А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 


— Обо мне? — от удивления она тихо рассмеялась. — Ничего. Кто я такая? Всего лишь девушка-секретарша в маленьком офисе, в маленьком городке, которая нигде, кроме своего городка, не бывала и которая вряд ли куда-то уедет из этого городка.
— Нет, я с вами не согласен, мисс Джордах, — серьезным тоном возразил Арнольд. — Я с вами категорически не согласен. Я видел много девушек. Но впервые вижу девушку, которую ждет большое будущее. Вас ждет большое будущее. У вас есть особый стиль поведения, самообладание. Могу поспорить, половина лечащихся здесь парней не раздумывая предложили бы вам руку и сердце, если бы вы только подали знак, намек, что одобряете их поведение.
— Пока я не собираюсь замуж.
— Конечно нет, о чем разговор, — кивнув, спокойно отозвался Арнольд. — Какой смысл спешить? Но такой красивой девушке не надо быть затворницей. — Он загасил сигарету в пепельнице на столе, полез в карман своего халата, вытащил другую из пачки, но не зажег. — В Корнуолле у меня была девушка. Мы с ней встречались целых три месяца, — сказал он. — Самая красивая, самая веселая, самая любящая девушка, о которой только может мечтать любой мужчина. Она, правда, была замужем, но нас это не тревожило. Ее муж еще в 1939 году уехал в Африку, и, по-моему, она даже забыла, как он выглядит. Мы вместе ходили в пабы, и, когда я получал увольнительную, она готовила дома для меня обед, а потом мы страстно занимались любовью, чувствуя себя так, будто мы — Адам и Ева в райском саду. — Он помолчал, задумчиво разглядывая белый потолок большой пустой комнаты. — Там, в Корнуолле, я стал человеком, — продолжал он. — Да, армия действительно сделала из меня мужчину, из меня, маленького неприметного Арнольда Симмса из Сент-Луиса, но увы, наступил тот печальный день, когда наша часть получила приказ отправиться на фронт. — Он замолчал, по-видимому вспоминая тот маленький уютный курортный городок с пальмами, веселую, жизнерадостную, нежную девушку, забывшую про своего мужа.
Гретхен сидела молча, стараясь не двигаться. Она всегда приходила в смущение, когда говорили о сексе в ее присутствии. И не потому, что она до сих пор девственница, это, так сказать, ее добровольный выбор, и выбор сознательный, ее смущала неспособность без смущения воспринимать секс и все, что связано с интимными делами, даже во время разговоров в кругу своих знакомых девушек. Пытаясь разобраться в причинах такой реакции, Гретхен поняла, что в таком ее отношении к сексу виноваты прежде всего родители. Их спальню от ее комнаты отделял лишь узкий коридорчик. В пять утра она слышала медленные, грузные шаги отца, медленно поднимающегося по лестнице, его низкий, охрипший пропитый голос, его уговоры, протесты и жалобное стенание ерзавшей по кровати матери, а потом шумную возню. Отец силой добивался своего. А утром невыносимо было смотреть на мать, на непроницаемое лицо-маску мученицы.
И вот сегодня, поздно вечером, в этом уснувшем госпитальном корпусе Гретхен впервые говорила о сексе с посторонним мужчиной, чего она никогда прежде себе не позволяла ни с одним человеком. Ее насильно, против ее воли, превращали в свидетели полового акта, пусть даже призрачного, но все равно полового акта, который она всегда стремилась вытеснить из своего сознания. Адам и Ева в раю. Два сплетенных человеческих тела: белое и черное. Она не хотела думать об этом, но ничего не могла с собою поделать. Но в откровенности этого парня был заложен определенный тайный смысл, определенная цель, ее никак нельзя было принять за ностальгические, навеянные ночью воспоминания солдата, вернувшегося с войны. Нет, в этом мелодичном, плавном шепоте была скрыта какая-то цель. Она догадывалась, что такой целью является она, Гретхен, но она гнала от себя эту мысль.
