Не скрою, разбередили вы меня. Вот и
хочу я, скромная в прошлом руководительница областного масштаба, ответно
поделиться своей давней, комсомольской еще мечтой.
-- Валяй, Бляхина, мы слушаем! -- поощрил Комиссаров.
-- А хотела бы я, дорогие мои товарищи-мужчины, стать первой в мире советской
женщиной-амазонкой! -- сказала Ираида Прокофьевна и глубоко задышала от
волнения, и стыдливо запахнулась.
И снова у кого-то в кишках протяжно забурчало.
-- Эх, Иродиада, Иродиада, -- после некоторого раздумья покачал головой
Кондратий. -- Хоть и наша ты баба, но с большой, понимаешь ли, присвистью. Да
неужто тебе, номенклатурная ты дура, правой титьки своей не жалко? Для
малограмотных поясняю, -- кашлянув в кулак, сказал бывший заочник Академии
Дегенератов. И пояснил. И этим своим пояснением прямо-таки сразил меня наповал,
ибо хоть и читал я кое-что про амазонок, но про то, что они отрезали себе
правую грудь, чтобы эта самая грудь (титька) не мешала им натягивать тугую
тетиву боевого лука, про это я, увы, не читал.
-- Так что минус тебе, Ляхина, за твою комсомольскую дурость! -- заключил
товарищ Комиссаров и с высоты своего положения обратился ко мне: -- Ты хоть и
лежачий, Витек, но уж раз пошла, понимаешь, такая пьянка, давай и ты, темнила,
открывай свою, Тюхин, масть! А ну как оправдаешься по всем статьям, Чикатило ты
этакий!..
И уже хотел было я, Тюхин, он же Эмский, по-нашему, по-русски рванув рубаху на
груди, вскричать: "А-а, да что уж там! А ну вяжите меня, люди добрые, ибо нету
мне вовеки прощения, псевдодемократу окаянному!". И уже было встал я с земли,
как умирающий с одра смерти, уже раскрыл было рот, но увы, увы! -- рвануть
оказалось нечего. Гол, как сокол, лишь горестно вздохнул я и сказал таковы
слова:
-- А-а, да что уж там!.. О, любезная сердцу Иродиада, о незабвенный мой друг
Кондратий Рылеевич! Еще года за три до рокового запоя, взвесил я, русский
советский поэт Тюхин, все свои обретения и утраты на беспристрастных весах
Фортуны, взвесил и пришел к таковому, весьма неутешительному для себя выводу:
"Увы, Пушкина из тебя, Тюхин, не получилось, а посему делай, Тюхин,
соответствующие выводы!".
-- Ну?.. и?.. -- чуть не свалившись с коня, выдохнул отставной остряк-самоучка.
-- Говори, Витюшанчик, не томи!..
-- Ну и завязал я, вобщем, с этим самым делом. В общем, перешел в сферу
коммерции энд бизнеса.
-- Би... бизнеса! -- чуть не задохнулся от счастья бездарный, как лом, которым
скалывают лед питерские дворники, Кондрат Всуев.
Как-то не по-кавалерийски мешковато, он спешился.
-- Ну, Свистюхин, ежели это правда, ежели не дурацкое твое, понимаешь,
ерничество, не очередное твое выдрючивание!..
И он, широко раскинув руки, пошел на меня вперевалочку -- неисправимо
кривоногий, как его вирши, даже тут, в иной жизни, крепко хвативший для
храбрости, а стало быть -- такой человечный и простой.
-- Ну-ка, понимаешь, дай-ка я тебя, Тюкнутый-Беспоэмский, обниму, понимаешь, да
расцелую! Три плюса и восклицательный знак тебе, Титькин, потому что правильно
ты решил! Шинкуй, понимаешь, свою сраную капусту -- нас, советских поэтов, тут
и без тебя в избытке!..
И перед тем, как по-брежневски всосаться в меня упырьими губами, он снял со
своих буркал догайдаровские еще, с социалистическими гербами, пятаки и весь аж
откинулся, обожая.
