А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

И ту женщину, что провожала мужа в его настоящую семью, тоже не надо. Даже ту счастливую пору, когда она еще не знала, что придется провожать…
Так что, оказывается, всему свое время, все для чего-то нужно было. Все - для нее сегодняшней. А сегодня ей почти семьдесят, и ни копейкой меньше… И все ее годы сидят на штыре-шампуре в подгонку и дышат в затылок друг другу. Как пассажиры на эскалаторе.
Кун я поставила машинку под кровать, накрыла ее стареньким гобеленом, выбросила обрезки, сложила простыни, сунула их в Шифоньер, сняла халат, повесила его на штырь, надела юбку и кофту, посмотрела на себя в зеркало, что стояло на тумбочке, взяла ключи…
В коридоре встретила кашляющую старуху. Та, медленно шаркая, пробиралась из комнаты в кухню с чайником в руке. Куня взяла у нее чайник, отнесла и поставила на плиту.
– Зажечь? - спросила.
– Нет, - ответила старуха, - я уже пила. Старуха стояла посреди коридора, сбитая с толку Куниной любезностью. Куда ей теперь идти? Вперед или назад? Куня хлопнула дверью, а старуха продолжала решать эту трудную для нее проблему.
Она ведь шла в кухню? В кухню… Зачем? Она что-то несла или ей надо там что-то взять? Чайник? Конечно, чайник…
Старуха добрела до кухни, сняла с плиты чайник и понесла его обратно. Шла и думала: эта ее соседка, которая сейчас ушла, очень бестолковая женщина. Она трет паркет веником. Кладет веник плашмя и ногой его, ногой… Паркет - веником! А то еще насыплет в воду какого-нибудь порошка. Порошков этих теперь - тьма. Разве можно паркет порошком? Паркет натирают воском. Тогда он хорошо пахнет… Бестолковая женщина…


