И тут я пригляделась к мужчинам в белых одеждах и узнала в них тех, старого и молодого, что являлись мне ночью на капище.
Молодой – которого я тогда почла за плотника, который указывал на небо, – держал теперь на плече косу, будто сей лишь миг оторвался от работы. А старец в белой бороде стоял под сенью дерева, положив руку на деревянный посох, и листва зеленела над головой, а из нее выглядывали яркие плоды наподобие апельсинов. Он имел вид человека предоброго и премудрого, и ясно было, что сам он не работает, но обозревает земли вокруг, как хозяин, и все должны смотреть на него как на своего отца и господина.
В: К какому народу можно было отнести старца по его облику?
О: Ко всякому. Не арап, не белый, не желтый, не бурый.
В: Это не ответ.
О: Другого дать не могу. А чудесам все не было конца. Женщина, которую я видела ожидающей нас за окном, была та самая, что сидела подле меня на скамье в недрах червя и которую я все держала за руку. У меня голова кругом пошла. Гляжу на свою соседку – а она тут рядом сидит как сидела. Ну не диво ли? И тут она – и там, за окном, она, только в белом одеянии. А та, что сидит рядом, смотрит и улыбается: вот, дескать, тебе загадка, ну-ка, разгадай. А потом вдруг склонилась ко мне и поцеловала в губы поцелуем чистейшей любви, словно бы убеждая не пугаться увиденного за окном: и ничего тут нету страшного, что она и держит меня за руку и стоит рядом со старцем под деревом. А тот еще протянул руку и подвинул ее ближе к себе. И этим он ясно изъявлял: «Она мне родная, плоть и кровь моя».
В: Разве то обстоятельство, что она находилась сразу в двух местах, не показывает со всей очевидностью, что это вам пригрезилось во сне?
О: Тебе доказывает, а по мне – все равно это не сон. Как не во сне я и сама точно брела тем самым лугом.
В: Что делалось при этом с Его Милостью? Не приметили вы, в каких чувствах наблюдал он видение за окном? Был ли он заворожен им, верил ли, не верил?
О: Я тогда о нем вовсе позабыла, и о Дике тоже – по крайности в ту минуту. А до того и правда бросила как-то взгляд. Его Милость смотрел не в окно, а на меня, словно больше любопытствовал узнать, каково покажется это зрелище мне. Как джентльмен в театре: сидит рядом с дамой и все больше не на сцену, а на нее.
В: Не показывает ли это, что зрелище уже было ему знакомо, что вас привезли туда с намерением представить вам картину, виданную им прежде?
О: Этого я не знаю. А он поймал мой взгляд и улыбнулся, как бы разумея:
«Смотри не на меня, а вон на что».
В: Как именно улыбнулся?
О: Как никогда прежде. Как дитяте, убеждая его смотреть, если хочет понять.
В: А Дик? Что он?
О: Точно как я: глядел и изумлялся.
В: Хорошо. Что там было дальше на этом лугу?
О: И вот, как я сказывала, вообразилась я себе идущей по лугу. Вдыхаю благоухание цветов и скошенной травы, слышу, как дрозды да жаворонки поют-заливаются и косари тоже поют...
В: Что они пели? Разобрали вы слова, узнали напев?
О: Напев, сдается мне, старинный: я такой слыхала еще в младенческие лета, хоть родительская вера к музыке и не благоволит. Да, напев, похоже, был моему слуху не чужой.
В: Он и сейчас вам помнится?
О: Ах, когда бы так!
В: Рассказывайте дальше.
О: Иду, и мнится мне – попала я в рай, обитель жизни вечной и вечного блаженства, вдали от жестокого мира, лежащего во зле, от премерзких моих прегрешений и суетности, за которые уже чаяла я себе скорого прощения.
