).
– сказал Джек, похвалив себя за то, что он вспомнил, как по-итальянски будет «чистить».
Осмотрев пиджак, висевший у нее на руке, горничная коснулась пальцем одного из влажных коричневых пятен. Она вопросительно взглянула на Джека.
– Кровь, – сказал он, безуспешно пытаясь вспомнить соответствующее итальянское слово. – Кровь, – повторил он, повысив голос.
Не поняв Джека, старушка заулыбалась угодливо и встре-воженно.
– Va bene Хорошо(ит.).
, – пробормотала она.
– Sangue Кровь(ит.).
, – снисходительно, с нетерпением в голосе произнес официант, уходя. – Sangue.
– Ah, si, si, sangue
Горничная затрясла седыми кудряшками, стыдясь своей несообразительности, словно в роскошные отели гости всегда прибывали в костюмах, забрызганных кровью.
– Subito, subito Сейчас, быстро(ит.).
.
Она исчезла за дверью вслед за официантом. Ожидая, когда молодой человек вернется со льдом, Джек принялся разбирать вещи. Он разместил остальные костюмы в шкафу, надеясь, что к завтрашнему утру они отвисятся. Поставил на туалетный столик в спальне обтянутую кожей рамку с фотографией жены и детей. Затем Джек шагнул на небольшой балкон, но «люкс» выходил на сторону, противоположную фасадной. Эндрус увидел лишь соседний дом, отделенный от гостиницы переулком; здание, умытое дождем, серело на фоне вечернего неба, в его окнах отражалось неоновое многоцветье римской рекламы. Откуда-то снизу доносился громкий, ритмичный рок-н-ролл. Прохладный воздух был еще насыщен влагой; безликие контуры зданий, неоновые огни, резкие, дисгармоничные звуки музыки казались приметами любого современного города, принадлежавшего веку Америки. Вид, открывающийся с балкона, ничем не напоминал о временах, когда Цезарь правил здесь народом, Микеланджело спорил с папой, а короли короновались в двух милях от этого места.
Замерзший Джек вернулся в комнату, укрывшись за высокой стеклянной дверью от пронзительных звуков радио. Он заметил лежащую на туалетном столике скомканную купюру достоинством в десять тысяч лир, которую ему навязала та женщина. Он улыбнулся, подумав о том, что ему доводилось проливать кровь за меньшую сумму. Джек разгладил ассигнацию и положил ее в бумажник, но не в отделение для денег, а рядом с правами.
Когда официант принес лед, Джек налил себе виски, разбавив его водой. Он снял туфли, сел на край кровати и стал потягивать жидкость; путешествие утомило Джека, припухший нос слегка ныл.
Сидя так с опущенными веками, чувствуя вкус крови, Джек увидел перед глазами другую, медленно кристаллизующуюся, картину – призрачное воспоминание о далеком детстве. Тогда он сидел на деревянной скамье, и кровь стояла в горле. Джек полностью закрыл глаза, чтобы сосредоточиться, и видение стало более ясным. Весенний день, влажная трава пахнет свежестью. Ему десять лет, он находится на школьном бейсбольном поле; отскочивший от земли мяч угодил ему в переносицу. Кровотечение длилось три часа, пока домой не пришел отец, который приложил лед к затылку мальчика и заставил его лечь на кровать так, чтобы запрокинутая голова свисала с ее края.
– Следующий раз, – весело сказал отец, когда мать с тревогой на лице застыла над сыном, – ты не будешь отбивать мяч носом.
– Я не ждал такого отскока, – хрипло сказал Джек.
– В жизни отскок часто бывает неожиданным, – назидательным тоном произнес отец. – Это нормальное явление. О нем забывать нельзя.
Вспоминая, Джек улыбнулся; он почувствовал себя лучше. Благодаря вкусу крови, вернувшему его в детство, он словно сбросил несколько лет. Джек поставил на столик недопитое виски, взял из ведерка кусок льда и, прижав его к основанию черепа, лег на спину. Он был рад тому, что отец предстал перед его глазами молодым человеком.
Джек начал погружаться в дремоту, не замечая холодных капель, катившихся за воротник. «Sangue. Sangue», – мысленно произнес он. – Как же я мог забыть такое простое слово?
3
Придя в бар, Джек не нашел там Делани. Он успел принять душ, тщательно причесать влажные волосы, надеть отутюженный костюм. Нос его оставался немного припухшим, но кровотечение прекратилось. Душ взбодрил Джека, помог прогнать сонливость, зарядил энергией. В баре было много солидных американцев среднего возраста; они заслужили свои коктейли долгим стоянием перед статуями и алтарями, походами к развалинам и триумфальным аркам, хлопотами, предшествующими аудиенции у папы. Все места у стойки были заняты; чтобы получить мартини, Джеку пришлось протиснуться между сидевшими там мужчиной и женщиной.
