-- Это мистер Кэхилл.
-- Кто-кто?..
-- Кэхилл. Мистер Кэхилл.
-- Мистер Кэхилл, зачем звонить в такую рань? --удрученно пробурчала недовольная Вайолет.
-- Знаю, знаю,-- пытался успокоить ее Кэхилл.-- Дело в том, что мистер Ривз звонил, велел оставить для меня
записку. Настаивал, чтобы я позвонил немедленно, как только смогу. Он уже встал?
-- Не знаю, мистер Кэхилл.-- Было слышно, как она громко зевает.-- Его дома нет.
-- Что ты сказала?
-- Он уехал. Вчера вечером. Вместе с миссис Ривз. Они уехали на уик-энд. Единственная живая душа во всем доме это я. Послушайте,-продолжала она нетерпеливым, жалобным голосом,-- я здесь уже околеваю от холода -- стою у телефона в ночной рубашке, а в этом ужасном холле гуляют сквозняки...
Кэхилл чувствовал, что Вайолет уже теряет терпение и готова швырнуть трубку -- ее излюбленный трюк, им она часто обрывала все беседы по телефону на полуслове; теперь это его не забавляет.
-- Послушай, Вайолет,-- он всячески старался не вспугнуть ее,-- не вешай трубку. Куда они уехали?
-- Пес их знает, они мне не докладывают. Вы же знаете мистера Ривза. Все было спокойно, вчера вечером сидел, как обычно, в своем кресле дома; вдруг вскочил и говорит миссис Ривз: "Пошли в машину -- уедем отсюда куда-нибудь на пару дней!" Захватили с собой совсем маленькую сумку. На миссис Ривз были брюки в обтяжку, так она и не подумала переодеться. Может, покататься поехали, кто их знает. В понедельник вернутся. Так что нечего вам беспокоиться.
Обескураженный, Кэхилл опустил трубку на рычаг, поднял голову -- он увидел Элизабет... Стоит у подножия лестницы, в почти прозрачной ночной рубашке; полы халата, едва наброшенного, небрежно распахнуты; темные волосы спадают на плечи, плотной завесой закрывая шею и горло; лицо сонное, глаза еще полузакрыты; на губах блуждает снисходительная улыбочка.
-- Папа, какого черта ты звонишь в такой фантастически ранний час? Кому -- одной из своих девиц?
Кэхилл тупо воззрился на нее. Через полупрозрачную ткань ночной рубашки он отлично видел ее пышные груди, всей массой выпирающие на обнаженной грудной клетке, с роскошной, нежной кожей.
-- Не твое дело!-- грубо оборвал он ее.-- Ступай наверх! И в следующий раз, когда тебе взбредет в голову спуститься в такой ранний час вниз, позаботься о том, чтобы быть прилично одетой. Это твой дом, а не увеселительное заведение! Тебе ясно?
Обиженная гримаска исказила миловидное лицо; краска, поднимаясь от груди, добралась, заливая все на своем пути, до щек...
-- Да, конечно,-- тихо ответила она.-- Да, папа.
Повернулась, стыдливо прижимая к телу полы распахнувшегося халата. Кэхилл смотрел ей вслед, пока она медленно поднималась по ступеням. Собрался было что-то сказать, окликнуть, но вдруг осознал, что ему нечего ей сказать и его упрямый ребенок ни за что не вернется.
Пошел в гостиную, тяжело опустился там на стул, чувствуя, как озяб. Словно в каком-то диком, охватившем его приступе стал лихорадочно думать, как ему дожить до понедельника.
СТРАСТИ МЛАДШЕГО КАПРАЛА ХОУКИНСА
Младший капрал Альфред Хоукинс стоял на пристани города Хайфы; влажные от пота пальцы сжимали длинную полицейскую дубинку, непривычно тяжелый шлем давил на голову. Он наблюдал, как морской буксир постепенно втаскивает в бухту двухмачтовую шхуну "Надежда". На палубах и оснастке кишмя кишат люди,-- отсюда они похожи на темный рой пчел, а не на людей.
-- Прошу тебя, Господи,-- нашептывал про себя молитву Хоукинс, вместе с бойцами своего взвода стоя по стойке "вольно" на средиземноморском солнцепеке,--убереги ты меня, не дай расправиться ни с кем из них!
-- Нечего зря миндальничать с этими типами!-- учил их лейтенант Мэдокс, стоя перед его взводом.-- Всыпьте им пару раз -- сразу станут как шелковые, истинными джентльменами станут.
