Только и сходства, что нары в два яруса. Да и народ подобрался куда как посытее, чем непроданные рабы, подобрее.
И еще были книги. Вот уж этого добра — читай не хочу. Порти глаза, на здоровье.
Бэда, человек ленивый, не счел это, впрочем, за большое преимущество. И пока его товарищи жгли казенное электричество в читалках Оракула, он отсыпался.
И отъедался. Ему постоянно казалось, что в следующий раз еды не дадут. Потому и набивал брюхо под завязку, пока дурно не становилось. Хлеба-то можно было брать, сколько влезет. В Бэду лезло много.
— Не наталкивайся ты хлебом, потом от твоего пердежа не заснуть будет, — урезонивал его старший программист Беренгарий.
Бэда со старшим, конечно, соглашался, но обжирался все равно. И в обед. И в ужин тоже.
Вообще же программистам в Оракуле не житье, а малина, разливался тот же Беренгарий. (Глянулся ему Бэда, даром что вид имел туповатый.) С шести вечера, если ты только не на дежурстве — а первое дежурство у новенького еще нескоро — можешь делать что угодно. Хоть умные книжки читай, хоть пьянствуй, хоть по девкам шляйся. Без своих денег, понятное дело, много не нашляешься. Ну да подожди немного, появятся у тебя и деньги.
Тут Бэда заинтересовался было. Даже жевать перестал. Своих денег у него отродясь не было — сам стоил немногого.
Беренгарий охотно пояснил: левые халтуры, то, се. Учись пока. Заказчики придут. Как мухи на говно, налетят. Иной раз и бабы подбросят, ко всему подход нужен. Только вот торопиться, Беда, не надо. И соваться куда не след, тоже не стоит.
— А куда не след? — спросил Бэда.
Беренгарий показал на электрическую розетку.
— Вот сюда, к примеру, пальцы не суй.
— Ясно, — сказал Бэда.
Как и большинство программистов Оракула, Беренгарий был рабом. И, судя по шифру на руке, учился тоже не лучшим образом. А вот, гляди-ка, продвинулся, до старшего дослужился.
Рослый, худой, светловолосый, глаза тонут за толстыми стеклами очков, мелкие черты лица все время в движении. Хитрющий Беренгарий. Без мыла в задницу залезет. Куда до него Бэде...
Обо всем этом неспешно раздумывал Бэда, лежа в одиночестве на нарах. Он знал, что ему-то всяко до старшего не дотянуть. Даже до среднего — вряд ли. Болтаться ему среди младших до глубокой старости, если только раньше не продадут за профнепригодностью в какую-нибудь жилконтору — обслуживать машины для расчета квартплаты.
Уборщица возила шваброй по полу, гоняя густой дух общественной уборной. Дважды задела Бэду мокрой тряпкой. Он подобрал ноги, уселся поудобнее.
— Тебя как звать-то? — спросила вдруг уборщица, шумно переводя дух.
Бэда назвался. Уборщица выпрямилась, прищурилась, оглядывая его.
— Обрили-то тебя почему? Провинился перед ими, что ль?
— Да нет, вши у меня были, тетка, — честно сказал Бэда. — В бараке подцепил, покуда меня продавали... Там это быстро.
— А, — сказала уборщица. И недовольством от нее потянуло. — То-то старшой меня сюда направил. А я и думала: чего у вас тут мыть, вчера намыто уж... Из-за тебя, значит... У нас строго, так-то вот.
И снова наклонилась, налегла на швабру. Бэда равнодушно смотрел, как она работает. Потом зевнул.
— А тебя, тетка, как звать?
— Кандида, — пропыхтела уборщица.
— Хорошо тут, в Оракуле, тетка Кандида?
Она снова остановилась, оперлась о швабру.
— Как сказать... Сытно тут, конечно, спору нет. Муторно — оно тоже. Да где не муторно?
— И то, — согласился Бэда.
— Но ты гляди, не озоруй, — с неожиданной строгостью сказала Кандида. — Я-то уборщица и годы мои уже старые. Ты другое дело. Программист, шутка ли сказать, высшее образование... Сумей только угодить...
И с откровенным сомнением оглядела неказистую фигуру Бэды.
— Да нет, — сказал Бэда, как бы желая подтвердить справедливость ее сомнений, — куда мне...
Тетка Кандида оставила швабру посреди комнаты, подсела рядом с ним на нары. От нее крепко несло потом и хлоркой.
— Как же тебя, такого-то, взяли в Оракул?