– Он сказал, что не понимает по-немецки, – произнесла с сильным немецким акцентом женщина, – но я знаю, что он солгал. Все евреи понимают немецкую речь.
– Ты откуда? – спросил мужчина.
– Из Гамбурга, – ответила его рыжеволосая собеседница. Черное платье с глубоким вырезом спереди плотно облегало ее пышную фигуру; у женщины было хитрое порочное лицо и крупные красноватые руки крестьянки. Джек, за последние несколько лет заходивший в этот бар три-четыре раза, уже видел ее здесь; угадать профессию женщины не составляло труда. Заведение было приличным, и поэтому немка сама не приставала к мужчинам, но у нее, несомненно, была договоренность с хозяином бара.
Немцы, подумал Джек, с отвращением поглядев на женщину, готовы удовлетворять любые запросы послевоенной Европы. Парижские шлюхи хотя бы не выглядят такими самодовольными.
Он повернулся спиной к паре, сидевшей у стойки; держа бокал в руке, обвел взглядом комнату. Компания стоявших возле Джека молодых итальянцев загораживала от него ближний угол зала; великолепно постриженные, в галстуках нежных тонов, повязанных вокруг ослепительно белых воротничков, они оживленно беседовали; красивые, полные жизненных сил, готовые к любви, преступлению, путешествиям, юноши оценивающе разглядывали каждую входившую в бар женщину. Джек позавидовал их красоте, уверенности, молодости, но прежде всего – их непосредственности. Как большинство американцев, Джек всегда скрывал свои эмоции, и эта недостижимая итальянская раскрепощенность, нескрываемое жизнелюбие и бесстыдная доступность вызывали у него сознание собственной неопытности и глупой невинности.
Джек сделал шаг в сторону, чтобы осмотреть весь бар. Он пригляделся к лицам посетителей и понял, что он ищет ударившего его мужчину, а также женщин, сопровождавших пьяного. Их в баре не было. Недовольный собой, пожал плечами. «Что бы я сделал, если бы увидел его?» – подумал Джек.
Допив коктейль, он собрался заказать новую порцию, но тут заметил вошедшего в зал Делани; Морис был в том же пальто, что и прежде, из его кармана торчала кепка. Мягкие светлые волосы Делани падали на лицо, черты которого выдавали тяжелый, властный характер режиссера.
– Мы опаздываем, – с ходу произнес Делани. – Идем отсюда. Терпеть не могу эту дыру. Здесь собираются одни паразиты.
Он с неприязнью посмотрел на группу итальянцев, на шлюху-немку, на измученных экскурсиями американцев.
Джек заплатил за мартини и вслед за Делани направился к двери.
– Куда мы опаздываем? – спросил он.
– Увидишь, увидишь, – сказал Делани, наслаждаясь заинтригованностью Джека.
Внезапно остановившись, Морис с любопытством посмотрел на своего друга.
Что у тебя с носом?
– Пьяный ударил меня возле гостиницы, – смущенно пояснил Джек.
– Когда?
– Через минуту после твоего отъезда. – Ты встречал его раньше?
– Никогда. Делани усмехнулся.
– Ты мгновенно включился в бурлящую жизнь Вечного Города, да? Я здесь уже пять месяцев, а меня никто еще не стукнул.
– Зато тебе успели испачкать воротничок губной помадой, – сказал Джек, шагая к выходу:
Рука Делани виновато потянулась к горлу.
– И где это меня угораздило?
– Клара обедает с нами? – спросил Джек, подойдя к двери.
– Нет, – сказал Делани, не вдаваясь в подробности.
Они сели в зеленый «фиат»; швейцар с армейской выправкой сочувственно поглядел на нос Джека, словно он напомнил ему о грехах собственной юности, и захлопнул дверцу автомобиля.
Делани, расположившись в углу и держа спину очень прямо, смотрел на проносившиеся мимо машины.
– Господи, – сказал он, – итальянцы мчатся как юнцы, мечтающие занять первое место в воскресных автогонках.
– Ну, – отозвался Джек, – французы ездят еще более лихо. Они всегда несутся так, словно спешат забрать свои деньги из банка, который вот-вот разорится. Как-то раз я спросил одного француза, почему они всегда мчатся так быстро. Подумав, он ответил: «Мы проиграли войну».
Делани улыбнулся.
– Ты, видно, стал знатоком французов, – сказал он.