Вон он, лейтенант, напрягая зрение, уставился на приближающуюся к пристани шхуну. Хоукинс уверен: на круглой, покрасневшей физиономии лейтенанта заметно приятное ожидание. Посмотрел на других бойцов: за исключением Хогана, по лицам ничего не скажешь. В Лондоне, во время войны, Хоукинс однажды слышал, как американский летчик, капитан по званию, говорил: "Англичане будут совершенно равнодушно взирать на казнь через повешение Гитлера; на своих дочерей, заключающих браки с членами королевской семьи, или на то, как им самим отрубают топором ноги выше колен,-- у них ни один мускул не дрогнет на лице. Такую армию победить просто невозможно".
Этот американский офицер был, конечно же, пьян, но, оглядываясь вокруг и вспоминая прежние времена -- тот день за Каеном, или второй, на Вейне, или третий, когда он со своей ротой вошел в концлагерь в Бельзене,-- Хоукинс хорошо понимал, о чем говорил этот американец. Через минут десять -пятнадцать все его товарищи могут оказаться в самой гуще приличной бойни на борту этой шхуны -- с применением дубинок, или ножей, или даже бомб кустарного производства, и теперь, за исключением Хогана, снова все того же Хогана, все они выглядели так, словно построились для обычной рутинной утренней переклички у своего барака. Но этот Хоган -- ирландец, а это далеко не одно и то же. Худенький паренек, невысокого роста, с мужественным, красивым лицом, с перебитым носом; неловко суетится, скулы напряглись от возбуждения, то и дело взволнованно сдвигает шлем то на лоб, то на затылок, тяжело дыша, размахивает дубинкой, а его громкими вздохами перекрываются все приглушенные звуки, доносящиеся от шхуны до берега, и разговоры солдат.
На шхуне запели: пение то взмывало вместе с судном, то проваливалось, и какая-то едва слышная чужеземная мелодия, казалось, с вызовом добирается до них по зеленой маслянистой воде. Хоукинс знал несколько слов на еврейском, но сейчас никак не мог понять, о чем поется в этой песне. Какая-то дикая, несущая в себе явную угрозу песнь, должны ее были исполнять не на этом солнцепеке и не рано утром, и не женские голоса, а лишь поздно вечером, в пустыне, отчаянные, не в ладах с законом люди. За последние недели Эстер перевела для него две-три еврейские песни, и он заметил, что в них постоянно фигурируют такие слова, как "свобода" и "справедливость". Но они вряд ли подходили к этой нудной, опасной, хриплой мелодии, долетавшей до них, словно жужжание, через бухту с медленно идущего старого судна.
Как ему хочется, чтобы они сейчас ничего не пели. Поют -- значит все дело сильно осложняется, тем более что поют о свободе и справедивости. В конце концов, они ведь поют и для него, и для его товарищей в строю; как он в таком случае должен поступить? На что они рассчитывают?
Хоукинс закрыл глаза,-- словно от этого исчезнет шхуна с гроздями людей на ней, которая неумолимо приближается к пристани, пропадут и дубинки, и транспортные суда, ожидающие их у берега, чтобы отправить в каторжную тюрьму на Кипр,-- оборвутся низкие связки огрубевших, вызывающих голосов этих евреев...
Лицо его, с закрытыми глазами, молодое, почти детское, вспотевшее от накаленного тяжелого шлема, мучительно сосредоточенное, ничего не говорило ни лейтенанту, ни его товарищам вокруг, ни этим беглецам, которых ему предстояло подвергнуть наказанию. Так неудобно в этой шерстяной боевой форме, с этим тесным брезентовым поясом; он жалел, что очутился в Палестине, служит в армии, что он англичанин и до сих пор жив. Нет, отнюдь не об этом он мечтал, когда спустя шесть месяцев после окончания войны снова призвался в армию. Толком и сам не знал, чего ожидал от такого своего решительного шага.
Только в одном был уверен -- надоело до чертиков жить в Саутгемптоне, среди разрушенных доков и взорванных жилых домов, переносить эту проклятую погоду с вечными туманами. Приходилось жить в одном доме с отцом, которому оторвало руку во время воздушного налета в 1941 году; с сестрой, чей муж погиб в 1943 году, при освобождении итальянского города Бари, с Нэнси (правда, весьма короткое время), которая позже развелась с ним и вышла замуж за американского сержанта в портовом батальоне охраны,-- непыльная работенка для солдата во время войны, лафа!
После четырех лет, проведенных на армейской службе (когда пошел, ему было всего семнадцать), вовсе не улыбалось искать работу докера на разрушенных пристанях; выстаивать в очередях за пособием по безработице; вновь страдать зимой от английских холодов и туманов в неотапливаемом доме, особенно после того, как повидал кое-что в теплой жаркой Африке и солнечной Франции.