— После ранения я написал ей письмо, — продолжал Арнольд. — Но ответа не получил. Может, вернулся муж. И вот с тех пор я не был близок ни с одной женщиной. Я ведь был ранен в самом начале войны и с тех пор лежу в госпитале. Впервые я вышел из него погулять в прошлую субботу. Нам с Биллом дали увольнительную на весь день…— (Билл был его приятелем, вторым чернокожим американцем в их палате.) — Но что делать двум цветным парням в этой долине? Это вам не Корнуолл, можете мне поверить. Подумать только, направить меня в единственный, наверное, в Соединенных Штатах госпиталь, расположенный в городке, в котором нет ни одного цветного! Мы выпили по паре кружек пива на рынке, проехали на автобусе до речной пристани — нам сказали, что в верхней части городка живет негритянская семья. Но там никакой семьи не оказалось, кроме старика негра из Южной Каролины, который живет один в доме у самой реки, а вся его семья давно оттуда уехала, и, скорее всего, он давно позабыл об их существовании. Мы угостили его пивом, наговорили всякой чуши о наших великих подвигах на войне, как мы там храбро сражались, и пообещали приехать на рыбалку, когда получим увольнительную.
— Скоро вас выпишут из госпиталя, вы вернетесь домой и обязательно встретите красивую девушку и снова будете счастливы, как тогда, в Корнуолле. Я уверена в этом, — сказала Гретхен, посмотрев на часы. Она вдруг почувствовала, что говорит фальшиво, неискренне, каким-то чужим голосом, и ей стало стыдно. Но ей надо как можно скорее уходить отсюда.
— Уже очень поздно, Арнольд. Я с удовольствием поболтала с вами, но мне пора…— Она хотела встать, но он крепко сжал ее руку.
— Еще совсем не поздно, мисс Джордах, — сказал Арнольд. — Если быть откровенным, я давно ждал подходящего случая, чтобы поговорить с вами наедине.
— Арнольд, я опаздываю на автобус. Я…
— Мы с Биллом часто говорим о вас. — Арнольд не выпускал ее руки. — И мы решили, в следующую субботу, когда пойдем в увольнительную, пригласить вас погулять вместе с нами и немного развлечься.
— Вы с вашим другом очень любезны, — сухо сказала Гретхен. И этот тон ей давался с трудом. — Но по субботам обычно я ужасно занята.
— Мы, конечно, понимаем, что в этом городе девушке неприлично показываться в компании двух чернокожих, — продолжал Арнольд своим ровным тоном, в котором не было ни угрозы, ни злости, — люди здесь к этому не привыкли, к тому же мы простые солдаты…
— Все это не имеет никакого отношения…
— Садитесь на рейс двенадцать тридцать на автобус, следующий до пристани, — продолжал Арнольд, словно и не заметил ее протестов. — Мы приедем туда раньше, дадим старику пять долларов, пусть купит себе бутылку и сходит в кино. Мы привезем что-нибудь вкусненького и приготовим обед для нас троих. С трамвайной остановки повернете налево, пройдете прямо по дороге четверть мили, к самой реке, и увидите дом старика — он один стоит на берегу. Там нет ни души. Никто нам не помешает. Мы прекрасно проведем время.
— Я спешу домой, Арнольд, — громко сказала Гретхен. Она знала, что не закричит, не позовет на помощь, это сделать ей не позволит стыд, но она должна убедить его, что закричит, что способна позвать на помощь.
— Вкусная еда, пара стаканчиков легкого вина, — улыбаясь, продолжал нашептывать Арнольд, не выпуская ее руки. — Мы ведь так давно не были дома, мисс Джордах, не забывайте…
— Я сейчас закричу, — с трудом проговорила Гретхен. Как он себе такое позволяет? Такой вежливый, такой дружелюбный, и вдруг… Она презирала себя за неумение разбираться в людях.
— Мы такого высокого мнения о вас, мисс Джордах, — Билл и я. С того самого дня, когда я впервые вас увидел, я больше ни о ком другом и не могу думать. Билл говорит, что испытывает точно такие же чувства…
— По-моему, вы оба сошли с ума. Я доложу обо всем полковнику. — Гретхен хотела освободить руку, но не смогла. К тому же, если кто-нибудь сейчас случайно заглянет в зал и увидит ее сидящую на столе с Арнольдом, придется давать объяснения, и это объяснение будет не из приятных.