– Французы – непостижимая нация, – возразил Джек. – Ну, Морис, говори – куда мы едем?
– Если ты способен лить слезы, готовься к этому, – сказал Делани. – Скоро увидишь.
Он замурлыкал себе под нос, загадочно улыбаясь. Это была какая-то известная старая песенка, но Делани так безбожно искажал мотив, что Джек не узнавал ее; однако он чувствовал, что она ему знакома и что Делани вспомнил о ней неспроста.
Автомобиль остановился перед кинотеатром.
– Приехали, – сказал Делани.
Он вышел из «фиата» и придержал дверцу для Джека.
– Я надеюсь, ты потерпишь еще немного без еды.
Он не спускал глаз с Джека, увидевшего перед собой афишу фильма «Украденная полночь»; это была старая лента, снятая Делани. В списке актеров, приведенном на плакате, первым значился Джеймс Роял. У входа висела увеличенная фотография Джека, сделанная лет двадцать назад, еще до ранения и связанного с ним утолщения челюсти. Джек уже не помнил себя таким красивым.
– Что за идея? – сказал Джек.
– Я думал, тебе будет интересно, – невинно произнес Делани.
– Я в этом не уверен.
Теперь Джек догадался, что за мелодию напевал Делани в машине. Это была довоенная песенка «Провожая домой мою крошку»; она исполнялась несколько раз в течение фильма, ее мелодия была использована композитором, сочинявшим музыку для картины, в качестве лейтмотива, на фоне которого проходили ключевые сцены.
– Об этом позаботился рекламный отдел, – сообщил Морис. – Пусть публика увидит, что создал в молодости знаменитый режиссер, ныне работающий в Риме:
– Ты сам еще не смотрел?
Джек не отрывал взгляда от блестящей, ярко освещенной фотографии.
– Нет, – ответил Делани. – Я решил, что сидеть рядом с тобой во время сеанса – мой долг друга.
– Долг друга, – повторил Джек. – Когда ты видел фильм последний раз?
– Лет десять – пятнадцать тому назад. Делани взглянул на часы.
– Черт с ним. Этот мерзавец опять опаздывает. Не будем его ждать. Он отыщет нас после сеанса.
– Ты это о ком? – спросил Джек, идя за Делани к кассе.
– Об одном французском журналисте, который пишет обо мне статью для парижской газеты, – сказал Делани, протягивая в окошечко деньги.
Он обращался с итальянскими купюрами так, словно они обжигали его руки.
Он назвал себя твоим другом. Его зовут Жан-Батист Деспьер.
– Да, он – мой друг, – обрадованно подтвердил Джек.
Он познакомился с Деспьером лет десять – двадцать тому назад; когда Деспьер возвращался в Париж из своих странствий, они всегда играли в теннис. Джек знал, что присутствие Деспьера в Риме сделает эти две недели гораздо более приятными. Когда в 1949-м Джек впервые приехал в Рим, Деспьер повез его вечером на фиакре смотреть залитый лунным светом Колизей в обществе двух хорошеньких девятнадцатилетних американок; журналист заявил, что каждый человек в свой первый римский вечер должен посмотреть залитый лунным светом Колизей в обществе двух хорошеньких девятнадцатилетних американок.
– Веселый малый, правда? сказал Делани, заходя в кинотеатр.
Иногда, – отозвался Джек, вспоминая случаи, когда это определение не подходило к Деспьеру.
– Скажи ему, – хрипло прошептал Делани, под грохот хроники следуя за женщиной, рассаживающей зрителей по местам, – что в Соединенных Штагах журналисты более пунктуальны.
Они сели недалеко от экрана, поскольку Делани страдал близорукостью. Морис надел очки с толстыми стеклами в металлической оправе, которые он, будучи тщеславен, носил лишь в случае крайней необходимости. За кадром звучал возбужденный итальянский голос, киножурнал представлял обычную смесь из стихийных бедствий, демонстраций, выступлений политических деятелей – раненые арабы, окруженные в Алжире французскими войсками, уступили место волнениям в Северной Италии, английская королева наносила кому-то визит, люди в форме осматривали обломки потерпевшего крушение самолета. Пока шла хроника, Делани недовольно фыркал. Во рту у него находилась жевательная резинка; по громкости чавканья Джек мог судить о степени отвращения, которое вызывали у Мориса мелькавшие на экране люди и события.
– Замечательная прелюдия к произведению искусства, – громко сказал Делани, когда хроника закончилась. – Кровь и лица политиков. Попробовали бы так поступить в Карнеги-Холл. Показали бы человека, висящего на дыбе, затем предоставили бы слово сенатору с Миссисипи, озабоченному загрязнением прибрежных вод, а потом начали бы исполнять Седьмую симфонию. А в кинотеатре все можно…
Делани возмущенно затряс головой, защищая искусство, которому он отдал тридцать лет своей жизни.