Иду, а повсюду разливается свет без конца без края, и все вокруг свет, и тени в душе моей как не бывало. Иду к тем трем людям под деревом и чувствую – время течет по-особому, неспешно, как всякое движение, увиденное в сонном мечтании. И старец поднял руку и сорвал с ветки над своей головой один плод и отдал его той, матери, и она приняла его и протянула мне. Дар невелик, просто скромное угощение, но душа моя вся к нему устремилась. Хочу его взять, прибавляю шагу – ничего не выходит. И тут бросилось мне в голову, что тот, с косою в руках, – сын старца, и женщина имеет те же черты, и все они суть одна семья. Вот когда в первый раз в душе моей крохотно, радостно затеплился огненный язычок. И тогда открылось мне, кто эти трое под деревом. Что я теперь говорю тебе ясными словами, было в тот миг не больше как дрожь, гадательность, шепот – лучше назвать не умею. Я ведь тогда была как ты: всю эту великую странность брала под сомнение. Сам знаешь: я росла среди квакеров и не мыслила божества таким – имеющим плоть, человеку подобным, а думала, что оно есть лишь дух и внутренний свет. Ибо «друзья» учат: «Нет истинного духа в образе и подобии, и образ и подобие – не от истинного духа». Да и смела ли я, великая грешница, надеяться, что удостоюсь такого? И приключилась тогда самая странная странность: тот, с косой, указал на не скошенную еще траву подле себя, и я, поглядев, увидала в траве во всем с ним сходного человека. Он лежал на спине и как будто бы спал, а рядом валялась коса. И был он, словно покойник, осыпан цветами. Но во сне он улыбался, и такая точно улыбка была на лице того, кто указывал. Довольно, не стану больше таиться! Да, да, тысячу раз да! Те двое были одним, и был это никто как один, не имеющий ровни, перед людьми совершеннейший, – Господь наш Иисус Христос, умерший за нас и воскресший!
В: Ба, да мы, никак, уже в небесах очутились? Из шлюх да в святые?
О: Смейся, смейся. И впрямь, не смешно ли, что я так поздно догадалась?
Что другие – святые – постигали в мгновение ока, я от смятения мыслей постигла не вдруг. Вот говорят, истина открывается в единый миг. Но случается ей и замешкать. Так и со мной. В пору самой посмеяться над своей непонятливостью. Теперь же я знаю, и знаю неложно, что предстала я, недостойная грешница, пред очи Отца и Сына. Да-да, вот кто были те двое, что стояли передо мной попросту, в образе двух работников в поле. Добро бы только их не признала, а то ведь не признала и ту, на чье плечо склонялась. Это уж верх непонятливости и слепоты.
В: Довольно загадок! Признавайся, кто была та женщина!
О: Женщина? Нет. Та, кто выше всех владычиц земных, знатнее наивельможнейших дам. Та, без кого Бог-Отец не совершил бы дела Свои, кого иные называют Дух Святой. Сама Святая Матерь Премудрость.
В: Сиречь Пресвятая Богородица, Дева Мария?
О: Нет, еще совершеннее. Святая Матерь Премудрость, дух – возвеститель воли Божией, пребывавший от начала времен в единстве с Богом и имеющий исполнить все обетования Христа-Спасителя. Она не только мать Его, но и вдова, и дочь к тому же. Вот какая истина была мне представлена, когда три женщины при первом своем появлении сделались одной. И пребудет Она вовеки, и вовеки останется мне госпожой.
В: Кощунствуешь, женщина! В Книге Бытия ясно указано, что Ева сотворена от седьмого ребра Адамова.
О: А сам ты разве не матерью рожден? Когда бы не она, тебя бы не было.
Без матери ничего не бывает. Не будь Святая Матерь Премудрость при начале времен с Богом-Отцом, не было бы ни Эдема, ни Адама, ни Евы.
В: Ну и ну! И эта великая мать, эта magna creatrix великая созидательница (лат.)
обнимает тебя на манер товарки-шлюхи в борделе? Так ты это изобразила?
О: Такова Ее милость и щедроты. И величайшему из грешников путь к спасению не заказан. Притом не забудь, что я в слепоте своей Ее не признала, не то Она увидала бы меня перед собой на коленях.
В: Оставим праздные домыслы. Что дальше?
О: Дальше придет Царствие Ее – Ее и Христово. И будет это скорее, чем мнится растленному миру сему. Аминь. Я свидетель.
В: Изволь-ка лучше сию минуту свидетельствовать конец своим пророчествам и проповедям об этой новоизобретенной истине. Что делалось дальше в пещере?
О: Страшное дело. Стократ горькое, оттого что воспоследовало за такой усладой. Бегу я по небесному лугу принять плод, что протягивает мне Святая Матерь Премудрость, в мыслях уже вижу его у себя в руках, как вдруг – тьма. Ночь кромешная. А когда вновь просиял свет, явилось зрелище, какое и врагу увидеть не пожелаю. Открылось передо мною поле, где кипел жестокий бой и воины разили друг друга с лютостью тигров. И шум его стоял у меня в ушах. Все перемешалось: лязг железа, проклятия, вопли, пальба пистолей, мушкетов, страшный гром пушек, стоны умирающих. Повсюду кровь, повсюду пушечный дым. Нету у меня слов передать всю эту лютость, все кровавые дела и мой при виде их ужас. А бой совсем рядом, и воины того и гляди ворвутся вовнутрь червя. И я в великом ужасе оборотилась к Святой Матери Премудрости, думая найти у нее ободрение, и тут объял меня ужас еще величайший: Святой Матери Премудрости со мной больше не было. И Его Милость, и Дик – все исчезли. И ничего, что было прежде, я не увидела, а была вокруг только большая тьма, и я в ней совсем-совсем одна.
