– А ты где будешь?
Я покраснел, но через силу усмехнулся:
– Тоже здесь. Но ты не обращай на меня внимания.
Теодора выглянула из-за плеча Джека и сказала почти весело:
– Может выйти неплохо, Бекки. А я буду вам за компаньонку.
У Бекки в глазах запрыгали чертики:
– Ну да. Этакая вечеринка примерно на неделю. – Тут она снова помрачнела. – Я вспомнила, что нужно позвонить папе, вот и все, – объяснила она мне.
– Позвони, – согласился я. – И скажи ему правду. Что у Теодоры сильное нервное расстройство, она должна остаться тут, и ты ей нужна. Этого достаточно. – Я усмехнулся. – Хотя, можешь добавить, что у меня какие-то греховные планы, которым ты просто не в состоянии сопротивляться. – Я посмотрел на часы: – Мне пора на работу, друзья; берлога в вашем распоряжении. – И пошел наверх переодеваться.
Я был больше раздражен, чем напуган, когда брился в ванной. Частичкой разума я испытывал страх перед фактом, который мы только что вспомнили: что тело в подвале Джека, невероятно, немыслимо и неопровержимо, не имело отпечатков пальцев. Мы об этом совсем забыли, а именно этот факт никак не укладывался в объяснения Мэнни. Но больше всего я ощущал досаду: я не хотел, чтобы Бекки Дрисколл жила в моем доме, где я буду ее видеть гораздо чаще, чем обычно на протяжении недели. Слишком уж она была привлекательна, мила и красива, так что опасность была вполне очевидной.
Я разговариваю сам с собой, когда бреюсь.
– Ты, сукин сын, – сказал я своему отражению в зеркале. – Жениться ты мастак, только не способен жить в браке, вот в чем дело. Ты слабый. Эмоционально неустойчивый. Неуверенный в себе. Никчемный сопляк, непригодный к взрослой ответственности. – Я усмехнулся и попробовал добавить еще что-нибудь. – Ты, несомненно, шарлатан с донжуанскими наклонностями. Псевдо… – тут я замолчал и добрился с неприятным чувством, что, как это ни смешно, я, потерпев поражение с одной женщиной, чересчур заинтересовался другой и что, в целях благополучия нас обоих, ей следует быть где угодно, но только не под моей крышей.
Джек поехал со мной в центр, чтобы поговорить с Ником Гриветтом, шефом городской полиции, мы оба были с ним хорошо знакомы. В конце концов, Джек нашел труп, и тот исчез. Он был обязан сообщить об этом. Но по дороге мы решили, что он расскажет только о голых фактах и ничего более. Мы не смогли бы объяснить, почему он не поставил власти в известность своевременно, поэтому решили немного изменить последовательность событий и сказать, что он нашел тело в ночь на сегодня, а не вчера утром; в конце концов, так вполне могло быть.
Даже в таком случае возникал вопрос, почему он не позвонил в полицию ночью? Мы решили, что Джек объяснит это истеричным состоянием жены, необходимостью срочно показать ее врачу, то есть мне. У нее был такой сильный шок, что они остались у меня, и Джек поехал домой, чтобы забрать кое-какие вещички и заодно позвонить в полицию. Тогда он и обнаружил исчезновение трупа. Мы считали, что Гриветт немного поругает его, но больше ничего не сделает. Я посоветовал Джеку сыграть роль рассеянного чудака: это никогда не удивляет, и Гриветт отнесет все на счет его писательской непрактичности.
Джек кивнул, слегка усмехнувшись, и вновь его лицо стало серьезным.
– Как ты думаешь, об отпечатках пальцев тоже забыть?
Я пожал плечами и поморщился.
– Разумеется. Гриветт тебя загонит в тюрьму, если ты об этом заикнешься.
Глава 9
Однако настроение у меня не улучшилось, когда я остановил свой «форд» на боковой улочке вблизи здания, где находился мой кабинет. Меня не оставляли, клубясь где-то в глубине сознания, беспокойство, сомнения и страхи; да и сам вид Мейн-стрит, пока я шагал к дому, угнетал меня. Улица выглядела грязной и жалкой в свете утреннего солнца, урны были переполнены вчерашним мусором, уличный фонарь зиял разбитым стеклом, а магазин неподалеку стоял закрытым. Окна магазина были забелены, и в одном из них можно было прочитать грубо сделанную надпись: «Сдается внаем». Однако указания, куда обращаться, не было, и мне пришло в голову, что совершенно никого не волнует, снимет ли кто-нибудь помещение снова. Разбитая бутылка из-под виски лежала возле самого подъезда, а медная дощечка с названиями контор и учреждений выглядела грязно, неопрятно. Вдоль всей улицы, насколько я мог видеть, не было заметно, чтобы кто-то мыл окна магазинов, как это обычно делается каждое утро. Улица имела какой-то непривычно заброшенный вид. Я смотрел на мир сквозь собственные страхи и заботы, поэтому я сказал себе укоризненно: нельзя давать волю чувствам, когда ставишь диагноз и лечишь больного.