Зазвучали фанфары, и на экране появилось название фильма. Увидев свой актерский псевдоним, Джек испытал тщеславное, горделивое чувство, которое охватывало его в молодости, когда он замечал где-либо это пустое, лживое, широко разрекламированное имя, почти забытое им с той поры, когда оно светилось неоном над кинотеатрами во многих городах Америки.
Псевдоним был придуман хозяином голливудской студии; сначала Джек играл на театральной сцене под своим настоящим именем.
– Джон Эндрус, – произнес, покачивая головой, Катцер, хозяин студии. – Не годится. Не обижайтесь, но это звучит не по-американски.
– Мои предки обосновались здесь в 1848 году, – сообщил Джек.
– Никто не подвергает сомнению сей факт, – сказал Катцер. – Это чисто профессиональный вопрос: важно, как смотрится имя на афише, как оно воспринимается на слух. Мы – эксперты в таких делах, мистер Эндрус, положитесь на нас.
– Я полагаюсь на вас, – с едва заметной улыбкой сказал Джек.
Он был молод и беден; предвкушение славы волновало его, к тому же этот человек мог помочь Джеку разбогатеть.
– Сейчас, – сказал хозяин студии, – мне ничего не приходит в голову. Загляните завтра…
Катцер посмотрел в настольный календарь, где он отмечал время деловых встреч.
– В четверть одиннадцатого я сообщу вам новое имя. Утром следующего дня, в десять часов пятнадцать минут,
Джек превратился в Джеймса Рояла. Псевдоним не понравился ему своей безликостью, Джек так и не привык к нему, но Катцер сдержал свое обещание. Псевдоним Джека вспыхнул неоном во всех крупных городах, появился на рекламных щитах, установленных на важнейших автомагистралях страны. Не обманул Катцер и насчет денег. За несколько лет Джек заработал такую сумму, о которой прежде и не мечтал. Он не менял свою фамилию официально, и, вступая в армию добровольцем, Джек с облегчением назвал себя Джоном Эндрусом, испытывая при этом такое чувство, словно он возвращался к себе домой.
Перед глазами Джека поплыли полузабытые имена актеров, а также членов съемочной группы: Уолтер Башелл, Отис Кэррингтон, Женевьев Карр, Хэрри Дэвис, Чарлз Макнайт, Лоренс Майерс, Фредерик Смит, Карлотта Ли, Борис Айлински – последняя фамилия была не очень-то американской, но она принадлежала не актеру, а композитору. Кто-то из них уже умер, другие обрели известность, третьи остались в тени. Присутствовала в этом списке и бывшая жена Джека. Если бы Джек находился здесь один, он непременно поднялся бы и покинул кинозал, но, бросив взгляд на развалившегося в соседнем кресле Делани, который равнодушно смотрел на экран сквозь свои очки, громко чавкая жевательной резинкой, Джек подумал: «Если он способен вынести это, то и я не стану спасаться бегством».
Затем начался фильм, и Джек больше не следил за Делани.
Это была история юноши, влюбившегося в зрелую женщину, хозяйку книжного магазина. В третьей части фильма, уже после украденной полночи, давшей название картине, после стыдливо ушедшей в «затемнение» сцены в подсобном помещении магазина их «грех» перестает быть тайной для окружающих, и тут вспыхивает скандал; женщина подвергается травле; паренек совершает преступление, чтобы раздобыть денег и помочь своей возлюбленной остаться в городе; затем он предстает перед добрым и мудрым судьей, который вправляет ему мозги, объясняя, в чем заключается его истинный долг. За мучительным расставакием героев следует стандартный финал: юноша возвращается к чистой, неиспорченной девушке, все это время хранившей верность своему избраннику. Банальность сюжета не повлияла на восприятие Джека. Картина захватила его не потому, что он увидел на экране самого себя в возрасте двадцати двух лет (паренек этот казался Джеку таким же далеким и незнакомым, как и другие занятые в фильме актеры), и не потому, что он вновь увидел одетую в наряды ушедшей эпохи красивую женщину, свою бывшую жену, которую он сначала любил, потом ненавидел, но благодаря изяществу, точности, достоверности, вносимых Делани в каждую, даже глупейшую, сцену, будь то тонкий, идеально выверенный эпизод свидания или мелодраматичные, сентиментальные сцены, которыми режиссер отдавал дань требованиям кинорынка.