Что он умел? Только быть солдатом, больше ничего. Теперь служба стала несколько привлекательней: повысили денежное довольствие, обещали множество довольно расплывчатых льгот. И вообще, если быть до конца честным, о нем реально заботились только в армии. Кто же станет заботиться о гражданском, какое бы там правительство ни было в стране -- социалистическое, не социалистическое...
Хотя, конечно же, голосовал он за социалистов. Читал все политические памфлеты, знал, чем занимается в королевской армии рядовой солдат -- сын, внук, правнук простого работяги.
Но в армии существовало кое-что другое, не менее привлекательное. Там он впервые в жизни получил возможность читать, особенно когда находился на излечении в госпитале: первый раз немецкая пуля угодила ему в бедро; позже он был ранен осколком шрапнели -- за двенадцать дней до окончания войны. В библиотеке госпиталя оказалось собрание сочинений Герберта Уэллса, и он терпеливо и медленно одолел его, соглашаясь со всеми энергичными, резкими аргументами знаменитого старика.
К тому времени, как выписался из госпиталя, он стал убежденным социалистом, с головы до ног, и свято верил: образование способно изменить облик нашего мира; насилие -- отрыжка примитивных исторических периодов, и постепенно, год за годом, человечество вполне может стать лучше.
Открыл на мгновение глаза -- шхуна теперь гораздо ближе к нему, он чувствует ее запах... На палубе, видимо, не менее трехсот человек, мужчин и женщин; их сжимает там как сельди в бочке, и рассчитывать на санитарные удобства явно не приходится. Вот бы объявился вдруг там, на палубе, Герберт Уэллс в форме современного младшего капрала... Интересно, что он стал бы делать в подобной ситуации?
Во время войны все было гораздо легче, проще. Там, впереди, на той стороне поля, -- немцы, или ты сидишь на холме, в двух милях от них; ты стреляешь по ним, они, естественно, по тебе. Разбомбили его дом, оторвали руку его отцу, убили его свояка, и с этим уж ничего не поделаешь. И все солдаты, все военнослужащие разделяли его чувства, все думали точно так, как он, независимо от того, кем были.
А теперь... Их лейтенант, Мэдокс, люто ненавидит всех евреев и приходит в дикий восторг от задания, поставленного перед ним сегодня утром на этой пристани. Само собой, лейтенант Мэдокс ненавидит всех подряд, за исключением англичан,-- он побывал в Индии, Малайзии и Франции и, несомненно, с равным удовольствием раскраивал бы черепа индийцев, малазийцев и французов. Но вот он оказался в Палестине и теперь с нетерпением ожидает, когда начнет избивать евреев. Есть еще у них рядовой Флеминг, тихий, способный тридцатипятилетний человек, коммунист. Хоукинс, конечно, знал, что коммунисты не особо высокого мнения о сионизме, и все же они не желали раскраивать черепа всем евреям подряд. А вот рядовой Флеминг, отличный солдат, стоит себе спокойно по стойке "вольно"; готовясь к выполнению служебного долга, сжимает, как и все остальные, ночные дубинки.
Но есть и Хоган, один из лучших друзей Хоукинса,-- вместе пили пиво в Иерусалиме и Тель-Авиве; он, как и сам Хоукинс, католик, и они вдвоем посещали по воскресеньям утренние мессы; отца его убили англичане, когда в 1936 году начались беспорядки в Дублине. Хоган часто гулял с ним и с Эстер; та обычно приводила ему свою подружку, и они отправлялись купаться на пляж в Тель-Авиве, ходили по вечерам в кино, когда в кинотеатрах шли музыкальные фильмы.
Хоган тоже ненавидел евреев -- только из-за того, что другой его кузен, он служил в Шестой воздушной армии, подорвался на еврейской мине на дороге к Реховоту двумя месяцами ранее -- ему оторвало ногу. Как поступил бы Герберт Уэллс на залитой солнечным светом пристани с ирландским сиротой, который с едва сдерживаемым приступом яростного гнева устремил взор на морской буксир, все ближе подтягивающий к берегу темное судно с современной оснасткой, где на палубе поют беженцы.
Предположим, и сам Герберт Уэллс оказался евреем,-- ведь и он мог стоять сегодня солнечным утром на палубе "Надежды" -- после всех этих кровавых расправ в Германии, нелегального путешествия по всей Европе и незаконного вояжа по Средиземному морю. Что сделал бы этот умный, подающий надежды государственный деятель, стоя там, на судне, как старая лошадь на живодерне, и ожидая, когда заработают полицейские дубинки и он окажется на Кипре, за колючей проволокой?