Этот момент я и выбрал, чтобы в лоб спросить его:
-- Слушай, Кондрат, а что у тебя за конь за такой?
-- Конь, понимаешь, как конь. С хвостом, с копытами. Были, понимаешь, и крылья,
но мы их очекрыжили, -- не сводя с меня лживых глаз своих, отвечал
Комиссаров.
-- Зачем?! -- ужаснулся я.
-- А затем, что не положено.
-- Господи, но ведь это... это же мой Пегас!..
-- Был твой, стал общественный, -- сказал Кондратий. -- Как отдельные фрагменты
твоего, Тюхин, в общем и целом совершенно никчемного творчества. А когда тебе в
глаза, Тюхин, глядит твоя новая власть, твоя, хоть и бывшая, но вполне
партийная совесть, ты, Тюхин, бесстыжих своих глаз не отводи... Не отводи,
каблуком тебя в печень, а то хуже будет!..
И не лживые, нет, не лживые уже, а совершенно пустые, немигающие такие, мертвые
-- вперились в меня глаза.
И он фыркнул, звякнул уздечкой, обескрыленный конь моего недавнего вдохновения,
персонаж моей, так и недописанной, самой лучшей в жизни поэмы. Косясь и копая
передним копытом, он всхрапнул, мой злосчастный Пегас, и золотая его -- справа,
вверху -- фикса при этом зловеще взблестнула, елки зеленые!..
Слезы навернулись на окаянных очах моих.
Все дальнейшее вспоминается как страшный сон. Квадратноскулое, с "боксерской"
носопырой хайло Кондратия Константиновича вдруг плаксиво исказилось, утратило
строгость форм, инсультно перекособочилось. Поначалу я подумал было, что это
всего лишь оптический эффект, мои дурацкие слезы, не более. Но тут Ираида
Прокофьевна дико -- Пегас встал на дыбы! -- завопила:
-- Караул, наси... фиксируйте его!
-- Э-э...ахуэ... -- по привычке в рифму захрипел неисправимый матюжник. И
Господи, Господи! -- до меня дошло, что с ним творится нечто уму непостижимое,
сродное тому, что стряслось с дворником Гайнутдиновым некоторое время тому
вперед.
Тайный мой завистник и недоброжелатель Кондратий Комиссаров, царствие ему
небесное, "поплыл" под моим незафиксированным взором!..
-- Аа... мамуа!.. -- вымычал он, валясь в крапиву. Лязгнула шашка, тупо тумкнул
затылок, покатились пятаки...
Именно в эту критическую минуту Ираида Прокофьевна Ляхина и проявилась во всем
своем грядущем великолепии. Всплеснув грудями, как крыльями, она одним прыжком
оседлала моего ампутированного лошака. Неверный Пегас чуть не надломился, но
все-таки, сволочь, выдержал. Лишь виновато покосился на меня, мол, извини,
Витек, сам видишь, как оно оборачивается...
-- Юные пенсионеры! -- засовывая под мышку правую титьку, вскричала
новоявленная амозонка, воинствующе нагая, с указующим китайским зонтиком в
руке. -- Юные пенсионеры, к борьбе с чуждыми нам воззрениями -- будьте
готовы!
-- Всегда готовы! -- дружно ответили верные левинцы, выскакивая из-за кустов,
где они и прятались все это время.
К распростертому Кондратию Константиновичу подбежала Перепетуя с огнетушителем.
С тем самым, на баллоне которого было написано "Гипосульфит натрия (Фиксаж)".
Зашипела струя, пущенная в подвергшуюся деформации голову.
-- Так ведь это же фотозакрепитель, -- запоздало изумился я.
-- А ты, мудила гороховый, думал, его "шипром" освежать будут?! -- захохотала
гарцующая валькирия. -- Чего стоишь-то?! Забыл, что делают в таких случаях? А
ну -- беги, звони куда следует!..
-- И вот ведь что поразительно: подхватив пальтецо, я действительно побежал.
Этак бодренько, трусцой. Туда -- к телефонной будке у кинотеатра. А добежавши,
снял трубочку и набрал соответствующий номерок. Простой такой, с детства
запомнившийся. Товарища капитана Безымянного...