***

Алена немножко повозилась с замками - «как они у вас тут?» - но все-таки открыла. За дверью стоял выпивший Евгений. Он сразу, сквозь Алену, углядел стол, и коньяк, и бутыль, переступил порог и сказал:
– Я знал, тут меня поймут. Привет, бабоньки мои золотые!
Свекровь просто встала в боксерскую стойку. Мгновение - и она даст родному сыну в солнечное сплетение. Нина взяла ее за напрягшуюся, вытянутую руку.
– Успокойтесь. Пришел так пришел. Садись, Женя, гостем будешь.
– Неужели это все - Алена? - спросил Евгений, разглядывая не помещавшееся в халате голое Аленино тело. - Это все большое и горячее - маленькая девочка, которая писала нам в кресло? Детка, ты помнишь это?
– Клевета! - громко возразила Алена. - Я никогда не писалась!
– Лапочка! - засмеялся Женька. - Замечательное поколение! - Он осторожно обнял Нину.
Нина смотрела на руку, лежащую у нее на плече. Вот она, оказывается, какая! Она совсем ее забыла. Просто напрочь…
…Нина познакомилась с ним на одном из модных в середине пятидесятых годов поэтических вечеров. Она пришла туда за информацией для газеты. Женька - из потрясения поэзией. Он тоннами поглощал стихи, в этом было что-то от детского, жадного «дорвался». Было сразу видно: он наестся до отвала, до колик в животе и больше никогда в рот не возьмет ни одного стихотворения. Так все потом и было. Но тогда… Он собирал у поэтов автографы, он умилялся способностями придумать эдакое: «дактилоскопия малаховских ребят». Его заинтересовал Нинин скепсис - не поэзия спасет человечество - как факт патологический. По его логике все должны были плавиться у ног Маяковского. Отношение к поэзии, на его взгляд, было мерилом человеческой ценности.
Но как ни хотелось Нине понравиться ему, прикидываться она не считала нужным. Вопящая, сопящая, скандирующая толпа, для чего бы она ни собралась, была ей все-таки не по душе. Поэтому они часами бродили по улицам, стояли в подъездах то Куниного дома, то какого другого, и говорили, говорили… Договорились до любви. Несмотря на то, что взгляды на стихи и толпу у них были разные: «У толпы - лицо толпы, и нет в ней индивидуальностей» - Нинина точка зрения; «Толпа - это собрание разных людей, сохраняющих свои признаки» - его. Так вот, несмотря на это, они решили быть вместе навсегда.
И Нина предъявила Женьку Куне.
Они сидели за обеденно-письменным Кучиным столом и пили чай. Какой он был красивый в этот день, н пестром пиджаке и темных брюках, с бархатной бабочкой, такой весь свободный, раскованный, очаровательный стиляга!
Всю жизнь Нине нравится в людях любое проявление внутренней свободы. Это от ее зажатости, скованности. Женька купил ее этим. Он сидел, как хотел… Наряжался, как хотел… Говорил, как хотел. А Куня кусала кружку…
Нина понимала: Женька перед ними выламывался. Взгляды Кун и в ее сторону выражали непонимание, удивление, разочарование.
Они не понравились друг другу.
Но Куня не сказала ей ни слова.
– Типичная старая дева, - вынес приговор Женька.
– Ты что? - засмеялась Нина. - Она трижды была замужем.
– Хоть пять, - сказал Женька, - ничего не меняет,
Женька жил с матерью в такой же крохотной, как у Куни, комнатке на Солянке. Дом был старый, наполовину деревянный, давно не ремонтированный. Слухи о его сносе были еще довоенные. (Дом стоит до сих пор, и слухи до сих пор передаются из поколения в поколение.) Иногда они казались почти сбывающимися, когда рядом с домом появлялись люди с рулетками. Они что-то говорили, размахивая, руками, и тогда дом начинал волноваться, потому что кто-то обязательно сообщал: переселять будут за ВДНХ или в Бутырскую слободу. С кем-то случалась истерика - такая даль! Кто-то переставал убирать кухню - какой смысл? Но потом все утихало. Вставляли давно разбитое стекло, меняли почерневший унитаз, хлопотали о сломанной лестнице - все входило в берега, все оставалось по-прежнему.
Женькина мать растила его одна. Муж канул в пресловутые годы, она поменяла фамилию на девичью и сыну дала ее, потому что «зачем это мальчику?». Когда изменилось время, она сказала Женьке: какая гарантия, что то время не вернется? Пусть у них все остается без изменений. Сын принял такую позицию за неимением собственной.
Его мать встретила Нину спокойно, девочка как девочка, ничего особенно хорошего, но ничего и особенно плохого. Против женитьбы выступила категорически. Рано. Надо институт кончить, на ноги встать, квартиру заиметь. Раньше всего этого женятся идиоты. Во всяком случае, к себе не пущу.
Подумаешь! - смеялись они. Не очень им и хочется в этот коммунальный клоповник! Если начинать, то с места, не засиженного мухами многих поколений.
Все - с чистого листа. Все - сначала.
Нина забеременела быстро. У начала был вкус и запах тошноты. Они мыкались, они искали выход, живя пока врозь.
Нина сидела на Кунином диване, ей было колко, неудобно, она ерзала, и на нее сваливались носатые слоники. Приходил Женька, гладил по голове, и лицо у него было несчастное. Она тут же взбадривалась, начинала что-то делать, жарить, к примеру, картошку, но тут приходила Куня, и картошка становилась у них поперек горла, потому что Куня так выразительно начинала греметь посудой, что не оставалось сомнений: их семейная трапеза протекает на враждебной территории.
Женька уходил. Куня картошку не ела. Нина тоже. Они вываливали ее в мусоропровод, к великому ужасу жены писателя Мыльникова. А потом Куня тщательно расставляла упавших с полочки слоников.
Однажды жена писателя объявила в коммунальной кухне:
– Мы съезжаем. Нам дают отдельную квартиру. Все застыли с крышками, сковородками, тряпками.
Кто бы мог подумать, что именно Мыльникову повезет раньше всех? Жена писателя смотрела победоносно, с недосягаемой высоты отдельного туалета.
– Куня, - сказала она напоследок, - похлопочите нашу комнату для себя, а в своей оставьте беременную племянницу. И не будет у вас проблемы с новыми соседями.
Несказанное предложение! Это же почти счастье! Ерунда! Это абсолютное счастье!
– Я никого ни о чем просить не буду, - сказала Куня. - Мне ничего не надо. Вы уж меня простите, вы как-нибудь сами, ребятки, сами… В этой жизни я не прошу…