Мимо прошел араб, катя перед собой тачку; он поставил ее перед строем солдат. Длинные, костлявые руки цвета темного красного дерева свисают из рукавов разорванной рубахи. Чахлая черная бороденка; от него дурно пахнет,-стоит, широко улыбаясь солдатам беззубым ртом. Но когда улыбается, похож, скорее, на довольного, благодарного ребенка, и некоторые солдаты улыбаются ему в ответ. Араб, поглядев через плечо на приближающееся судно, заулыбался еще шире и провел пальцем по адамову яблоку, словно перерезая себе глотку.
-- Ну-ка, убирайся отсюда, грязный старый негодяй! -- крикнул ему лейтенант Мэдокс, тоже широко улыбаясь.-- Проваливай! Не путайся под ногами! Не хватало нам еще международных осложнений на этой пристани!
Араб, вскинув голову, с застывшей улыбкой на лице вновь повторил свой жест -- так обезьянничает ребенок, видя, что его поведением довольны взрослые. Наклонившись, он снова взялся за свою тачку и, хихикая, покатил ее с грохотом по камням.
Хоукинс никак не мог вспомнить, говорил что-нибудь Герберт Уэллс по поводу арабов или нет. Наверняка писатель высказался по этой проблеме -- в своих книгах он задевает множество тем. Но точно не вспомнить...
Арабы, между прочим, гораздо более приятные люди, чем евреи. Во-первых, всегда делают то, что им говорят. Потом, никогда не стремятся загнать тебя в угол и завязать с тобой громкую политическую дискуссию. Эстер живет в одном доме с семьей по фамилии Фридман, беженцами-немцами; оба сына служили во время войны в еврейской бригаде. Эти два парня, когда он заходит к Эстер, заранее его поджидают и начинают бомбардировать вопросами: "Почему Англия не придерживается Бальфурской декларации?"1, "Почему Англия позволяет великому муфтию, который сотрудничал во время войны с нацистами, вернуться, чтобы натравить арабов против Каира?". Довольно странно сидеть в маленькой побеленной гостиной жилого дома, приставив свою винтовку к стене (время от времени дивизионный штаб издавал приказ, чтобы все военнослужащие, временно покидающие бараки, непременно захватывали с собой свое оружие), пить чай, есть вкусные сладкие пирожки, которые непременно навязывала мадам Фридман, и неистово, но все же достаточно вежливо спорить с этими двумя юными ветеранами, вероятно, активными членами еврейского подполья,-- это они, возможно, бросили утром бомбу и укокошили старшего сержанта.
-- Все же несправедливо!-- пожаловался он Эстер, когда ему наконец удавалось увести ее из дома.-- Они со мной так разговаривают, словно я за все это несу личную ответственность.
Эстер, бросив на него косой взгляд, отвернулась; молвила осторожно:
-- Может быть, они так думают о всех английских солдатах?
-- И ты такого мнения, как они?
Эстер, покачав головой, твердо взяла его за руку, крепко ее сжала, возразила с серьезным видом:
-- Нет, я вообще не думаю о тебе как об английском солдате.
Голос у нее такой ласковый, томный, торжественно-спокойный...
Шли вдвоем по тихой улочке с беленькими домиками, дыша прозрачным чужеземным воздухом. Его солдатские сапоги гулко стучали по мостовой, винтовка болталась на плече; а рядом с ним шла девушка, в тонком белом платьице и в голубом джемпере; ветер нежно трепал ее мягкие, светло-каштановые волосы...
-- Ты только послушай!
Это Хоган; тон у него сердитый, нервный.
-- Святые карающие небеса! Через час они запоют по-другому -- вот увидишь!
Хоукинс открыл глаза: шхуна совсем близко, и песни отчетливо доносятся до них по воде с перегруженного пассажирами судна -- пронзительные женские сопрано сливаются с угрожающими басами мужчин. Хоган, вспомнил вдруг Хоукинс, тоже распевал песни, только на другом языке -- на кельтском, и в них тоже часто упоминались такие слова, как "свобода" и "справедливость". Этим песням Хогана научил дедушка в память о погибшем отце: ему прострелили горло на дублинской мостовой люди в точно такой военной форме, какую Хоган носит сейчас, находясь в семидесяти пяти милях к северу от Иерусалима.
Однако нехорошо как-то следить за приближением этого судна, фут за футом -- он снова закрыл глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
-- Кто-кто?..