В общем, когда подкатила музейная эмочка (черная, со шторками на окнах), я уже,
скорбно потупясь, стоял над бездвижным Кондратом Всуевым. Был он весь какой-то
совершенно непохожий на себя -- поверженный, с широко раззявленным,
перекошенным в беззвучном протесте ртом, в глубине которого -- справа, вверху
-- пугающе поблескивала золотая коронка, и чего уж греха таить -- именно
оттуда, из хамского этого хавала я, Тюхин, и позаимствовал ее для своей
крылатокопытной, в яблоках, метафоры... Или не у него?
Поскрипывая портупеей, приблизился товарищ майор.
-- Это он! Он! -- дружно ткнули в меня пальцами вечно юные левинцы.
Я растерянно огляделся. Увы, увы -- ни идиотского моего лошака, ни грудастой
подруги детства в необратимо облетающим скверике уже не было.
-- Ваши документики! -- козырнул мой будущий следователь.
-- Да Тюхин, Тюхин моя фамилия, -- пробормотал я, нащупывая в потайном кармане
пальто неизвестно как очутившийся там паспорт.
Товарищ майор Бесфамильный, -- а именно так, как выяснилось впоследствии, звали
этого вурдалака, -- товарищ майор долго и, я бы сказал, с каким-то трепетным
интересом изучал мои данные -- слюнил страницы пальцем, смотрел на свет --
наконец он пристально глянул на меня поверх черных, как у Ричарда Ивановича
Зоркого, очков и сказал:
-- Так-так... Значит, говорите -- Матюхин?.. А вы, часом, ничего не путаете,
гражданин... -- и тут он снова заглянул в паспорт, -- гражданин Чеченской
республики... Хаз-Булатов, Дудай Шамилевич?.. а?!..
Я помертвел.
Глава пятая
Казенный дом, нечаянная радость

-- Да вы не нервничайте, не нервничайте! -- говорит он, нацеливая в мой лоб
свет рефлектора. -- Раз уж влипли, так хоть держитесь, как подобает настоящему
противнику!.. Фамилия?
-- Тю-фин, -- сплевывая зубы, колюсь я в который раз. -- То есть это... то есть
Тюхин, а этот, как его...
-- Записывайте-записывайте! -- бросает в сторону гражданин начальник товарищ
майор Бесфамильный и младший подполковник Кузявкин исполнительно трещит на
машинке.
-- Слушайте, вы меня совсем запутали. Тюхин и Эмский, ну как это... Ну это,
вобщем, мои псевдонимы...
-- Клички, -- понимающе кивает гражданин майор.
И все начинается по-новой.
-- Да вы не психуйте, не психуйте! Зачем же так?!
Брезгливо морщась, он угощает меня папироской. Я все никак не могу поймать
огонек спички, но вот наконец прикуриваю, со всхлипом затягиваюсь. Пальцы у
меня трясутся, губы дрожат.
-- Значит, говорите, в кепке, с усами?.. Пишите-пишите, Кузявкин! Видите --
гражданин Кац-Пулатов все-таки хочет сделать чистосердечное признание!.. Та-ак,
порошочек, говорите... Два?! Ага: проще говоря, после трудов праведных решили
"оттянуться". Поймали кайф, как выражаются некоторые несознательные товарищи...
Допустим. А как, вы говорите, того, с фиксой звали?.. Пегас?! Так-так, уже
теплее, теплее!.. Выходит -- Пегас, он же еще и -- Конь!.. Постойте-постойте,
что вы несете! А крылья-то здесь причем?!
-- Да вы что, не марксист, что ли?! -- в сердцах восклицает он, когда я
заканчиваю свои сбивчивые, чудовищно неправдоподобные разъяснения. -- Что
значит -- "как ангел по небу полуночи"? Так и скажите: на дельтаплане, чтобы
сподручней было пересекать государственную границу... Что, опять не так?!.. А я
ему, Кузявкин, еще и папиросочки даю!.. Послушайте, гражданин хороший, -- в
нашем регионе по небу летает только наша же авиация!