На моем этаже меня ждала пациентка. Она пришла без записи, но до начала приема еще было время, и я решил ее выслушать. Это была миссис Силли, которая неделю назад сидела в этом самом кресле, рассказывая мне, что ее муж вовсе не ее муж. Сейчас она расплывалась в улыбке, едва удерживаясь в кресле от облегчения и удовольствия, и уверяла меня, что ее мания прошла.
Она посетила доктора Кауфмана, как я ей рекомендовал. Тот ей почти ничем не помог, но прошлым вечером – удивительное дело – она «пришла в себя».
– Я сидела в гостиной и читала, – охотно рассказывала женщина, несколько нервно сжимая кошелек, – как вдруг взглянула на Эла, который смотрел бокс по телевизору. – Она покачала головой в счастливом изумлении. – И сразу поняла, что это он. Действительно он, я имею в виду, мой муж, Эл. Доктор Беннелл, – она посмотрела на меня через стол, – я просто не понимаю, что со мной было на прошлой неделе, я слышала о других случаях, похожих на мой. Одна женщина в нашем клубе говорила мне, что в городе якобы много таких случаев. Доктор Кауфман объяснил мне, что когда слышишь о таких вещах…
Когда она наконец рассказала мне, что сказал доктор Кауфман, что она сама сказала – при этом я все время утвердительно кивал и улыбался, – я выпроводил ее из кабинета. У меня осталось совсем немного времени, а она никак не могла остановиться. Наверное, сидела и болтала бы весь день, если бы я ей разрешил.
Медсестра зашла ко мне, когда миссис Силли еще рассказывала, и принесла листок записи больных. Я просмотрел его, и – ясное дело – там была записана мать школьницы, одна из троих, которые неделю назад посетили меня в полном отчаянии. В половине четвертого, когда медсестра провела ее ко мне, женщина, не успев сесть в кресло, начала со счастливой улыбкой рассказывать мне то, что я ожидал услышать. С девочками все было в порядке, и они еще больше влюбились в свою учительницу английского языка.
Учительница приняла их извинения и предложила сказать своим товарищам, что это была просто шутка, обычный розыгрыш. Девочки так и сделали, и все им поверили. Их товарищи, уверяла меня радостная мамаша, с восхищением расхваливали мистификаторские способности девочек, и сейчас она, то есть мать, совершенно не беспокоится. Доктор Кауфман объяснил ей, как легко такая мания постигает людей, особенно девочек-подростков.
Как только счастливая мамаша ушла, я позвонил Вильме Ленц в магазин и спросил ее, между прочим, как она себя чувствует в последнее время. Она немного помолчала, а затем ответила:
– Я собиралась зайти к тебе по поводу… всего, что произошло.
Она не очень уверенно засмеялась, а потом добавила:
– Мэнни действительно помог мне, Майлз, как ты и обещал. Мания – или что это было – прошла, и мне даже стыдно. Я не знаю, что произошло и как тебе это объяснить, но…
Я прервал ее, сказав, что все понятно, и ей не следует беспокоиться или о чем-то думать – нужно просто забыть обо всем, а я, возможно, еще заеду к ней.
Вероятно, с минуту я сидел, не снимая руки с телефона, пытаясь размышлять спокойно и рассудительно. Все, что Мэнни предсказывал, сбылось.
И если он не ошибался насчет всего остального – мне ужасно хотелось в это поверить, – я мог выбросить страх из головы. Да и Бекки могла сегодня вечером вернуться домой.
Почти сердито я спросил себя: не позволяю ли я одним лишь отсутствующим отпечаткам пальцев этого тела у Джека в подвале питать мои страхи, и не на них ли одних опираются все мои вопросы. На миг я еще раз остро и четко увидел эти смазанные отпечатки, ужасно и невероятно, но неопровержимо гладкие, как щека новорожденного. Потом четкость воображения исчезла, и я раздраженно сказал себе, что существует множество возможных и естественных объяснений, если бы я только побеспокоился их поискать.