-- Кэхилл. Мистер Кэхилл.
-- Мистер Кэхилл, зачем звонить в такую рань? --удрученно пробурчала недовольная Вайолет.
-- Знаю, знаю,-- пытался успокоить ее Кэхилл.-- Дело в том, что мистер Ривз звонил, велел оставить для меня
записку. Настаивал, чтобы я позвонил немедленно, как только смогу. Он уже встал?
-- Не знаю, мистер Кэхилл.-- Было слышно, как она громко зевает.-- Его дома нет.
-- Что ты сказала?
-- Он уехал. Вчера вечером. Вместе с миссис Ривз. Они уехали на уик-энд. Единственная живая душа во всем доме это я. Послушайте,-продолжала она нетерпеливым, жалобным голосом,-- я здесь уже околеваю от холода -- стою у телефона в ночной рубашке, а в этом ужасном холле гуляют сквозняки...
Кэхилл чувствовал, что Вайолет уже теряет терпение и готова швырнуть трубку -- ее излюбленный трюк, им она часто обрывала все беседы по телефону на полуслове; теперь это его не забавляет.
-- Послушай, Вайолет,-- он всячески старался не вспугнуть ее,-- не вешай трубку. Куда они уехали?
-- Пес их знает, они мне не докладывают. Вы же знаете мистера Ривза. Все было спокойно, вчера вечером сидел, как обычно, в своем кресле дома; вдруг вскочил и говорит миссис Ривз: "Пошли в машину -- уедем отсюда куда-нибудь на пару дней!" Захватили с собой совсем маленькую сумку. На миссис Ривз были брюки в обтяжку, так она и не подумала переодеться. Может, покататься поехали, кто их знает. В понедельник вернутся. Так что нечего вам беспокоиться.
Обескураженный, Кэхилл опустил трубку на рычаг, поднял голову -- он увидел Элизабет... Стоит у подножия лестницы, в почти прозрачной ночной рубашке; полы халата, едва наброшенного, небрежно распахнуты; темные волосы спадают на плечи, плотной завесой закрывая шею и горло; лицо сонное, глаза еще полузакрыты; на губах блуждает снисходительная улыбочка.
-- Папа, какого черта ты звонишь в такой фантастически ранний час? Кому -- одной из своих девиц?
Кэхилл тупо воззрился на нее. Через полупрозрачную ткань ночной рубашки он отлично видел ее пышные груди, всей массой выпирающие на обнаженной грудной клетке, с роскошной, нежной кожей.
-- Не твое дело!-- грубо оборвал он ее.-- Ступай наверх! И в следующий раз, когда тебе взбредет в голову спуститься в такой ранний час вниз, позаботься о том, чтобы быть прилично одетой. Это твой дом, а не увеселительное заведение! Тебе ясно?
Обиженная гримаска исказила миловидное лицо; краска, поднимаясь от груди, добралась, заливая все на своем пути, до щек...
-- Да, конечно,-- тихо ответила она.-- Да, папа.
Повернулась, стыдливо прижимая к телу полы распахнувшегося халата. Кэхилл смотрел ей вслед, пока она медленно поднималась по ступеням. Собрался было что-то сказать, окликнуть, но вдруг осознал, что ему нечего ей сказать и его упрямый ребенок ни за что не вернется.
Пошел в гостиную, тяжело опустился там на стул, чувствуя, как озяб. Словно в каком-то диком, охватившем его приступе стал лихорадочно думать, как ему дожить до понедельника.
СТРАСТИ МЛАДШЕГО КАПРАЛА ХОУКИНСА
Младший капрал Альфред Хоукинс стоял на пристани города Хайфы; влажные от пота пальцы сжимали длинную полицейскую дубинку, непривычно тяжелый шлем давил на голову. Он наблюдал, как морской буксир постепенно втаскивает в бухту двухмачтовую шхуну "Надежда". На палубах и оснастке кишмя кишат люди,-- отсюда они похожи на темный рой пчел, а не на людей.
-- Прошу тебя, Господи,-- нашептывал про себя молитву Хоукинс, вместе с бойцами своего взвода стоя по стойке "вольно" на средиземноморском солнцепеке,--убереги ты меня, не дай расправиться ни с кем из них!
-- Нечего зря миндальничать с этими типами!-- учил их лейтенант Мэдокс, стоя перед его взводом.-- Всыпьте им пару раз -- сразу станут как шелковые, истинными джентльменами станут.
