет: если в горле дерет, зн
ачит, это табак, если нет Ч значит, нет. Мама научилась курить.
С утра я честно стояла рядом с мамой, старательно исполняла все мамины «д
ела». А потом молча смотрела на нее с мольбой в глазах. «Ладно, иди, только н
е долго…»

У меня было много дел. Сначала я шла по молочному ряду, старалась «напробо
ваться» сметаны, молока… Для виду со мной всегда пустая банка или кружка.
Иначе не дадут попробовать. А так: не нравится Ч вот и не беру. Потом по шту
чным рядам. А потом, «на закуску», Ч в пивную к дяде Васе. Он был такой добр
ый, как папа. Придешь к нему, всегда что-нибудь сунет: или петушка, или кусоч
ек белого сахара. У них не было своих детей. Дядя Вася меня очень любил.
Пивная была маленькая, всего на три столика. Содержал ее пожилой цыган, дя
дя Коля. Его жена и трое детей пели около пивной и зазывали прохожих посет
ить их «кафе». Это слово было в моде. Кафе считалось шиком. На всех пивных и
кафе висели разноцветные самодельные вывески.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11