Я произнес это вслух:
– Мэнни прав. Мэнни объяснил… – Мэнни, Мэнни, Мэнни, вдруг подумал я.
Похоже, в последнее время я больше ни о чем не думал. Он растолковал нашу галлюцинацию прошлой ночью, а уже сегодня каждый пациент, с которым я разговаривал, вспоминал его имя с благодарным восхищением; он все распутал, не теряя времени, да еще и в одиночку. Вдруг я припомнил того Мэнни Кауфмана, которого знал всегда, и мне пришло в голову, что вообще-то он был осторожнее, никогда не спешил делать окончательных выводов.
Внезапно, словно молния, у меня в мозгу промелькнула мысль: это не тот Мэнни, которого я всегда знал, это совсем не Мэнни, он только выглядит, говорит и ведет себя, как…
Я мотнул головой, прогоняя наваждение, затем укоризненно усмехнулся.
Именно это и было лишним доказательством его правоты, несмотря на отпечатки или что там еще, доказательством того, что он объяснил невероятной силы мании, что охватила Санта-Миру. Я снял руку с телефона.
Лучи предвечернего солнца струились в окно моего кабинета, и с улицы внизу доносились звуки нормальной человеческой повседневности. Сейчас все, что произошло прошлой ночью, казалось, утратило силу в ясном солнечном свете и будничной суете вокруг. Мысленно снимая шляпу перед Мэнни Кауфманом, выдающимся целителем мозгов, я сказал себе – уверил себя, что он такой, как всегда – необычайно умный, чуткий парень. И он был прав: мы все вели себя бестолково и истерично, и не было никакой серьезной причины, чтобы Бекки Дрисколл не вернулась туда, где ей полагалось быть.
К себе домой я приехал около восьми вечера, посетив всех, кто вызывал меня на дом, и увидел, что ужин для меня уже накрыт. Еще не стемнело, и Теодора с Бекки возились на веранде в фартуках, которые они нашли где-то в доме. Они помахали мне, приветливо улыбаясь, и я, закрывая дверь «форда», услышал через открытое окно вверху, как тарахтит пишущая машинка Джека.
Дом был полон людей, которые мне нравились, снова живой и веселый, и мое настроение стало чудесным.
Джек спустился вниз, и мы сели ужинать на веранде. День близился к концу – прекрасный летний безоблачный день, довольно жаркий; сейчас, под вечер, было уже приятно. Дул легкий ветерок, и было слышно, как шепчет и удовлетворенно вздыхает листва старых деревьев вдоль улицы. Звенели цикады, и откуда-то с конца улицы доносилось слабое стрекотание газонокосилки – самый обычный летом звук в нашем городе. Мы удобно устроились на широкой веранде, от души наслаждаясь охлажденным чаем и бутербродами. Мы беззаботно болтали ни о чем, и я знал, что это и есть один из тех чудесных моментов, которые помнишь всю жизнь.
Бекки успела сходить домой и принести кое-какую одежду; на ней было привлекательное открытое летнее платье, из тех, которые хорошенькую девушку превращают в красавицу. Я улыбнулся ей – она сидела рядом со мной в качалке.
– Не возражаете ли вы, – вежливо осведомился я, – против того, чтобы подняться наверх и позволить соблазнить себя?
– С удовольствием, – пробормотала она, отхлебывая чай, – но сейчас я слишком проголодалась.
– Замечательно, – сказала Теодора. – Джек, почему ты не говорил таких приятных вещей, когда ухаживал за мной?
– Я не отваживался, – ответил он с полным ртом, – иначе ты меня окрутила бы и принудила жениться.
Я покраснел. Но было уже довольно темно, и я был уверен, что никто этого не заметил. Можно было бы рассказать всем о том, что произошло днем у меня на работе, но Бекки могла уйти домой, а я сказал себе, что сегодня заслужил этот вечер вдвоем с ней. И это не опасно, потому что позже я отвезу ее домой.
Вскоре Теодора поднялась.
– Я смертельно устала, – сказала она. – Совершенно измождена. Я иду спать. – Она посмотрела на Джека. – А ты, Джек? Думаю, что и тебе следует, – твердо добавила она.
Он посмотрел на нее и кивнул:
– Конечно. Ты права. – Он допил чай и встал с перил. – Будьте здоровы, – обратился он к нам с Бекки. – Спокойной ночи.