— Так вот, — так же невозмутимо продолжал Арнольд. — Мы с Биллом очень высокого мнения о вас, и мы готовы заплатить вам за этот день. За время службы у нас накопились деньги, и у меня, и у Билла, к тому же мне постоянно везло в игре в кости. Слушайте меня внимательно, мисс Джордах. У нас на двоих — восемьсот долларов, и мы готовы их вам заплатить. Всего за один денек, проведенный вместе с нами в доме на берегу реки…— Он отпустил ее руку и соскочил со стола, удачно приземлившись на здоровую ногу. Он прихрамывая пошел к двери, и его крупная фигура казалась такой неуклюжей в этом темном, с развевающимися полами бордовом халате. — Не нужно сейчас говорить ни «да», ни «нет», мисс Джордах, — с прежней вежливостью сказал он. — Подумайте хорошенько. До субботы еще два дня. Мы будем на пристани с одиннадцати утра. Приезжайте в любое время, как только освободитесь от домашних дел. Мы будем ждать. — Прихрамывая, он дошел до двери, стараясь идти прямо, не придерживаясь за стену, и вышел из зала.
Гретхен сидела в оцепенении. До нее доносился приглушенный гул машины. Раньше она как-то не прислушивалась к уличному шуму. Потом дотронулась рукой до локтя, за который еще совсем недавно ее крепко держал Арнольд. Потом соскочила со стола, машинально выключила свет, чтобы никто, случайно заглянув в зал, не увидел ее покрасневшего от стыда лица. Прислонилась к стене, постояла, поднесла к пылающим щекам ладони, словно пытаясь спрятать румянец от постороннего взгляда. Потом торопливо прошла в раздевалку, переоделась и бегом направилась к автобусной остановке.
Гретхен сидела перед туалетным столиком, вытирая остатки дневного крема с бледной, в прожилках, тонкой кожи лица под распухшими глазами. Перед ней выстроились баночки и флаконы с названиями законодателей моды и красоты от Вулворта, «Хейзл Бишоп», Коти. «Мы страстно занимались с ней любовью, как будто мы Адам и Ева в райском саду», — стучало у нее в голове.
Нет, нельзя об этом думать. Нельзя! Она завтра же зайдет к полковнику и попросит перевести ее на дежурства в другой блок госпиталя. Сюда она просто не может вернуться.
Она встала, сбросила с себя халат и несколько секунд стояла обнаженная, разглядывая себя в мягком свете настольной лампы. В зеркале отражались ее высокие, полные, белые, как сметана, груди, а розовые соски бесстыдно торчали вперед. Внизу — темный, таящий в себе опасность пушистый треугольник, ясно очерченный внутренними краями ее бледноватых пышных бедер.
Что же мне делать, что мне делать? — лихорадочно думала она. Надев ночную рубашку, она выключила свет и легла в холодную постель. Оставалось только надеяться, что сегодня ночью отец не предпримет свою атаку на мать. Слишком много для одной ночи. Она этого не вынесет.
Каждые полчаса автобус отправлялся по маршруту до Олбани. В субботу в нем будет полно солдат, получивших увольнительные на уик-энд. Целые толпы веселых молодых людей. Вот она покупает себе билет на конечной остановке, садится, поворачивается к окну и всматривается в далекую серую реку, вот она выходит на остановке у пристани, стоит там одна, перед заправочной станцией; под ее высокими каблуками шуршит гравий на неровной дороге, от нее пахнет духами, вот она идет, вот заброшенный, небеленый каркасный домик на берегу реки, вот она видит двух чернокожих со стаканами в руках; они молча смотрят на нее, как палачи на жертву, ожидают ее, эти две фигуры фатума, они, уверенные в себе, даже не поднимаются ей навстречу, а их позорная плата лежит в карманах; они ждут ее, заранее зная, что она придет, придет непременно, чтобы отдаться им, чтобы удовлетворить свое любопытство и похоть, заранее зная, что они будут заниматься с ней сексом одновременно и вдвоем.
Вытащив из-под головы подушку, она засунула ее между ног, затолкав поглубже ударами кулаков.

VI
Мэри Джордах стоит у окна с кружевными занавесками в своей спальне, глядя на задний двор сразу за пекарней. Два тощих деревца с прибитой между ними доской, на которой покачивается тяжелый, потертый, кожаный мешок цилиндрической формы, набитый песком, — такими мешками пользуются на тренировках боксеры. В темноватом узком пространстве двора этот мешок похож на повешенного. Когда-то в прежние беспечные дни в садах в глубине домов на их улице росли на клумбах цветы, а между деревьями качались натянутые гамаки. Каждый день ее муж надевает пару шерстяных перчаток, идет на задний двор и в течение двадцати минут колотит изо всех сил этот мешок с песком. Он нападает на него с невообразимой яростью, с такой всепоглощающей страстностью, будто он не тренируется, а ведет бой за свою жизнь. Иногда, когда она видит его за этим занятием, когда в лавке ее сменяет Руди, чтобы дать ей немного отдохнуть, Мэри кажется, что он колошматит не этот безжизненный мешок с песком, а ее саму.