В освободившуюся комнату въехала шестидесятилетняя старуха с кашлем. Целыми сутками из комнаты неслись булькающие, будто предсмертные хрипы.
Она жива до сих пор.
В конце концов можно было уйти на частную квартиру. Тогда в Москве было много старых домиков, многие из Нининых знакомых снимали комнаты в таких полубараках. Был другой путь. Уехать на годик, другой из Москвы, к Нининой маме. Но Нина боялась оставлять Женьку. Именно беременность вызвала в ней какую-то болезненно-слезливую любовь к нему. Она висла на нем, облизывала его, сюсюкала. Его явно коробило это ее постоянное требование каких-то слов, неудовлетворенность доказательствами его любви и прочее, прочее… Она не поехала к маме. Они не сняли квартиру. «Вот тебе, вот тебе!» - думала она тогда, идя в больницу. Это был поздний, трудный аборт с воспалением и осложнениями.
У нее был низкий гемоглобин, высокая РОЭ, громадное количество лейкоцитов, вся формула крови говорила за патологию. Врач сказал: «Ребенок? Вряд ли…»
Было ни с чем не сравнимое ощущение приобретенного уродства. Казалось, все видят, что она калека. И это нельзя скрыть. Как отсутствие глаза. Почему-то изменился голос. На самую маленькую фразу ей стало не хватать дыхания. В любом предложении ее поджидал этот пугающий всхлип, после которого из нее выходил скрипучий, резкий, будто пропущенный через плохую запись, звук.
Изменилась походка - сместился центр тяжести.
Странное чувство вызывали и люди. Она знала их до дна. В них не то что не было теперь тайны… в них просто не стало смысла. Ни в ком. Они кричали что-то друг другу сквозь закрытые окна, глупый их крик, звеня, пробивал стекло, и его ловили, кивали головами, радовались. Чему?
Она не кричала. Она смотрела на них молча. На Женьку и Куню.
Забирала ее одна Куня.
В погоне за лекарством для Нины Женька поскользнулся и сломал ногу.
Как раз в это время в их НИИ завершалась очень важная для него работа. Но он надолго вышел из строя, и это позволило его товарищам элегантно отстранить его от авторства. У него началась депрессия. Он стал желчен, противен, он ходил по материной комнатке на костылях, вонзая их в пол с такой силой, что живущие под ними написали телегу в домоуправление. В том Пинииом состоянии, когда мир предстал перед ней во всей своей нехитрой ясности, Женька выглядел просто облупленным яичком. Она боялась на него смотреть, так ярок он был. Женька от этого еще более свирепел.
Он возненавидел свою сломанную ногу.
Нину как первопричину…
Этого нерожденного ребенка, из-за которого…
Он все время об этом только и говорил.
Как-то вяло и спокойно подумалось о разводе. Потому что ничто уже не связывает.
Связала квартира. Ребята из лаборатории в качестве компенсации первую квартиру в возникающих Черемушках отдали Женьке. Решение месткома принесли на блюдечке с голубой каемочкой.
И уже коммуналка на Солянке остолбенело стояла с крышками от кастрюль. Это же надо! Самый молодой жилец уезжал первым. Виделась в этом прогрессивная тенденция времени.
Счастье было весьма низкорослым. Но это не имело значения. Подумаешь, два сорок высоты. Стены свободно пропускали сквозь себя соседнюю жизнь. Запах сырого бетона и линолеума никуда никогда не уходил. Окна без форточек, сидячая ванна требовала привыкания.
Но большей удачи, чем ключи от той квартиры, у них не было. Благословенные райские хрущебы!
Новоселье длилось бесконечно.
Ели, пили прямо на полу, подстилая газеты. Одна стена вся ушла под автографы и пожелания. В голову не могло прийти, что портятся обои.
Потом долго не знали, что делать с этой стеной. Нина срезала полотнища, свернула в трубочку и спрятала. Развернула через много лет, читала, как берестяную грамоту:
…Да не уйдет из этой комнаты дух великого товарищества!
…Ребята! Любитесь и размножайтесь!
…Нина и Женя! Пусть ваш дом будет полной чашей!
…Мы вас любим! Мы вам завидуем!
…Люди! Все новоселья впредь - половые! (В смысле - на полу.)
Уставшие, хмельные, они долго мыли посуду, убирали, и эта длинная ночь вернула им прежнюю нежность, и им стало казаться, что все то непонимание, что было, ушло навсегда. А ведь был момент, был, могли разбежаться, идиоты. Спасибо вам, ребята, за блюдечко с голубой каемочкой.
Мебель появилась у них не сразу. Посуда стояла чистая на подоконнике, пока свекровь не подарила им полированный сервант. Сами они купили диван-кровать, модное тогда и перспективное сооружение, которое раскрывалось и закрывалось с каким-то хлюпающим звуком. Сначала звук смешил, потом раздражал, потом стал выводить из себя.
– Да смажь ты его чем-нибудь!
В конце концов диван перестали складывать-раскладывать. Он стоял теперь разложенный, и это было некрасиво и неуютно, и бесило.
И только когда приходили гости…
Боже ты мой, как они были им рады!
Однажды вечером Нина открыла дверь и увидела чужого мужчину в затрапезном сером костюме и старушечьих очках. Она приготовилась захлопнуть дверь, потому что было уже темно и ходили слухи о каком-то маньяке в очках и сером костюме, но тут заметила единственные в мире уши…
– Господи! Неужели Славик?
– Он самый, - тихо ответил Славик.
– Я так рада, заходи! - хлопотала она. - Скоро Женя придет, будем ужинать…
Он оглядел квартиру, потом подошел к серванту и снял с него узкий синий вазон.
– Я его помню, - сказал он, - очень хорошо помню. Мать хотела в войну выменять на него что-нибудь съедобное.
Нина это помнила тоже. Однажды, когда ее мама уходила на менку, пришла тетя Рая, мать двойняшек Стасика - Славика, и положила в тачку два синих вазона.
– Может, хоть проса дадут…
Мама на них ничего не смогла выменять. Они были бестолково узкие, в них только и была эта томная изогнутая узость. Женщины, имевшие продукты, тыкали в горлышки пальцем: «Та шо це таке? Для чого воно?» И ничего не давали.
Сегодня оказалось - антиквариат. Бессмысленная в войну вещь.
Тетя Рая подарила вазоны Куне, Куня - Нине, на новоселье.
Вазоны стоят на серванте. Томные, изящные.
Они сидели на незакрываюшемся диване и вспоминали со Славиком свое детство. Как гоняли в стадо коз, как пришли немцы, как провожали Розку…
– Ты помнишь Розку?