Я не стал их задерживать. Мы с Бекки пожелали им спокойной ночи и смотрели, как они заходят в дом, потом услышали, как они поднимаются по лестнице, разговаривая вполголоса. Я не был уверен, что Теодора уж так устала, скорее всего, она хотела оставить нас вдвоем. Мне показалось, что она довольно настойчиво предложила Джеку уйти. Но я не возражал, а то, о чем я должен был рассказать, могло подождать до утра. Потому что я немного устал быть добропорядочным джентльменом. Я вовсе не ощущал себя монахом, и сейчас говорил себе, что заработал право немного побыть с Бекки наедине. О сегодняшних событиях я еще успею рассказать.
Когда шаги супругов Беличеков наверху затихли, я повернулся к Бекки.
– Ты не против подвинуться? И сесть слева от меня, а не справа?
– Нет. – Бекки встала с удивленной улыбкой. – Но зачем? – Она пересела.
Я наклонился и поставил стакан на перила.
– Потому что, – я усмехнулся, – я целую с левой руки, если тебе это понятно.
– Нет, не понятно, – насмешливо ответила она.
– Ну, когда девушка справа от меня, – показал я, обводя рукой пустоту с той стороны, – мне неудобно. Что-то кажется неправильным, словно пытаешься писать не той рукой. Я умею целоваться только налево.
Я поднял руку над качалкой, касаясь ее плеча, и Бекки улыбнулась, поворачиваясь ко мне. Я привлек девушку, немного склонившись к ней, поудобнее устраивая ее в своих объятиях. Мне позарез нужен был этот поцелуй. Сердце у меня вдруг забилось как бешеное, и я ощутил, как кровь приливает к вискам. Я поцеловал Бекки – медленно и очень нежно, неторопливо, потом сильнее, сжимая объятия; вдруг это сделалось более чем приятным, в мозгу у меня происходил какой-то беззвучный взрыв, меня прямо затрясло. Я откинул голову, переводя дыхание, затем снова припал к ее губам, и внезапно мне стало все равно, что там могло случиться. Я еще никогда в жизни не испытывал такого упоения, и я знал, что, если смогу, сейчас же возьму эту девушку в свою комнату, что я женюсь на ней завтра, сейчас, женюсь на ней тысячу раз – мне было все равно…
– Майлз! – услышал я хриплый мужской шепот, который доносился откуда-то; я потерял способность соображать, что к чему.
– Майлз! – шепот сделался громче, и я стал растерянно осматриваться кругом. – Сюда, Майлз, быстрее.
Это был Джек. Он стоял в светлом прямоугольнике двери, теперь я увидел, что он зовет меня.
Что-то случилось с Теодорой, понял я, и поспешно направился через веранду, затем следом за Джеком через гостиную к лестнице. Но Джек миновал лестницу, подошел к двери в подвал и открыл ее. Он включил фонарик, которым держал в руке, и я спустился вслед за ним.
Мы пересекли подвал, шаркая подошвами по полу. Джек отбросил задвижку на дверце угольного чулана. Чулан в углу подвала был отгорожен дощатой стенкой до самого потолка. Сейчас он стоял вычищенный и пустой – с тех пор, как я установил в доме газовое отопление. Джек толкнул дверцу, луч его фонарика потанцевал по полу и остановился ярким кругом.
Я не был способен четко представить то, что лежало перед моими глазами на цементном полу. Напряженно всматриваясь, я вынужден был объяснять самому себе, по частичкам, свои зрительные ощущения, стараясь понять, что это такое. На полу лежало, решил я наконец, что-то вроде громадных маковых головок. Они были круглые, видимо, около метра диаметром; сейчас они в некоторых местах полопались, и изнутри больших шаров вылезало на пол сероватое вещество, похожее на густую шерсть.
Это было лишь частью того, что я видел, все еще пытаясь разобраться в своих впечатлениях. На первый взгляд, эти головки немного напоминали перекати-поле, большие сухие шары из спутанных стеблей, легкие, как воздух, созданные природой, чтобы катиться с ветром по пустыне. Но эти головки были плотно закрыты. Я присмотрелся и увидел, что их поверхность представляет собой сплетение жестких с виду желтоватых волокон, между которыми были натянуты, как перепонки, какие-то бурые обрывки, напоминавшие засохшие дубовые листья.
– Коробочки, – медленно проговорил Джек, и в его голосе послышалось удивление. – Майлз, семенные коробочки, о которых шла речь в газете.
Я непонимающе уставился на него.
– В публикации, которую ты приметил утром, – нетерпеливо произнес он, – там, где какой-то профессор рассказывал о гигантских семенных коробочках, найденных где-то на ферме этой весной. – Он подождал, пока я припомню, потом распахнул дверцу настежь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
Я покраснел, но через силу усмехнулся:
– Тоже здесь. Но ты не обращай на меня внимания.