1 2 3 4 5 6 7
– сказал Джек, похвалив себя за то, что он вспомнил, как по-итальянски будет «чистить».
Осмотрев пиджак, висевший у нее на руке, горничная коснулась пальцем одного из влажных коричневых пятен. Она вопросительно взглянула на Джека.
– Кровь, – сказал он, безуспешно пытаясь вспомнить соответствующее итальянское слово. – Кровь, – повторил он, повысив голос.
Не поняв Джека, старушка заулыбалась угодливо и встре-воженно.
– Va bene Хорошо(ит.).
, – пробормотала она.
– Sangue Кровь(ит.).
, – снисходительно, с нетерпением в голосе произнес официант, уходя. – Sangue.
– Ah, si, si, sangue
Горничная затрясла седыми кудряшками, стыдясь своей несообразительности, словно в роскошные отели гости всегда прибывали в костюмах, забрызганных кровью.
– Subito, subito Сейчас, быстро(ит.).
.
Она исчезла за дверью вслед за официантом. Ожидая, когда молодой человек вернется со льдом, Джек принялся разбирать вещи. Он разместил остальные костюмы в шкафу, надеясь, что к завтрашнему утру они отвисятся. Поставил на туалетный столик в спальне обтянутую кожей рамку с фотографией жены и детей. Затем Джек шагнул на небольшой балкон, но «люкс» выходил на сторону, противоположную фасадной. Эндрус увидел лишь соседний дом, отделенный от гостиницы переулком; здание, умытое дождем, серело на фоне вечернего неба, в его окнах отражалось неоновое многоцветье римской рекламы. Откуда-то снизу доносился громкий, ритмичный рок-н-ролл. Прохладный воздух был еще насыщен влагой; безликие контуры зданий, неоновые огни, резкие, дисгармоничные звуки музыки казались приметами любого современного города, принадлежавшего веку Америки. Вид, открывающийся с балкона, ничем не напоминал о временах, когда Цезарь правил здесь народом, Микеланджело спорил с папой, а короли короновались в двух милях от этого места.
Замерзший Джек вернулся в комнату, укрывшись за высокой стеклянной дверью от пронзительных звуков радио. Он заметил лежащую на туалетном столике скомканную купюру достоинством в десять тысяч лир, которую ему навязала та женщина. Он улыбнулся, подумав о том, что ему доводилось проливать кровь за меньшую сумму. Джек разгладил ассигнацию и положил ее в бумажник, но не в отделение для денег, а рядом с правами.
Когда официант принес лед, Джек налил себе виски, разбавив его водой. Он снял туфли, сел на край кровати и стал потягивать жидкость; путешествие утомило Джека, припухший нос слегка ныл.
Сидя так с опущенными веками, чувствуя вкус крови, Джек увидел перед глазами другую, медленно кристаллизующуюся, картину – призрачное воспоминание о далеком детстве. Тогда он сидел на деревянной скамье, и кровь стояла в горле. Джек полностью закрыл глаза, чтобы сосредоточиться, и видение стало более ясным. Весенний день, влажная трава пахнет свежестью. Ему десять лет, он находится на школьном бейсбольном поле; отскочивший от земли мяч угодил ему в переносицу. Кровотечение длилось три часа, пока домой не пришел отец, который приложил лед к затылку мальчика и заставил его лечь на кровать так, чтобы запрокинутая голова свисала с ее края.
– Следующий раз, – весело сказал отец, когда мать с тревогой на лице застыла над сыном, – ты не будешь отбивать мяч носом.
– Я не ждал такого отскока, – хрипло сказал Джек.
– В жизни отскок часто бывает неожиданным, – назидательным тоном произнес отец. – Это нормальное явление. О нем забывать нельзя.
Вспоминая, Джек улыбнулся; он почувствовал себя лучше. Благодаря вкусу крови, вернувшему его в детство, он словно сбросил несколько лет. Джек поставил на столик недопитое виски, взял из ведерка кусок льда и, прижав его к основанию черепа, лег на спину. Он был рад тому, что отец предстал перед его глазами молодым человеком.
Джек начал погружаться в дремоту, не замечая холодных капель, катившихся за воротник. «Sangue. Sangue», – мысленно произнес он. – Как же я мог забыть такое простое слово?
3
Придя в бар, Джек не нашел там Делани. Он успел принять душ, тщательно причесать влажные волосы, надеть отутюженный костюм. Нос его оставался немного припухшим, но кровотечение прекратилось. Душ взбодрил Джека, помог прогнать сонливость, зарядил энергией. В баре было много солидных американцев среднего возраста; они заслужили свои коктейли долгим стоянием перед статуями и алтарями, походами к развалинам и триумфальным аркам, хлопотами, предшествующими аудиенции у папы. Все места у стойки были заняты; чтобы получить мартини, Джеку пришлось протиснуться между сидевшими там мужчиной и женщиной.