— Не знаю... — И попросил неожиданно: — Принеси мне на ночь еще чего-нибудь поесть, а, тетка Кандида?..
— Наголодался, — вздохнула Кандида. Колыхнула могучей грудью, встала. Тяжко ступая, вышла, прихватив с собой ведро и швабру.
Бэда растянулся на одеяле, заложил руки за голову, уставился в потолок. Невнятно проползла мысль о том, что через каких-нибудь девять часов позовут завтракать. Поскреб бритую голову, откуда доктор вывел докучливых насекомых. Повернулся набок, примял подушку.
Когда Кандида вернулась — большой калач в платок завернут — новенький уже крепко спал.
Кандида постояла в нерешительности, не зная, будить ли, и все глядела на лицо спящего — почти детское, со страдальчески сдвинутыми во сне белесыми бровями. И так, умиляясь, потихоньку и сжевала весь калачик.
Время от времени Оракул проводил презентации и другие не менее пышные мероприятия. Каждое — событие в светской и деловой жизни Вавилона.
Банкиры, нефтяные магнаты, денежные воротилы, представители прессы, владельцы промышленных предприятий, два-три скандалиста из числа профсоюзных деятелей — таков был обычный состав приглашенных. Оракул обычно был представлен внушительными персонами из круга высших посвящений — Верховный Жрец, несколько программистов старшего и среднего состава.
И, конечно же, пифии.
Этих строгих женщин в белых одеяниях остерегались. Рассаживаясь, старались найти место подальше от них. Напрягались, если пифия обращалась с вопросом, отвечали подчеркнуто вежливо. Шутка сказать: пифии! Эти дивные женщины и девы напрямую общаются с богами Орфея! Им дано присутствовать в кузнице богов, где куется будущее. Дыхание грядущего овевает подолы их одежд. Неземное осеняет их своими крылами. И так далее...
Нет уж. К чему только ни были привычны жители Великого Города, избалованные столицей, в чем-чем могли сомневаться — но только не в богоизбранности пифий. Никто и думать не смел, чтобы посягнуть на их святость и богоизбранность, даже в самых тайных своих мыслях.
Ни мистики, приверженцы богов Орфея, — к этой религии, собственно, и относился сам Оракул.
Ни огнепоклонники, на чьих гигантских каменных жертвенниках, не умолкая, ревело пламя, — те принадлежали преимущественно к торговому сословию и ворочали большими делами в нефтеразработках и нефтеторговле. (Среди клиентов Оракула добрая половина относилась к числу огнепоклонников.)
Признавались пифии и официальным вавилонским культом Бэл-Мардука.
Никто не смел усомниться в них.
Никто.
Ну... может быть, христиане. Но те вообще всех сторонились. В Вавилоне их было немного. Любовью сограждан они не пользовались. А что их любить-то? Сущий сброд. Рабы, нищие, представители низших сословий. У них был, вроде бы, убогий храм где-то на городской окраине, возле кладбища для преступников. Эти христиане представлялись Пиф сборищем шушукающихся фанатиков. Впрочем, она никогда еще с ними не сталкивалась.
Посещение официальных торжеств Оракула также входило в обязанности младшей жрицы, но, в отличие от суточных дежурств, не было таким утомительным.
На такой презентации Пиф обожала выискать какого-нибудь банкира из боязливых и начать осаждать его светской беседой. Тот откровенно пугался, потел, озирался по сторонам, точно кошелек украл. Отвязывалась только после того, как официальная часть заканчивалась и всех любезно приглашали к столу а-ля фуршет. А бутербродики со стола а-ля фуршет Пиф любила куда больше, чем пугливых банкиров.
Западное крыло вельможного особняка, где засел этот сумасшедший курятник — Оракул — было специально оставлено нетронутым. Здесь Оракул блистал во всей своей помпезной роскоши. Не было и следа наглого вторжения варваров с их фанерными перегородками и бумажными шлюхами из журналов. Белые стены здесь, как и положено, сверкали позолотой, канделябры здесь горели, как люстры в Большом Театре, под ноги услужливо стелились пушистые ковры... ну, может быть, в середине немного вытерты... И голоногих нимф и гологрудых амазонок из самого настоящего мрамора здесь было значительно больше, чем на парадной лестнице.
В большом зале с полом из наборного паркета заранее сервированы столы. В углу монументом маячит Кандида: длинное красное платье, лицо и руки отмыты дочиста, волосы убраны под белое покрывало. «И чтоб на тебя никто внимания не обращал, — строго упредил ее Верховный Жрец. — Не то продам. От тебя давно толку нет, только грязь размазываешь да сплетни носишь». Кандида кланялась, сложив руки на поясе, бормотала приниженно, клялась: ни одна живая душа не заметит, буду стоять, как мебель.