Теодора выглянула из-за плеча Джека и сказала почти весело:
– Может выйти неплохо, Бекки. А я буду вам за компаньонку.
У Бекки в глазах запрыгали чертики:
– Ну да. Этакая вечеринка примерно на неделю. – Тут она снова помрачнела. – Я вспомнила, что нужно позвонить папе, вот и все, – объяснила она мне.
– Позвони, – согласился я. – И скажи ему правду. Что у Теодоры сильное нервное расстройство, она должна остаться тут, и ты ей нужна. Этого достаточно. – Я усмехнулся. – Хотя, можешь добавить, что у меня какие-то греховные планы, которым ты просто не в состоянии сопротивляться. – Я посмотрел на часы: – Мне пора на работу, друзья; берлога в вашем распоряжении. – И пошел наверх переодеваться.
Я был больше раздражен, чем напуган, когда брился в ванной. Частичкой разума я испытывал страх перед фактом, который мы только что вспомнили: что тело в подвале Джека, невероятно, немыслимо и неопровержимо, не имело отпечатков пальцев. Мы об этом совсем забыли, а именно этот факт никак не укладывался в объяснения Мэнни. Но больше всего я ощущал досаду: я не хотел, чтобы Бекки Дрисколл жила в моем доме, где я буду ее видеть гораздо чаще, чем обычно на протяжении недели. Слишком уж она была привлекательна, мила и красива, так что опасность была вполне очевидной.
Я разговариваю сам с собой, когда бреюсь.
– Ты, сукин сын, – сказал я своему отражению в зеркале. – Жениться ты мастак, только не способен жить в браке, вот в чем дело. Ты слабый. Эмоционально неустойчивый. Неуверенный в себе. Никчемный сопляк, непригодный к взрослой ответственности. – Я усмехнулся и попробовал добавить еще что-нибудь. – Ты, несомненно, шарлатан с донжуанскими наклонностями. Псевдо… – тут я замолчал и добрился с неприятным чувством, что, как это ни смешно, я, потерпев поражение с одной женщиной, чересчур заинтересовался другой и что, в целях благополучия нас обоих, ей следует быть где угодно, но только не под моей крышей.
Джек поехал со мной в центр, чтобы поговорить с Ником Гриветтом, шефом городской полиции, мы оба были с ним хорошо знакомы. В конце концов, Джек нашел труп, и тот исчез. Он был обязан сообщить об этом. Но по дороге мы решили, что он расскажет только о голых фактах и ничего более. Мы не смогли бы объяснить, почему он не поставил власти в известность своевременно, поэтому решили немного изменить последовательность событий и сказать, что он нашел тело в ночь на сегодня, а не вчера утром; в конце концов, так вполне могло быть.
Даже в таком случае возникал вопрос, почему он не позвонил в полицию ночью? Мы решили, что Джек объяснит это истеричным состоянием жены, необходимостью срочно показать ее врачу, то есть мне. У нее был такой сильный шок, что они остались у меня, и Джек поехал домой, чтобы забрать кое-какие вещички и заодно позвонить в полицию. Тогда он и обнаружил исчезновение трупа. Мы считали, что Гриветт немного поругает его, но больше ничего не сделает. Я посоветовал Джеку сыграть роль рассеянного чудака: это никогда не удивляет, и Гриветт отнесет все на счет его писательской непрактичности.
Джек кивнул, слегка усмехнувшись, и вновь его лицо стало серьезным.
– Как ты думаешь, об отпечатках пальцев тоже забыть?
Я пожал плечами и поморщился.
– Разумеется. Гриветт тебя загонит в тюрьму, если ты об этом заикнешься.
Глава 9
Однако настроение у меня не улучшилось, когда я остановил свой «форд» на боковой улочке вблизи здания, где находился мой кабинет. Меня не оставляли, клубясь где-то в глубине сознания, беспокойство, сомнения и страхи; да и сам вид Мейн-стрит, пока я шагал к дому, угнетал меня. Улица выглядела грязной и жалкой в свете утреннего солнца, урны были переполнены вчерашним мусором, уличный фонарь зиял разбитым стеклом, а магазин неподалеку стоял закрытым. Окна магазина были забелены, и в одном из них можно было прочитать грубо сделанную надпись: «Сдается внаем». Однако указания, куда обращаться, не было, и мне пришло в голову, что совершенно никого не волнует, снимет ли кто-нибудь помещение снова. Разбитая бутылка из-под виски лежала возле самого подъезда, а медная дощечка с названиями контор и учреждений выглядела грязно, неопрятно. Вдоль всей улицы, насколько я мог видеть, не было заметно, чтобы кто-то мыл окна магазинов, как это обычно делается каждое утро. Улица имела какой-то непривычно заброшенный вид. Я смотрел на мир сквозь собственные страхи и заботы, поэтому я сказал себе укоризненно: нельзя давать волю чувствам, когда ставишь диагноз и лечишь больного.