-- А птицы?
-- Какие еще... Птицы?!
-- Ну, такие... ну, в общем, кукуют которые...
Они молча переглядываются, два мучителя моих.
-- Послушайте, -- не сдаюсь я, -- вы у Ляхиной, у Ираиды Прокофьевны, вы у нее
справьтесь. Она же меня вот с таких лет знает. Ну ей Богу -- М. моя настоящая
фамилия, потому и псевдоним такой -- Эмский... Ее что -- нет?.. Ускакала?
И опять они молчат.
Бьют часы. Одиннадцать раз подряд. Гражданин майор Бесфамильный устало
раздергивает шторы. Там, на воле уже почти рассвело.
О, что стало с вами, глаза мои, глазоньки бедные, вечно видящие не то, что
положено, проклятые очи мои! Вы уже и не слезитесь, почти и не моргаете уже,
как этот рассвет, серые мои, заплывшие от ежедневных "корректировок"...
За спиной пронзительно скрипит дверь. Тяжелые шаги, сопение. Это он -- мой
третий. Генерал-адьютант А. Ф. Дронов, тутошний заплечных дел мастер. Я уже
начинаю узнавать его затылком!..
Люди, неужели я любил вас?!
-- Что у вас с челюстью?.. Выбита?! Ах, Афедронов, Афедронов, ведь могут
подумать, что потому и ударник!.. Ну-с, продолжим... Так кто, вы говорите, к
вам постучался после визита к Резиденту? Рабочий, солдат и?..
-- И ма...фрос, -- с трудом ворочая языком, отвечаю я.
-- Имя, фамилия, кличка.
-- Э омню... ажется, Швандя.
Гражданин майор Бесфамильный, потирая руки, поднимается. Сегодня он, похоже, в
настроении.
За окном, в блеклом потустороннем небе висят допотопные аэростаты.
Гражданин майор подходит к самодельному календарю с загадочной надписью: "До
третьего марта осталось...". Он меняет цифры и теперь остается уже 72 дня.
Когда началось следствие, оставалось на триста больше.
-- И ничего не попишешь! -- весело восклицает гражданин майор. -- Ни-че-го! И
знаете почему, Дудай Шамилевич? Да потому что -- диалектика! Вы истмат
изучали?.. Вот и плохо! Вот и чувствуется!..
И насмешливо глядя поверх своих черных очков, он садится за рабочий стол --
моложавый, как все высшее начальство, весь в скрипучих ремнях.
Над его головой поясной портрет товарища Маленкова. Портрет как портрет, с
одной, правда, странной поправочкой: глаза у незабвенного Георгия
Максимилиановича закрыты...
Почему?! Зачем?!
Но я теперь уже и спрашивать боюсь. Долгим, немигающим взглядом я смотрю на
ползущую по портрету муху. Все смотрю, смотрю и она не "плывет", не
смазывается, не исчезает. Как ни в чем ни бывало сучит ножками на
государственном лбу!
Кабинет большой, светлый, с окнами на Литейный проспект.
Слева от гражданина майора сейф. Над сейфом прикноплен плакат под названием --
"ЛИЧИНА ВРАГА". Вот уж это, как говорится, в самую точку! Ну, просто вылитый
враг! В шляпе, в очках, при галстуке, да еще -- бороденка, такая, знаете ли,
троцкистско- бухаринская, клинышком. Помню. Видел в начале пятидесятых. Они --
эти самые враги народа -- так и шастали по улицам послевоенного Ленинграда.
Они, вражины, так и шастали, а мы, юные чекисты, бдительно следили за ними и,
ежели что, сломя голову бежали к телефончику. И вот помню, как один такой вышел
из парадной у кинотеатра "Искра". При этой самой бороденке, в шляпе, в очках да
еще в бухгалтерских сатиновых нарукавниках. Они-то, помню, больше всего и
поразили. "Да у него же, гада, руки по локоть в крови!" -- ужаснулся догадливый
Совушка...