– Он сказал, что не понимает по-немецки, – произнесла с сильным немецким акцентом женщина, – но я знаю, что он солгал. Все евреи понимают немецкую речь.
– Ты откуда? – спросил мужчина.
– Из Гамбурга, – ответила его рыжеволосая собеседница. Черное платье с глубоким вырезом спереди плотно облегало ее пышную фигуру; у женщины было хитрое порочное лицо и крупные красноватые руки крестьянки. Джек, за последние несколько лет заходивший в этот бар три-четыре раза, уже видел ее здесь; угадать профессию женщины не составляло труда. Заведение было приличным, и поэтому немка сама не приставала к мужчинам, но у нее, несомненно, была договоренность с хозяином бара.
Немцы, подумал Джек, с отвращением поглядев на женщину, готовы удовлетворять любые запросы послевоенной Европы. Парижские шлюхи хотя бы не выглядят такими самодовольными.
Он повернулся спиной к паре, сидевшей у стойки; держа бокал в руке, обвел взглядом комнату. Компания стоявших возле Джека молодых итальянцев загораживала от него ближний угол зала; великолепно постриженные, в галстуках нежных тонов, повязанных вокруг ослепительно белых воротничков, они оживленно беседовали; красивые, полные жизненных сил, готовые к любви, преступлению, путешествиям, юноши оценивающе разглядывали каждую входившую в бар женщину. Джек позавидовал их красоте, уверенности, молодости, но прежде всего – их непосредственности. Как большинство американцев, Джек всегда скрывал свои эмоции, и эта недостижимая итальянская раскрепощенность, нескрываемое жизнелюбие и бесстыдная доступность вызывали у него сознание собственной неопытности и глупой невинности.
Джек сделал шаг в сторону, чтобы осмотреть весь бар. Он пригляделся к лицам посетителей и понял, что он ищет ударившего его мужчину, а также женщин, сопровождавших пьяного. Их в баре не было. Недовольный собой, пожал плечами. «Что бы я сделал, если бы увидел его?» – подумал Джек.
Допив коктейль, он собрался заказать новую порцию, но тут заметил вошедшего в зал Делани; Морис был в том же пальто, что и прежде, из его кармана торчала кепка. Мягкие светлые волосы Делани падали на лицо, черты которого выдавали тяжелый, властный характер режиссера.
– Мы опаздываем, – с ходу произнес Делани. – Идем отсюда. Терпеть не могу эту дыру. Здесь собираются одни паразиты.
Он с неприязнью посмотрел на группу итальянцев, на шлюху-немку, на измученных экскурсиями американцев.
Джек заплатил за мартини и вслед за Делани направился к двери.
– Куда мы опаздываем? – спросил он.
– Увидишь, увидишь, – сказал Делани, наслаждаясь заинтригованностью Джека.
Внезапно остановившись, Морис с любопытством посмотрел на своего друга.
Что у тебя с носом?
– Пьяный ударил меня возле гостиницы, – смущенно пояснил Джек.
– Когда?
– Через минуту после твоего отъезда. – Ты встречал его раньше?
– Никогда. Делани усмехнулся.
– Ты мгновенно включился в бурлящую жизнь Вечного Города, да? Я здесь уже пять месяцев, а меня никто еще не стукнул.
– Зато тебе успели испачкать воротничок губной помадой, – сказал Джек, шагая к выходу:
Рука Делани виновато потянулась к горлу.
– И где это меня угораздило?
– Клара обедает с нами? – спросил Джек, подойдя к двери.
– Нет, – сказал Делани, не вдаваясь в подробности.
Они сели в зеленый «фиат»; швейцар с армейской выправкой сочувственно поглядел на нос Джека, словно он напомнил ему о грехах собственной юности, и захлопнул дверцу автомобиля.
Делани, расположившись в углу и держа спину очень прямо, смотрел на проносившиеся мимо машины.
– Господи, – сказал он, – итальянцы мчатся как юнцы, мечтающие занять первое место в воскресных автогонках.
– Ну, – отозвался Джек, – французы ездят еще более лихо. Они всегда несутся так, словно спешат забрать свои деньги из банка, который вот-вот разорится. Как-то раз я спросил одного француза, почему они всегда мчатся так быстро. Подумав, он ответил: «Мы проиграли войну».
Делани улыбнулся.
– Ты, видно, стал знатоком французов, – сказал он.