На моем этаже меня ждала пациентка. Она пришла без записи, но до начала приема еще было время, и я решил ее выслушать. Это была миссис Силли, которая неделю назад сидела в этом самом кресле, рассказывая мне, что ее муж вовсе не ее муж. Сейчас она расплывалась в улыбке, едва удерживаясь в кресле от облегчения и удовольствия, и уверяла меня, что ее мания прошла.
Она посетила доктора Кауфмана, как я ей рекомендовал. Тот ей почти ничем не помог, но прошлым вечером – удивительное дело – она «пришла в себя».
– Я сидела в гостиной и читала, – охотно рассказывала женщина, несколько нервно сжимая кошелек, – как вдруг взглянула на Эла, который смотрел бокс по телевизору. – Она покачала головой в счастливом изумлении. – И сразу поняла, что это он. Действительно он, я имею в виду, мой муж, Эл. Доктор Беннелл, – она посмотрела на меня через стол, – я просто не понимаю, что со мной было на прошлой неделе, я слышала о других случаях, похожих на мой. Одна женщина в нашем клубе говорила мне, что в городе якобы много таких случаев. Доктор Кауфман объяснил мне, что когда слышишь о таких вещах…
Когда она наконец рассказала мне, что сказал доктор Кауфман, что она сама сказала – при этом я все время утвердительно кивал и улыбался, – я выпроводил ее из кабинета. У меня осталось совсем немного времени, а она никак не могла остановиться. Наверное, сидела и болтала бы весь день, если бы я ей разрешил.
Медсестра зашла ко мне, когда миссис Силли еще рассказывала, и принесла листок записи больных. Я просмотрел его, и – ясное дело – там была записана мать школьницы, одна из троих, которые неделю назад посетили меня в полном отчаянии. В половине четвертого, когда медсестра провела ее ко мне, женщина, не успев сесть в кресло, начала со счастливой улыбкой рассказывать мне то, что я ожидал услышать. С девочками все было в порядке, и они еще больше влюбились в свою учительницу английского языка.
Учительница приняла их извинения и предложила сказать своим товарищам, что это была просто шутка, обычный розыгрыш. Девочки так и сделали, и все им поверили. Их товарищи, уверяла меня радостная мамаша, с восхищением расхваливали мистификаторские способности девочек, и сейчас она, то есть мать, совершенно не беспокоится. Доктор Кауфман объяснил ей, как легко такая мания постигает людей, особенно девочек-подростков.
Как только счастливая мамаша ушла, я позвонил Вильме Ленц в магазин и спросил ее, между прочим, как она себя чувствует в последнее время. Она немного помолчала, а затем ответила:
– Я собиралась зайти к тебе по поводу… всего, что произошло.
Она не очень уверенно засмеялась, а потом добавила:
– Мэнни действительно помог мне, Майлз, как ты и обещал. Мания – или что это было – прошла, и мне даже стыдно. Я не знаю, что произошло и как тебе это объяснить, но…
Я прервал ее, сказав, что все понятно, и ей не следует беспокоиться или о чем-то думать – нужно просто забыть обо всем, а я, возможно, еще заеду к ней.
Вероятно, с минуту я сидел, не снимая руки с телефона, пытаясь размышлять спокойно и рассудительно. Все, что Мэнни предсказывал, сбылось.
И если он не ошибался насчет всего остального – мне ужасно хотелось в это поверить, – я мог выбросить страх из головы. Да и Бекки могла сегодня вечером вернуться домой.
Почти сердито я спросил себя: не позволяю ли я одним лишь отсутствующим отпечаткам пальцев этого тела у Джека в подвале питать мои страхи, и не на них ли одних опираются все мои вопросы. На миг я еще раз остро и четко увидел эти смазанные отпечатки, ужасно и невероятно, но неопровержимо гладкие, как щека новорожденного. Потом четкость воображения исчезла, и я раздраженно сказал себе, что существует множество возможных и естественных объяснений, если бы я только побеспокоился их поискать.