В: Вы помещались в том же покойчике внутри червя? И явленную вам битву наблюдали так же через окно?
О: Да. А как они вышли, я не видела, не слышала, не ощутила. И осталась я заточенной в той престрашной темнице, в совершенном одиночестве. Нет, хуже, чем в одиночестве, ибо компанию мне сделал сам антихрист. И принуждена я была наблюдать такие злодейства, такую лютость, какие не думала, что бывают на свете. А зрелища следовали одно другого ужаснее.
В: Разве вам был явлен не один вид сражения?
О: Нет, не одно сражение, много всякого. Все какие ни на есть гнусные беззакония и грехи: и пытки, и смертоубийства, и избиение младенчиков.
Никогда еще я не видела антихриста столь ясно и не уверялась, что жестокостью человек превосходит дикого зверя и обращает ее на себе подобных тысячекрат неистовее, чем свирепейшие из хищников.
В: Это и есть то приключение, о коем вы поведали Джонсу, изменив лишь причину и обстоятельства?
О: Кое-что я ему открыла, но не все. Всего до конца не откроешь.
В: А что вы видели себя горящей в безбрежном пламени – вправду ли было такое?
О: Было. Из подожженного солдатами дома метнулась девчушка лет четырнадцати. Пламя ее жестоко попалило, платье в огне. Сердце надсаживалось глядеть, как все вокруг, вместо чтобы тронуться ее муками, хохочут и потешаются. В клочья бы их разорвала! Девчушка – ко мне. Гляжу – а она точь-в-точь я до своего прегрешения. Вскочила я, бросилась к окну...
Имей я хоть сотню жизней – все бы отдала, лишь бы до нее дотянуться, помочь. А стекло между нами – ах, беда, беда – крепче каменной стены.
Господи Иисусе! Бью его, бью – не поддается. А бедняжка горит, горит в двух шагах от меня, плачет прежалостно, криком кричит. Вспомню – слезы наворачиваются. Как теперь вижу. Тянет ручонки: «Помогите!» – точно слепая. А я хоть и тут, рядом, но все равно как за тысячи и тысячи миль: помочь ей бессильна.
В: Это и прочие жестокие видения – не обнаруживали они зримых указаний, что события происходят в этом мире?
О: Совсем как в этом: любви нет и помина, одна лютость, смерть, боль. И подпадают этой участи все невинные, да женщины, да дети, и нет никого, кто бы положил этому конец.
В: Делаю вам прежний вопрос: не увидели вы среди этих картин привычного облика либо местности, относящихся до этого мира?
О: Что наш мир, не поручусь, но что такой мир возможен, знаю твердо.
В: Так, стало быть, не наш?
О: Разве что Китай: лица у людей как у китайцев, как их рисуют на фарфоровых чайниках и прочей посуде. Кожа пожелтее нашей, глаза узкие. И еще я видала, что побоище это освещают как бы три луны. Они в окне два раза мелькнули. И от их света все вокруг казалось еще ужаснее.
В: Три луны? Хорошо ли вы видели?
О: Одна большая, две малые. Усмотрела я злые дива и того удивительнее: огромные кареты, что имели внутри себя пушки, бегали по земле резвее наирезвейшего скакуна; пребыстрые крылатые львы с рыканием носились по воздуху, будто разъяренные шершни, и бросали с высоты на врагов большие гранаты, делая несказанные разрушения. Целые города обращались в развалины – такой вид, сказывают, имел Лондон после Великого пожара Великий лондонский пожар, происшедший в 1666 г., уничтожил половину города
.
Видала я высоченные башни из дыма и пламени, выжигающие все внизу; где они поднимались, делался ураган и трясение земли. Ужасающие картины, против такого и наш мир может почесться милосердным. Но я поняла, что злодеяния эти зачинаются от семени, лежащем как раз в нашем мире. И мы бы не уступили тем в жестокости, имей мы ту же бесовскую сноровку и ухищренность. Не своей волей человек творит беззакония, но произволением антихристовым. И чем дольше над нами его власть, тем горше наши бедствия, а в исходе всего – огненная погибель.
В: Все вы таковы: только и знаете каркать. Неужто ты из своего окна ничего, кроме бедствия, не увидела?