И стояла.
А мимо шли и шли.
Приглашенные. Служители Оракула.
И косили глазом не на Кандиду вовсе. На пять роскошных столешниц, где выставлены были в огромных блюдах микроскопические бутерброды, где искрилось шампанское и белое хорасанское вино в узких бутылках, обвитых цветным шнуром, где светились нежно и призывно дивной роскошью янтаря, халцедона, опала, лунного камня, родонита... у, не перечислить! — словом, виноград и персики, яблоки и груши, вишни и сливы...
Вот на что косились.
Особенно откровенно поглядела Пиф. Она была голодной — после целого дня, проведенного в читальном зале библиотеки Оракула над многостраничными трудами по экономике Вавилона. Через неделю переаттестация, сказал Верховный. Если успешно сдаст, — повысит жалованье. Прилежная Аксиция своим ровным аккуратным почерком выписала шесть или семь названий. Теперь они с Пиф читают. Не было дня, чтобы не вспоминался добрым словом наставник Белза. Информация, даром что наполовину состоит из цифр, так и ложится в память...
...Ложится, вытесняя все другое, даже воспоминания детства, неожиданно подумалось Пиф.
— ...Принципиально новая методика прогнозирования, позволяющая поднять точность предсказаний еще на одну сотую — а это, господа, очень и очень немало, если учесть, что Оракул в принципе не допускает ошибок, о чем вам, разумеется, уже хорошо известно и известно не понаслышке...
Верховного Жреца напряженно слушали. Ждали, когда перейдет к основному — к новой, несколько видоизмененной форме подачи заказа. Поскольку любая усовершенствованная методика требует немного иного способа представления информации о событиях, развитие которых желательно узнать с точностью до той самой одной сотой, о которой сейчас шла речь.
— ...Таким образом, смежные области, а также области, смежные со смежными областями, и любые незначительные колебания в их развитии, могут иметь некоторое влияние на интересующий предмет, а могут и не иметь, и динамику этого влияния...
Презентация проходила в Готической гостиной. Вдоль стен, выложенных панелями холеного мореного дуба, расставлены стулья с высокими прямыми спинками, и местные магнаты, банкиры, воротилы и сошки помельче сидели чинно, сложив холеные руки на коленях. По другую сторону стола, разделявшего Гостиную пополам, так же смирно восседали служители Оракула. Скучающе ползали взглядом по потолку, по картинам над головами сидящих. Угасающий вечерний свет пробивался и все никак не мог пробиться сквозь толстые цветные стекла витражных окон. И многоцветная витражная роза горела под самым потолком.
Среди гостей Пиф вдруг разглядела своего бывшего наставника Белзу. Сидели среди каких-то жирных говнюков в хорошо подогнанных черных костюмах. К таким фигурам трудно подобрать хорошую одежду, слишком много жира. И богаты, на жирных пальцах золотые кольца массивные.
А грозный Белза как будто меньше ростом стал. Голову в плечи втянул, что ли, сутулиться начал? Не мог же он усохнуть за несколько-то месяцев, что Пиф его не видела. И облысел еще больше. Теперь венчик светлых волос едва оперяет голову. Под глазами круги. Они и раньше были, эти круги, только Пиф их не замечала.
Вот жирный говнюк что-то сказал. Процедил, едва соизволив шевельнуть толстыми губами. Белза с готовностью приник ухом к этим губам. Как хорошо помнились Пиф эти движения — стремительные, точные. Выслушал нового своего хозяина, что-то ответил вполголоса, уселся снова ровно.
Усталость иссушила его, состарила. И Пиф вдруг поняла, что Белза стал ей жалок.
Отвернулась, чтобы не встретиться с ним глазами.
Наконец официальная часть подошла к концу, и прием продолжился в соседнем зале, который среди служителей Оракула непочтительно именовался «предбанником». Голодные служители налетели на бутерброды, как воробьи на раскрошенную булку. Закусочка, деликатная и скуповатая, кончилась исключительно быстро.
С бокалом хорасанского вина Пиф разгуливала по залу, наблюдала. В углу два программиста (можно подумать, не кормят их в Оракуле! не вольнонаемные ведь) жадно пожирали фрукты.
Кандида, таясь, суетливо подбирала яблочные огрызки. Поймав взгляд пифии, побледнела.
— Пирожок вот спеку... — пробормотала она.