Я произнес это вслух:
– Мэнни прав. Мэнни объяснил… – Мэнни, Мэнни, Мэнни, вдруг подумал я.
Похоже, в последнее время я больше ни о чем не думал. Он растолковал нашу галлюцинацию прошлой ночью, а уже сегодня каждый пациент, с которым я разговаривал, вспоминал его имя с благодарным восхищением; он все распутал, не теряя времени, да еще и в одиночку. Вдруг я припомнил того Мэнни Кауфмана, которого знал всегда, и мне пришло в голову, что вообще-то он был осторожнее, никогда не спешил делать окончательных выводов.
Внезапно, словно молния, у меня в мозгу промелькнула мысль: это не тот Мэнни, которого я всегда знал, это совсем не Мэнни, он только выглядит, говорит и ведет себя, как…
Я мотнул головой, прогоняя наваждение, затем укоризненно усмехнулся.
Именно это и было лишним доказательством его правоты, несмотря на отпечатки или что там еще, доказательством того, что он объяснил невероятной силы мании, что охватила Санта-Миру. Я снял руку с телефона.
Лучи предвечернего солнца струились в окно моего кабинета, и с улицы внизу доносились звуки нормальной человеческой повседневности. Сейчас все, что произошло прошлой ночью, казалось, утратило силу в ясном солнечном свете и будничной суете вокруг. Мысленно снимая шляпу перед Мэнни Кауфманом, выдающимся целителем мозгов, я сказал себе – уверил себя, что он такой, как всегда – необычайно умный, чуткий парень. И он был прав: мы все вели себя бестолково и истерично, и не было никакой серьезной причины, чтобы Бекки Дрисколл не вернулась туда, где ей полагалось быть.
К себе домой я приехал около восьми вечера, посетив всех, кто вызывал меня на дом, и увидел, что ужин для меня уже накрыт. Еще не стемнело, и Теодора с Бекки возились на веранде в фартуках, которые они нашли где-то в доме. Они помахали мне, приветливо улыбаясь, и я, закрывая дверь «форда», услышал через открытое окно вверху, как тарахтит пишущая машинка Джека.
Дом был полон людей, которые мне нравились, снова живой и веселый, и мое настроение стало чудесным.
Джек спустился вниз, и мы сели ужинать на веранде. День близился к концу – прекрасный летний безоблачный день, довольно жаркий; сейчас, под вечер, было уже приятно. Дул легкий ветерок, и было слышно, как шепчет и удовлетворенно вздыхает листва старых деревьев вдоль улицы. Звенели цикады, и откуда-то с конца улицы доносилось слабое стрекотание газонокосилки – самый обычный летом звук в нашем городе. Мы удобно устроились на широкой веранде, от души наслаждаясь охлажденным чаем и бутербродами. Мы беззаботно болтали ни о чем, и я знал, что это и есть один из тех чудесных моментов, которые помнишь всю жизнь.
Бекки успела сходить домой и принести кое-какую одежду; на ней было привлекательное открытое летнее платье, из тех, которые хорошенькую девушку превращают в красавицу. Я улыбнулся ей – она сидела рядом со мной в качалке.
– Не возражаете ли вы, – вежливо осведомился я, – против того, чтобы подняться наверх и позволить соблазнить себя?
– С удовольствием, – пробормотала она, отхлебывая чай, – но сейчас я слишком проголодалась.
– Замечательно, – сказала Теодора. – Джек, почему ты не говорил таких приятных вещей, когда ухаживал за мной?
– Я не отваживался, – ответил он с полным ртом, – иначе ты меня окрутила бы и принудила жениться.
Я покраснел. Но было уже довольно темно, и я был уверен, что никто этого не заметил. Можно было бы рассказать всем о том, что произошло днем у меня на работе, но Бекки могла уйти домой, а я сказал себе, что сегодня заслужил этот вечер вдвоем с ней. И это не опасно, потому что позже я отвезу ее домой.
Вскоре Теодора поднялась.
– Я смертельно устала, – сказала она. – Совершенно измождена. Я иду спать. – Она посмотрела на Джека. – А ты, Джек? Думаю, что и тебе следует, – твердо добавила она.
Он посмотрел на нее и кивнул:
– Конечно. Ты права. – Он допил чай и встал с перил. – Будьте здоровы, – обратился он к нам с Бекки. – Спокойной ночи.