Вон он, лейтенант, напрягая зрение, уставился на приближающуюся к пристани шхуну. Хоукинс уверен: на круглой, покрасневшей физиономии лейтенанта заметно приятное ожидание. Посмотрел на других бойцов: за исключением Хогана, по лицам ничего не скажешь. В Лондоне, во время войны, Хоукинс однажды слышал, как американский летчик, капитан по званию, говорил: "Англичане будут совершенно равнодушно взирать на казнь через повешение Гитлера; на своих дочерей, заключающих браки с членами королевской семьи, или на то, как им самим отрубают топором ноги выше колен,-- у них ни один мускул не дрогнет на лице. Такую армию победить просто невозможно".
Этот американский офицер был, конечно же, пьян, но, оглядываясь вокруг и вспоминая прежние времена -- тот день за Каеном, или второй, на Вейне, или третий, когда он со своей ротой вошел в концлагерь в Бельзене,-- Хоукинс хорошо понимал, о чем говорил этот американец. Через минут десять -пятнадцать все его товарищи могут оказаться в самой гуще приличной бойни на борту этой шхуны -- с применением дубинок, или ножей, или даже бомб кустарного производства, и теперь, за исключением Хогана, снова все того же Хогана, все они выглядели так, словно построились для обычной рутинной утренней переклички у своего барака. Но этот Хоган -- ирландец, а это далеко не одно и то же. Худенький паренек, невысокого роста, с мужественным, красивым лицом, с перебитым носом; неловко суетится, скулы напряглись от возбуждения, то и дело взволнованно сдвигает шлем то на лоб, то на затылок, тяжело дыша, размахивает дубинкой, а его громкими вздохами перекрываются все приглушенные звуки, доносящиеся от шхуны до берега, и разговоры солдат.
На шхуне запели: пение то взмывало вместе с судном, то проваливалось, и какая-то едва слышная чужеземная мелодия, казалось, с вызовом добирается до них по зеленой маслянистой воде. Хоукинс знал несколько слов на еврейском, но сейчас никак не мог понять, о чем поется в этой песне. Какая-то дикая, несущая в себе явную угрозу песнь, должны ее были исполнять не на этом солнцепеке и не рано утром, и не женские голоса, а лишь поздно вечером, в пустыне, отчаянные, не в ладах с законом люди. За последние недели Эстер перевела для него две-три еврейские песни, и он заметил, что в них постоянно фигурируют такие слова, как "свобода" и "справедливость". Но они вряд ли подходили к этой нудной, опасной, хриплой мелодии, долетавшей до них, словно жужжание, через бухту с медленно идущего старого судна.
Как ему хочется, чтобы они сейчас ничего не пели. Поют -- значит все дело сильно осложняется, тем более что поют о свободе и справедивости. В конце концов, они ведь поют и для него, и для его товарищей в строю; как он в таком случае должен поступить? На что они рассчитывают?
Хоукинс закрыл глаза,-- словно от этого исчезнет шхуна с гроздями людей на ней, которая неумолимо приближается к пристани, пропадут и дубинки, и транспортные суда, ожидающие их у берега, чтобы отправить в каторжную тюрьму на Кипр,-- оборвутся низкие связки огрубевших, вызывающих голосов этих евреев...
Лицо его, с закрытыми глазами, молодое, почти детское, вспотевшее от накаленного тяжелого шлема, мучительно сосредоточенное, ничего не говорило ни лейтенанту, ни его товарищам вокруг, ни этим беглецам, которых ему предстояло подвергнуть наказанию. Так неудобно в этой шерстяной боевой форме, с этим тесным брезентовым поясом; он жалел, что очутился в Палестине, служит в армии, что он англичанин и до сих пор жив. Нет, отнюдь не об этом он мечтал, когда спустя шесть месяцев после окончания войны снова призвался в армию. Толком и сам не знал, чего ожидал от такого своего решительного шага.
Только в одном был уверен -- надоело до чертиков жить в Саутгемптоне, среди разрушенных доков и взорванных жилых домов, переносить эту проклятую погоду с вечными туманами. Приходилось жить в одном доме с отцом, которому оторвало руку во время воздушного налета в 1941 году; с сестрой, чей муж погиб в 1943 году, при освобождении итальянского города Бари, с Нэнси (правда, весьма короткое время), которая позже развелась с ним и вышла замуж за американского сержанта в портовом батальоне охраны,-- непыльная работенка для солдата во время войны, лафа!
После четырех лет, проведенных на армейской службе (когда пошел, ему было всего семнадцать), вовсе не улыбалось искать работу докера на разрушенных пристанях; выстаивать в очередях за пособием по безработице; вновь страдать зимой от английских холодов и туманов в неотапливаемом доме, особенно после того, как повидал кое-что в теплой жаркой Африке и солнечной Франции.