-- Так кого, вы сказали, напоминает вам этот субъект? -- кивая на плакат,
спрашивает мой следователь. По особо важным делам, разумеется. -- Да вы не
нервничайте, не нервничайте!.. Повторяю вопрос: где и при каких обстоятельствах
вы, Тюхин-Эмский-Кац-Пулатов, встречали изображенного на плакате человека?.. Ну
живенько-живенько, я жду...
И я -- а что еще остается делать?! -- говорю им: так, мол, и так -- на сто
процентов не уверен, но, кажется, это он -- Ричард Иванович Зоркий, мой
связник, каковой с другим моим сообщником по кличке Кузя-Кот, поджидал меня в
условленном месте.
-- Нет, Тюхин, все-таки вы талантливый человек! -- расцветает гражданин майор.
-- Неужто не оценили?.. Не-ет?! Мелкие завистники! Дерьмо народец!.. Это,
Кузявкин, не для протокола... Что вы говорите?.. Муха?! Господи, а это еще
откуда?!
И теперь уже в шесть глаз мы следим за ползающим по стеклу казенного портрета
потусторонним существом по имени Муха.
-- Тюхин, -- задумчиво спрашивает гражданин майор, -- а вам, Тюхин, случайно
ничего не говорит такая странная на первый взгляд фамилия --
Вовкин-Морковкин?
Нет, эта фамилия мне пока еще ничего не говорит.
-- А вы, Эдуард Михаилсергеевич, не торопитесь! Вы подумайте, подумайте. Только
хорошенечко, крепенько! Подумайте, а потом поделитесь со мной. -- Он склоняется
к моему уху: -- Как демократ с демократом...
И он нажимает кнопочку под столом.
Скрипит дверь.
Господи, Господи!..
Афедронов моет руки.
-- Слышь ты, как тебя, -- говорит он, не оборачиваясь, -- а Дудай, ежели
по-простому, это уж не Додик ли?
Он в прозекторском фартуке, в резиновых перчатках.
Изо всех своих сил, изо всей своей тюхинской мочи я таращу глаза, силясь не
зажмуриться от ужаса. О, только не это -- только б не провалиться во времени,
не очутиться где-нибудь в 37-м!..
-- А Шамиль -- это Шмуль?.. Да, поц?..
-- Повторите фамилию, не понял!
-- ...ун...у...ов...
-- Дундуков?.. Сундуко-ов?! -- гражданин майор аж поперхивается, Кузявкин
вскакивает. -- Да уж не старшина ли?! Эвон вы куда метнули, господа хорошие!..
Та-ак!.. Так-так-так!.. Да тут, Кузявкин, на попытку государственного
переворота тянет!.. А?!..
-- Так точно, товарищ майор! -- берет руки по швам исполнительный младший
подполковник.
-- Садитесь-садитесь. Садитесь и протоколируйте!.. Славненькое тут у нас
сочиненьице получается!.. Так вот вы зачем к нам с кавказских вершин
припожаловали, господин... господин...
Я мычу.
-- Господи, да что это с вами, Давид Шлемазлович?! Что за дикция? Да нет же, у
вас с некоторых пор совершенно невозможный, решительно не наш выговор! Вам что
-- зубы мешают, что ли?.. Афедро-онов!..
Силы небесные!..
И опять раннее-раннее -- еще и двенадцати нет -- утро.
Гражданин майор товарищ Бесфамильный ходят по кабинету, помешивая крепкий чаек
звонкой серебряной ложечкой.
-- И вот ведь какая ерунда получается, дорогой вы наш Ли Харви Освальд, --
философствует гражданин майор, -- мертвый, от того, что ему пулю в лоб влепешь,
мертвее не станет. Нонсенс, как говорится! А главное -- почему именно вы?..
-- ?!
-- Да что ваши хозяева совсем уж с ума посходили?! Пятьдесят третий год. Не
сегодня-завтра мы начнем беспощадную борьбу с безродным космополитизмом, а они
-- на тебе -- Соломон Михоэлсович!
-- Осип Мандельштамович, -- робко поправляю я.
-- А-а, да какая разница, голубчик!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25