Я не стал их задерживать. Мы с Бекки пожелали им спокойной ночи и смотрели, как они заходят в дом, потом услышали, как они поднимаются по лестнице, разговаривая вполголоса. Я не был уверен, что Теодора уж так устала, скорее всего, она хотела оставить нас вдвоем. Мне показалось, что она довольно настойчиво предложила Джеку уйти. Но я не возражал, а то, о чем я должен был рассказать, могло подождать до утра. Потому что я немного устал быть добропорядочным джентльменом. Я вовсе не ощущал себя монахом, и сейчас говорил себе, что заработал право немного побыть с Бекки наедине. О сегодняшних событиях я еще успею рассказать.
Когда шаги супругов Беличеков наверху затихли, я повернулся к Бекки.
– Ты не против подвинуться? И сесть слева от меня, а не справа?
– Нет. – Бекки встала с удивленной улыбкой. – Но зачем? – Она пересела.
Я наклонился и поставил стакан на перила.
– Потому что, – я усмехнулся, – я целую с левой руки, если тебе это понятно.
– Нет, не понятно, – насмешливо ответила она.
– Ну, когда девушка справа от меня, – показал я, обводя рукой пустоту с той стороны, – мне неудобно. Что-то кажется неправильным, словно пытаешься писать не той рукой. Я умею целоваться только налево.
Я поднял руку над качалкой, касаясь ее плеча, и Бекки улыбнулась, поворачиваясь ко мне. Я привлек девушку, немного склонившись к ней, поудобнее устраивая ее в своих объятиях. Мне позарез нужен был этот поцелуй. Сердце у меня вдруг забилось как бешеное, и я ощутил, как кровь приливает к вискам. Я поцеловал Бекки – медленно и очень нежно, неторопливо, потом сильнее, сжимая объятия; вдруг это сделалось более чем приятным, в мозгу у меня происходил какой-то беззвучный взрыв, меня прямо затрясло. Я откинул голову, переводя дыхание, затем снова припал к ее губам, и внезапно мне стало все равно, что там могло случиться. Я еще никогда в жизни не испытывал такого упоения, и я знал, что, если смогу, сейчас же возьму эту девушку в свою комнату, что я женюсь на ней завтра, сейчас, женюсь на ней тысячу раз – мне было все равно…
– Майлз! – услышал я хриплый мужской шепот, который доносился откуда-то; я потерял способность соображать, что к чему.
– Майлз! – шепот сделался громче, и я стал растерянно осматриваться кругом. – Сюда, Майлз, быстрее.
Это был Джек. Он стоял в светлом прямоугольнике двери, теперь я увидел, что он зовет меня.
Что-то случилось с Теодорой, понял я, и поспешно направился через веранду, затем следом за Джеком через гостиную к лестнице. Но Джек миновал лестницу, подошел к двери в подвал и открыл ее. Он включил фонарик, которым держал в руке, и я спустился вслед за ним.
Мы пересекли подвал, шаркая подошвами по полу. Джек отбросил задвижку на дверце угольного чулана. Чулан в углу подвала был отгорожен дощатой стенкой до самого потолка. Сейчас он стоял вычищенный и пустой – с тех пор, как я установил в доме газовое отопление. Джек толкнул дверцу, луч его фонарика потанцевал по полу и остановился ярким кругом.
Я не был способен четко представить то, что лежало перед моими глазами на цементном полу. Напряженно всматриваясь, я вынужден был объяснять самому себе, по частичкам, свои зрительные ощущения, стараясь понять, что это такое. На полу лежало, решил я наконец, что-то вроде громадных маковых головок. Они были круглые, видимо, около метра диаметром; сейчас они в некоторых местах полопались, и изнутри больших шаров вылезало на пол сероватое вещество, похожее на густую шерсть.
Это было лишь частью того, что я видел, все еще пытаясь разобраться в своих впечатлениях. На первый взгляд, эти головки немного напоминали перекати-поле, большие сухие шары из спутанных стеблей, легкие, как воздух, созданные природой, чтобы катиться с ветром по пустыне. Но эти головки были плотно закрыты. Я присмотрелся и увидел, что их поверхность представляет собой сплетение жестких с виду желтоватых волокон, между которыми были натянуты, как перепонки, какие-то бурые обрывки, напоминавшие засохшие дубовые листья.
– Коробочки, – медленно проговорил Джек, и в его голосе послышалось удивление. – Майлз, семенные коробочки, о которых шла речь в газете.
Я непонимающе уставился на него.
– В публикации, которую ты приметил утром, – нетерпеливо произнес он, – там, где какой-то профессор рассказывал о гигантских семенных коробочках, найденных где-то на ферме этой весной. – Он подождал, пока я припомню, потом распахнул дверцу настежь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19