– Французы – непостижимая нация, – возразил Джек. – Ну, Морис, говори – куда мы едем?
– Если ты способен лить слезы, готовься к этому, – сказал Делани. – Скоро увидишь.
Он замурлыкал себе под нос, загадочно улыбаясь. Это была какая-то известная старая песенка, но Делани так безбожно искажал мотив, что Джек не узнавал ее; однако он чувствовал, что она ему знакома и что Делани вспомнил о ней неспроста.
Автомобиль остановился перед кинотеатром.
– Приехали, – сказал Делани.
Он вышел из «фиата» и придержал дверцу для Джека.
– Я надеюсь, ты потерпишь еще немного без еды.
Он не спускал глаз с Джека, увидевшего перед собой афишу фильма «Украденная полночь»; это была старая лента, снятая Делани. В списке актеров, приведенном на плакате, первым значился Джеймс Роял. У входа висела увеличенная фотография Джека, сделанная лет двадцать назад, еще до ранения и связанного с ним утолщения челюсти. Джек уже не помнил себя таким красивым.
– Что за идея? – сказал Джек.
– Я думал, тебе будет интересно, – невинно произнес Делани.
– Я в этом не уверен.
Теперь Джек догадался, что за мелодию напевал Делани в машине. Это была довоенная песенка «Провожая домой мою крошку»; она исполнялась несколько раз в течение фильма, ее мелодия была использована композитором, сочинявшим музыку для картины, в качестве лейтмотива, на фоне которого проходили ключевые сцены.
– Об этом позаботился рекламный отдел, – сообщил Морис. – Пусть публика увидит, что создал в молодости знаменитый режиссер, ныне работающий в Риме:
– Ты сам еще не смотрел?
Джек не отрывал взгляда от блестящей, ярко освещенной фотографии.
– Нет, – ответил Делани. – Я решил, что сидеть рядом с тобой во время сеанса – мой долг друга.
– Долг друга, – повторил Джек. – Когда ты видел фильм последний раз?
– Лет десять – пятнадцать тому назад. Делани взглянул на часы.
– Черт с ним. Этот мерзавец опять опаздывает. Не будем его ждать. Он отыщет нас после сеанса.
– Ты это о ком? – спросил Джек, идя за Делани к кассе.
– Об одном французском журналисте, который пишет обо мне статью для парижской газеты, – сказал Делани, протягивая в окошечко деньги.
Он обращался с итальянскими купюрами так, словно они обжигали его руки.
Он назвал себя твоим другом. Его зовут Жан-Батист Деспьер.
– Да, он – мой друг, – обрадованно подтвердил Джек.
Он познакомился с Деспьером лет десять – двадцать тому назад; когда Деспьер возвращался в Париж из своих странствий, они всегда играли в теннис. Джек знал, что присутствие Деспьера в Риме сделает эти две недели гораздо более приятными. Когда в 1949-м Джек впервые приехал в Рим, Деспьер повез его вечером на фиакре смотреть залитый лунным светом Колизей в обществе двух хорошеньких девятнадцатилетних американок; журналист заявил, что каждый человек в свой первый римский вечер должен посмотреть залитый лунным светом Колизей в обществе двух хорошеньких девятнадцатилетних американок.
– Веселый малый, правда? сказал Делани, заходя в кинотеатр.
Иногда, – отозвался Джек, вспоминая случаи, когда это определение не подходило к Деспьеру.
– Скажи ему, – хрипло прошептал Делани, под грохот хроники следуя за женщиной, рассаживающей зрителей по местам, – что в Соединенных Штагах журналисты более пунктуальны.
Они сели недалеко от экрана, поскольку Делани страдал близорукостью. Морис надел очки с толстыми стеклами в металлической оправе, которые он, будучи тщеславен, носил лишь в случае крайней необходимости. За кадром звучал возбужденный итальянский голос, киножурнал представлял обычную смесь из стихийных бедствий, демонстраций, выступлений политических деятелей – раненые арабы, окруженные в Алжире французскими войсками, уступили место волнениям в Северной Италии, английская королева наносила кому-то визит, люди в форме осматривали обломки потерпевшего крушение самолета. Пока шла хроника, Делани недовольно фыркал. Во рту у него находилась жевательная резинка; по громкости чавканья Джек мог судить о степени отвращения, которое вызывали у Мориса мелькавшие на экране люди и события.
– Замечательная прелюдия к произведению искусства, – громко сказал Делани, когда хроника закончилась. – Кровь и лица политиков. Попробовали бы так поступить в Карнеги-Холл. Показали бы человека, висящего на дыбе, затем предоставили бы слово сенатору с Миссисипи, озабоченному загрязнением прибрежных вод, а потом начали бы исполнять Седьмую симфонию. А в кинотеатре все можно…
Делани возмущенно затряс головой, защищая искусство, которому он отдал тридцать лет своей жизни.