Что он умел? Только быть солдатом, больше ничего. Теперь служба стала несколько привлекательней: повысили денежное довольствие, обещали множество довольно расплывчатых льгот. И вообще, если быть до конца честным, о нем реально заботились только в армии. Кто же станет заботиться о гражданском, какое бы там правительство ни было в стране -- социалистическое, не социалистическое...
Хотя, конечно же, голосовал он за социалистов. Читал все политические памфлеты, знал, чем занимается в королевской армии рядовой солдат -- сын, внук, правнук простого работяги.
Но в армии существовало кое-что другое, не менее привлекательное. Там он впервые в жизни получил возможность читать, особенно когда находился на излечении в госпитале: первый раз немецкая пуля угодила ему в бедро; позже он был ранен осколком шрапнели -- за двенадцать дней до окончания войны. В библиотеке госпиталя оказалось собрание сочинений Герберта Уэллса, и он терпеливо и медленно одолел его, соглашаясь со всеми энергичными, резкими аргументами знаменитого старика.
К тому времени, как выписался из госпиталя, он стал убежденным социалистом, с головы до ног, и свято верил: образование способно изменить облик нашего мира; насилие -- отрыжка примитивных исторических периодов, и постепенно, год за годом, человечество вполне может стать лучше.
Открыл на мгновение глаза -- шхуна теперь гораздо ближе к нему, он чувствует ее запах... На палубе, видимо, не менее трехсот человек, мужчин и женщин; их сжимает там как сельди в бочке, и рассчитывать на санитарные удобства явно не приходится. Вот бы объявился вдруг там, на палубе, Герберт Уэллс в форме современного младшего капрала... Интересно, что он стал бы делать в подобной ситуации?
Во время войны все было гораздо легче, проще. Там, впереди, на той стороне поля, -- немцы, или ты сидишь на холме, в двух милях от них; ты стреляешь по ним, они, естественно, по тебе. Разбомбили его дом, оторвали руку его отцу, убили его свояка, и с этим уж ничего не поделаешь. И все солдаты, все военнослужащие разделяли его чувства, все думали точно так, как он, независимо от того, кем были.
А теперь... Их лейтенант, Мэдокс, люто ненавидит всех евреев и приходит в дикий восторг от задания, поставленного перед ним сегодня утром на этой пристани. Само собой, лейтенант Мэдокс ненавидит всех подряд, за исключением англичан,-- он побывал в Индии, Малайзии и Франции и, несомненно, с равным удовольствием раскраивал бы черепа индийцев, малазийцев и французов. Но вот он оказался в Палестине и теперь с нетерпением ожидает, когда начнет избивать евреев. Есть еще у них рядовой Флеминг, тихий, способный тридцатипятилетний человек, коммунист. Хоукинс, конечно, знал, что коммунисты не особо высокого мнения о сионизме, и все же они не желали раскраивать черепа всем евреям подряд. А вот рядовой Флеминг, отличный солдат, стоит себе спокойно по стойке "вольно"; готовясь к выполнению служебного долга, сжимает, как и все остальные, ночные дубинки.
Но есть и Хоган, один из лучших друзей Хоукинса,-- вместе пили пиво в Иерусалиме и Тель-Авиве; он, как и сам Хоукинс, католик, и они вдвоем посещали по воскресеньям утренние мессы; отца его убили англичане, когда в 1936 году начались беспорядки в Дублине. Хоган часто гулял с ним и с Эстер; та обычно приводила ему свою подружку, и они отправлялись купаться на пляж в Тель-Авиве, ходили по вечерам в кино, когда в кинотеатрах шли музыкальные фильмы.
Хоган тоже ненавидел евреев -- только из-за того, что другой его кузен, он служил в Шестой воздушной армии, подорвался на еврейской мине на дороге к Реховоту двумя месяцами ранее -- ему оторвало ногу. Как поступил бы Герберт Уэллс на залитой солнечным светом пристани с ирландским сиротой, который с едва сдерживаемым приступом яростного гнева устремил взор на морской буксир, все ближе подтягивающий к берегу темное судно с современной оснасткой, где на палубе поют беженцы.
Предположим, и сам Герберт Уэллс оказался евреем,-- ведь и он мог стоять сегодня солнечным утром на палубе "Надежды" -- после всех этих кровавых расправ в Германии, нелегального путешествия по всей Европе и незаконного вояжа по Средиземному морю. Что сделал бы этот умный, подающий надежды государственный деятель, стоя там, на судне, как старая лошадь на живодерне, и ожидая, когда заработают полицейские дубинки и он окажется на Кипре, за колючей проволокой?