Пиф только бровями шевельнула.
— Можно? — совсем ослабев от страха, спросила Кандида.
— Бери, — разрешила Пиф. И поскорее ушла.
Сегодня было скучно.
Она подошла к окну, но сквозь витражи почти ничего не видела. В мути красных и зеленых стекол угадывались могучий Евфрат, причал, прогулочный катер.
— Пифка, — услышала она за спиной голос.
Обернулась.
Беренгарий. Ну, нахал.
И уже изрядно набрался — интересно, как это ему удалось?
Пошатываясь и глядя на нее мутно и ласково, старший группы программного обеспечения протянул ей свой бокал.
Пиф с подозрением отшатнулась.
— Что это?
— Коктейль. — Лукаво улыбнулся.
— Сукин сын.
— Сука...
Оба фыркнули. Они давно работали вместе, им часто выпадали дежурства в одни и те же дни. Если Пиф была стервой, то Беренгарий — пронырой, и они легко находили общий язык.
Вокруг них постепенно образовалась пустота. Двое посвященных беседуют у окна, и цветные стекла раскрашивают их лица в шутовские маски.
Ни он, ни она не замечали этого почтительного отчуждения. А посетители Оракула, деликатно пожевывая бутербродики и посасывая маслинки, нет-нет, да бросали на них боязливые взгляды.
Что решается сейчас, что происходит в эти мгновения между жрецами?
— Ты что, льешь водку в шампанское?
— Угадала. Умная девочка.
— Да ну тебя.
— Ты попробуй, попробуй.
— Хочешь, чтобы я нализалась?
— Да ты же алкоголичка. Тебе пробку понюхать — и ты готова.
— Говно.
Беренгарий расхохотался.
Предсказательница, одержимая божественным духом Феба, берет из рук программиста бокал. Отдает ему свой. Боги, что за ритуал совершают эти двое? Какие молнии Силы проскальзывают между их соприкоснувшихся рук?
— А этот новенький, как его? — заговорила Пиф, прикладываясь к бокалу Беренгария. — Боги Орфея, какая гадость... Где ты достал водку?
— Пронес под поясом. Новенький-то? У него имя смешное — Беда...
— Противная рожа.
— Да нет, парнишка толковый.
— Троечник.
— Я тоже троечником был.
— Оно и видно.
Пиф приложилась к «коктейлю» основательнее. Ей понравилось. Попросила еще. Беренгарий сказал: «сейчас» и пошел за шампанским.
Теперь они пили вдвоем. И с каждым глотком Пиф становилось все лучше. Зал исчез. Раздвинулся, и стенами стала ночь, озаренная сполохами заката. И вместо потолка стало небо, а вместо канделябров — разбитая на куски луна. Исчезли люди, съедены были все бутерброды. Жертву принесли, и кровь протекла сквозь стекла, и стекла стали красными, и река, протекающая там, за стеклами, стала рекой крови.
Пиф громко сказала:
Кровь спешит к месту своего успокоения,
Подобно власти, занимающей трон.
И ей подали трон.
Она села, бокал в одной руке, виноградная гроздь в другой. Ела виноград и плевалась косточками в гостей, и все почтительно смеялись и не смели отирать лица.
И хохотала.
И провалилась в темноту, где не было уже ни стен, ни ночи, не зарева, ни разбитой луны, ни кровавой реки, ни трона, ни власти, ни винограда.
А только темнота была.
В темноте засветилась белая точка. Это произошло не сразу. Может быть, минула одна вечность. А может, и не одна.
Чем была эта точка?
Постепенно она обрела очертания. Это была пятипалая рука. Рука лежала у нее на плече. Тело Пиф содрогнулось, рот раскрылся. Рука держала ее за волосы. Вторую руку она ощутила у себя на животе.
Вот блядь, подумала она, это же я блюю, а кто-то меня держит, чтобы не навернулась рылом в землю.
Она открыла глаза и обнаружила себя под мостом.
Совсем близко текла черная река, и она была огромной, холодной. На ее черной поверхности играли огни большого города, холодные, белые. Под мостом горел небольшой костер, возле него маячили какие-то смутно угадываемые тени. Рыбаки, что ли? Терлась бессонная кошка, пахло рыбой. Корюшкой пахло. Весь мост пропах этой корюшкой. Серебро чешуи отливало на камнях.
А чуть поодаль стояла она, Пиф, в белом жреческом одеянии, без очков (потеряла? разбила?) И кто-то поддерживал ее, пока ее выворачивало на камни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10