Она стоит у окна в своем зеленом атласном халате с замасленными воротником и манжетами. Она курит сигарету, не замечая, как пепел сыплется ей на халат. В приюте она была самой опрятной, самой аккуратной из всех девушек: чистенькая и свежая, как цветочек в стеклянной вазе. Монахини знали, как приучить своих воспитанниц к чистоте. Теперь она превратилась в неряху, располнела, больше не следит ни за волосами, ни за фигурой, ни за одеждой. Монахини привили ей любовь к религии, к церковным обрядам, но вот уже лет двадцать она не ходила к мессе. Когда родилась Гретхен, она договорилась со священником о крещении, но муж наотрез отказался прийти к купели и строго-настрого запретил жертвовать на церковь деньги — ни цента. Ведь он — ревностный католик с рождения.
Вот тебе и судьба: трое некрещеных и неверующих детей и богохульствующий муж, ненавидящий церковь. Тяжкий крест она несет на своих плечах!
Она никогда не видела ни матери, ни отца. Сиротский приют в Буффало заменил ей и мать, и отца. Там ей дали фамилию — Пиз. Может, так звали ее мать. Мысленно она всегда называла себя Мэри Пиз, а не Мэри Джордах или миссис Аксель Джордах. Когда она покидала приют, то мать-настоятельница сказала, что, возможно, ее мать ирландка, но никто не мог за это с точностью поручиться. Она предостерегала ее от опасностей и соблазнов, подстерегающих ее в этой жизни, советовала быть осмотрительной и помнить, что в ее жилах течет кровь падшей женщины. Тогда Мэри было всего шестнадцать, — стройная девочка с золотистыми волосами, с розовыми щечками. Когда у нее родилась дочь, она хотела назвать ее Коллин, в память о своем ирландском происхождении. Но ее муж недолюбливал ирландцев и заявил, что назовет дочь Гретхен. Он знавал в Гамбурге одну хорошую проститутку, ее звали Гретхен. Прошел всего только год после свадьбы, а он уже возненавидел ее.
Они познакомились в ресторане на озере Буффало, где она работала официанткой. Работу ей подыскал ее родной приют. Владельцы ресторана — стареющие супруги американо-немецкого происхождения по фамилии Мюллер. Приют направлял к ним своих выпускниц, так как эта супружеская пара отличалась своей добротой, регулярно ходила в церковь. Мюллеры поселили Мэри в пустующей комнате над своей квартирой. Они хорошо относились к ней, и никто из клиентов не осмеливался произнести в ее адрес ни одного грубого словца. Три раза в неделю они отпускали ее на занятия в вечернюю школу, чтобы она продолжала свое обучение. Нельзя же всю жизнь оставаться официанткой!
Аксель Джордах, крупный, молчаливый, прихрамывающий молодой человек, эмигрировал из Германии еще в начале 20-х и работал матросом на пароходах, курсирующих по Великим озерам. Зимой, когда озера покрывались льдом, он помогал мистеру Мюллеру на кухне, работал одновременно и поваром и пекарем. В то время он едва объяснялся по-английски и приходил в ресторан, чтобы немного побеседовать с кем-нибудь из посетителей на родном языке. После ранения его признали негодным к строевой службе и комиссовали из немецкой армии. Он устроился работать поваром в госпитале во Франкфурте.
И все из-за того, что после войны этот молодой человек, выйдя из госпиталя, почувствовал себя абсолютно никому не нужным на родине и решил поискать счастья в другой стране, она сейчас стоит в этой убогой, жалкой комнате, в этой развалюхе над лавкой, где она постепенно день за днем гробила свою молодость, красоту и рассталась с надеждой. И впереди — никакого просвета.
Ухаживая за ней, Аксель всегда был вежлив. Он был настолько робким, что не осмеливался взять ее за руку. В перерыве между рейсами, оказываясь в Буффало, он встречал ее у школы и провожал домой. Он попросил ее помочь ему исправить его английский, потому что ее произношение всегда было предметом особой гордости. Когда окружающие слушали ее, то говорили, что она, конечно, родом из Бостона, и Мэри принимала их слова как большой комплимент в свой адрес. Сестра Кэтрин, которую она любила больше других монахинь в приюте, была родом из Бостона. Она говорила четко, точно подбирая слова, и обладала словарным запасом очень образованной женщины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9