Зазвучали фанфары, и на экране появилось название фильма. Увидев свой актерский псевдоним, Джек испытал тщеславное, горделивое чувство, которое охватывало его в молодости, когда он замечал где-либо это пустое, лживое, широко разрекламированное имя, почти забытое им с той поры, когда оно светилось неоном над кинотеатрами во многих городах Америки.
Псевдоним был придуман хозяином голливудской студии; сначала Джек играл на театральной сцене под своим настоящим именем.
– Джон Эндрус, – произнес, покачивая головой, Катцер, хозяин студии. – Не годится. Не обижайтесь, но это звучит не по-американски.
– Мои предки обосновались здесь в 1848 году, – сообщил Джек.
– Никто не подвергает сомнению сей факт, – сказал Катцер. – Это чисто профессиональный вопрос: важно, как смотрится имя на афише, как оно воспринимается на слух. Мы – эксперты в таких делах, мистер Эндрус, положитесь на нас.
– Я полагаюсь на вас, – с едва заметной улыбкой сказал Джек.
Он был молод и беден; предвкушение славы волновало его, к тому же этот человек мог помочь Джеку разбогатеть.
– Сейчас, – сказал хозяин студии, – мне ничего не приходит в голову. Загляните завтра…
Катцер посмотрел в настольный календарь, где он отмечал время деловых встреч.
– В четверть одиннадцатого я сообщу вам новое имя. Утром следующего дня, в десять часов пятнадцать минут,
Джек превратился в Джеймса Рояла. Псевдоним не понравился ему своей безликостью, Джек так и не привык к нему, но Катцер сдержал свое обещание. Псевдоним Джека вспыхнул неоном во всех крупных городах, появился на рекламных щитах, установленных на важнейших автомагистралях страны. Не обманул Катцер и насчет денег. За несколько лет Джек заработал такую сумму, о которой прежде и не мечтал. Он не менял свою фамилию официально, и, вступая в армию добровольцем, Джек с облегчением назвал себя Джоном Эндрусом, испытывая при этом такое чувство, словно он возвращался к себе домой.
Перед глазами Джека поплыли полузабытые имена актеров, а также членов съемочной группы: Уолтер Башелл, Отис Кэррингтон, Женевьев Карр, Хэрри Дэвис, Чарлз Макнайт, Лоренс Майерс, Фредерик Смит, Карлотта Ли, Борис Айлински – последняя фамилия была не очень-то американской, но она принадлежала не актеру, а композитору. Кто-то из них уже умер, другие обрели известность, третьи остались в тени. Присутствовала в этом списке и бывшая жена Джека. Если бы Джек находился здесь один, он непременно поднялся бы и покинул кинозал, но, бросив взгляд на развалившегося в соседнем кресле Делани, который равнодушно смотрел на экран сквозь свои очки, громко чавкая жевательной резинкой, Джек подумал: «Если он способен вынести это, то и я не стану спасаться бегством».
Затем начался фильм, и Джек больше не следил за Делани.
Это была история юноши, влюбившегося в зрелую женщину, хозяйку книжного магазина. В третьей части фильма, уже после украденной полночи, давшей название картине, после стыдливо ушедшей в «затемнение» сцены в подсобном помещении магазина их «грех» перестает быть тайной для окружающих, и тут вспыхивает скандал; женщина подвергается травле; паренек совершает преступление, чтобы раздобыть денег и помочь своей возлюбленной остаться в городе; затем он предстает перед добрым и мудрым судьей, который вправляет ему мозги, объясняя, в чем заключается его истинный долг. За мучительным расставакием героев следует стандартный финал: юноша возвращается к чистой, неиспорченной девушке, все это время хранившей верность своему избраннику. Банальность сюжета не повлияла на восприятие Джека. Картина захватила его не потому, что он увидел на экране самого себя в возрасте двадцати двух лет (паренек этот казался Джеку таким же далеким и незнакомым, как и другие занятые в фильме актеры), и не потому, что он вновь увидел одетую в наряды ушедшей эпохи красивую женщину, свою бывшую жену, которую он сначала любил, потом ненавидел, но благодаря изяществу, точности, достоверности, вносимых Делани в каждую, даже глупейшую, сцену, будь то тонкий, идеально выверенный эпизод свидания или мелодраматичные, сентиментальные сцены, которыми режиссер отдавал дань требованиям кинорынка.
1 2 3 4 5 6 7