***

…Они тогда тоже сидеди рядышком на каком-то не то сломленном дереве, не то невкопанном или упавшем столбе. Столбе. Рядом еще валялась порванная электрическая оснастка. Деловой Стасик ее доламывал. Хорошее, веселое занятие.
Столб лежал у главной дороги, по которой уезжали и приезжали. На ней голосовали, поднимая руку. Как раз здесь, возле столба. По ней уходили с тачками в деревни на менку.
У Нининой мамы была прекрасная тачка. Она гордилась ее легкостью. Невесомая, на изящных колесах. А у других пустую не сдвинешь с места.
Какими причудливыми могут быть предметы гордости!
Мама сложила в тачку: крепдешиновую кофточку с воланами, тюлевую гардину, фетровые боты, марселевое одеяло, горжетку, плюшевую скатерть. Вот тогда и пришла тетя Рая с двумя синими вазонами.
Они, дети, проводили Минину маму до столба. Потом помахали ей рукой и сели разламывать бывшее электричество.
Сначала они услышали лай. Потом шуршание.
Это была совершенно тихая процессия. Никто в ней не разговаривал, не плакал. Немцы с автоматами перебрасывались о своем, будничном. Дети не понимали, о чем, но это был какой-то житейский разговор, не по делу. Может, о мыле. Может, о каше.
Одного немца Нина знала. Звали его Ганс. Он жил недалеко и любил играть на губной гармошке. Выходил во двор, садился на лавочку и играл. Дети окружали его и слушали. Гансу нравилось, что он собирает слушателей, он краснел от гордости.
Теперь он шел с автоматом. Увидев их, он присвист-пул, как знакомым.
Никто из взрослых в этой процессии не повернул в их сторону головы. Смотрели на них сверстники, друзья по общим играм: Нёма, Лёвка, Роза.
У Розы очень кудрявые волосы. Подружки много раз пытались их выровнять. Мочили ей голову дождевой водой и старательно растягивали локоны. Она терпеливо это сносила, потому что мечтала о прямых, как палка, как у Нины, волосах, которые можно заплести в косички. Она так хотела иметь косу, чтобы вплетать в нее вишневую ленту. Но волосы у нее заворачивались непокорными спиральками, а от усилии их выровнять делались даже тверже и круче.
Она смотрит на них оттуда. Из толпы. Они еще не понимают, что слово «никогда» разделило их больше, чем собаки и автоматы.
А она все оглядывается, оглядывается…


***

– До сих пор помню, - тихо сказал Славик. - Для меня смерть - это вот как они тогда уходили. Понимаешь? Не в гробу, не в могиле… А то, как они шли, а Розка оглядывалась… Я все думаю: о чем она тогда думала?
– Ой, Славик! Не надо! - закричала Нина. - Не вспоминай! - Дело в том, что она уже давно нервничала. Все время вышло, а Женьки не было.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24