Мимо прошел араб, катя перед собой тачку; он поставил ее перед строем солдат. Длинные, костлявые руки цвета темного красного дерева свисают из рукавов разорванной рубахи. Чахлая черная бороденка; от него дурно пахнет,-стоит, широко улыбаясь солдатам беззубым ртом. Но когда улыбается, похож, скорее, на довольного, благодарного ребенка, и некоторые солдаты улыбаются ему в ответ. Араб, поглядев через плечо на приближающееся судно, заулыбался еще шире и провел пальцем по адамову яблоку, словно перерезая себе глотку.
-- Ну-ка, убирайся отсюда, грязный старый негодяй! -- крикнул ему лейтенант Мэдокс, тоже широко улыбаясь.-- Проваливай! Не путайся под ногами! Не хватало нам еще международных осложнений на этой пристани!
Араб, вскинув голову, с застывшей улыбкой на лице вновь повторил свой жест -- так обезьянничает ребенок, видя, что его поведением довольны взрослые. Наклонившись, он снова взялся за свою тачку и, хихикая, покатил ее с грохотом по камням.
Хоукинс никак не мог вспомнить, говорил что-нибудь Герберт Уэллс по поводу арабов или нет. Наверняка писатель высказался по этой проблеме -- в своих книгах он задевает множество тем. Но точно не вспомнить...
Арабы, между прочим, гораздо более приятные люди, чем евреи. Во-первых, всегда делают то, что им говорят. Потом, никогда не стремятся загнать тебя в угол и завязать с тобой громкую политическую дискуссию. Эстер живет в одном доме с семьей по фамилии Фридман, беженцами-немцами; оба сына служили во время войны в еврейской бригаде. Эти два парня, когда он заходит к Эстер, заранее его поджидают и начинают бомбардировать вопросами: "Почему Англия не придерживается Бальфурской декларации?"1, "Почему Англия позволяет великому муфтию, который сотрудничал во время войны с нацистами, вернуться, чтобы натравить арабов против Каира?". Довольно странно сидеть в маленькой побеленной гостиной жилого дома, приставив свою винтовку к стене (время от времени дивизионный штаб издавал приказ, чтобы все военнослужащие, временно покидающие бараки, непременно захватывали с собой свое оружие), пить чай, есть вкусные сладкие пирожки, которые непременно навязывала мадам Фридман, и неистово, но все же достаточно вежливо спорить с этими двумя юными ветеранами, вероятно, активными членами еврейского подполья,-- это они, возможно, бросили утром бомбу и укокошили старшего сержанта.
-- Все же несправедливо!-- пожаловался он Эстер, когда ему наконец удавалось увести ее из дома.-- Они со мной так разговаривают, словно я за все это несу личную ответственность.
Эстер, бросив на него косой взгляд, отвернулась; молвила осторожно:
-- Может быть, они так думают о всех английских солдатах?
-- И ты такого мнения, как они?
Эстер, покачав головой, твердо взяла его за руку, крепко ее сжала, возразила с серьезным видом:
-- Нет, я вообще не думаю о тебе как об английском солдате.
Голос у нее такой ласковый, томный, торжественно-спокойный...
Шли вдвоем по тихой улочке с беленькими домиками, дыша прозрачным чужеземным воздухом. Его солдатские сапоги гулко стучали по мостовой, винтовка болталась на плече; а рядом с ним шла девушка, в тонком белом платьице и в голубом джемпере; ветер нежно трепал ее мягкие, светло-каштановые волосы...
-- Ты только послушай!
Это Хоган; тон у него сердитый, нервный.
-- Святые карающие небеса! Через час они запоют по-другому -- вот увидишь!
Хоукинс открыл глаза: шхуна совсем близко, и песни отчетливо доносятся до них по воде с перегруженного пассажирами судна -- пронзительные женские сопрано сливаются с угрожающими басами мужчин. Хоган, вспомнил вдруг Хоукинс, тоже распевал песни, только на другом языке -- на кельтском, и в них тоже часто упоминались такие слова, как "свобода" и "справедливость". Этим песням Хогана научил дедушка в память о погибшем отце: ему прострелили горло на дублинской мостовой люди в точно такой военной форме, какую Хоган носит сейчас, находясь в семидесяти пяти милях к северу от Иерусалима.
Однако нехорошо как-то следить за приближением этого судна, фут за футом -- он снова закрыл глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15