О: Лютость, одну лютость.
В: Так, стало быть, то был мир без Бога. Может ли статься, чтобы такой мир существовал? Спору нет, люди бывают всякие: попадаются между ними и жестокие и не праведные. Но чтобы в целом свете лишь такие и водились, это прямой вздор. Примеров таких не бывало.
О: То было пророчество: таким может учиниться свет в будущем.
В: Господь не попустит.
О: Кто как не Он уничтожил за грехи и идолопоклонство Содом и Гоморру.
В: Всего два города среди многих! Тех, кто исповедовал веру истинную и верил слову Его, Он не тронул. Но будет об этом. Рассказывайте дальше про своего червя. «Червь!» Название впору.
О: Так вот и горело невинное дитя у меня на глазах, и я, стоя у окна, принуждена была наблюдать ее гибель. Отчаяние отняло у меня силы, я опустилась на пол. Не стало больше мочи глядеть. А и пожелай – не смогла бы, потому что стекло затянулось непроглядным туманом, да и шум, благодарение Богу, стих. И вдруг покой озарился, и в дальнем конце я приметила Его Милость, но от необычности его вида едва-едва узнала. Платье на нем было, какое носят в Вечном Июне: такая же шелковая курточка, такие же штаны; притом теперь он был без парика. Он смотрел мне в лицо с грустью, но и с нежным участием, точно как желал выразить, что принес известие не о новых мучениях, но об избавлении. Он приблизился, поднял меня на руки и бережно положил на скамью, а потом низко склонился надо мной, и взгляд его изображал такую сердечность и ласку, какие я от него не видела, сколько мы друг друга знали. «Помни обо мне, Ребекка, – молвил он.
– Помни обо мне». И нежно, по-братски, поцеловал меня в лоб. И все смотрит, смотрит мне в глаза, и мнится мне, будто лицо у него теперь – лицо Того, Кого я видала на лугу в Вечном Июне. Того, Кто прощает все грехи и посылает отчаявшимся утешение.
В: «Помни обо мне...» Я, сударыня, тебя тоже запомню, уж будь покойна.
Ну что, это последняя ваша байка? Его Милость возвеличился до Господа всех, до Искупителя?
О: Пусть будет так: по твоей грамоте ничего другого и не выйдет. Я же мыслю иначе. И восчувствовала я тогда такую радость, что преклонило меня ко сну.
В: Ко сну? Из ума надо выжить, чтобы заснуть при такой оказии.
О: Не умею объяснить. Мне чаялось, если, закрывая глаза, я буду видеть перед собой этот добрый взгляд, то души наши соединятся. Он, как любящий супруг, любовью своей навевал покой.
В: Только ли душами вы с ним соединились?
О: Стыдно тебе должно быть за такие мысли.
В: Не поднес ли и он тебе какого зелья?
О: Взгляд его – вот и все зелье.
В: А что твоя баснословная Святая Матерь Премудрость – не являлась она больше?
О: Нет. И Дик тоже. Только Его Милость.
В: И где же ты пробудилась? Вновь, поди, на небесах?
О: Нет, не на небесах, а на ложе скорбей: на полу пещеры, в которой мы оказались вначале. Хотя, пробудившись, я и точно мнила себя пребывающей в тех самых пределах, где я так сладко уснула и будто бы имела блаженнейшее отдохновение. Но скоро я ощутила, что у меня отнято некое великое благо и что тело мое продрогло и онемело, оттого что теперь на мне и ниточки не осталось от моего майского платья. Тут вспомнила я Святую Матерь Премудрость и поначалу, как и ты, подумала, что Она являлась мне в сонном видении. Но вслед за тем поняла: нет, то было не видение. Она ушла, и приключилась у меня горькая утрата, перед которой пропажа платья ничто: душа моя во всей наготе извергнута обратно в этот мир. Потом внезапно, точно гонимые ветром осенние листья, налетели новые воспоминания: о тех троих, кого я видала на лугу. И лишь теперь я догадалась, кто были эти трое. А были это Отец наш, Его Сын, живой и убиенный, а с ними Она; косцы же их суть святые и ангелы небесные. Вспомнила и того, кто привел меня к познанию этой священной истины. И сердце у меня защемило, как почуяла я в сыром воздухе пещеры едва слышное летнее благорастворение Вечного Июня, и я совершенно уверилась, что то был не сон, а явь. Только подумать, кто сподобил меня своим явлением! А я и узнать их по правде не успела. И покатились у меня слезы. Я, глупенькая, почла эту утрату бедствием горше всех бедствий, какие были мне представлены. Оно понятно: я тогда еще была исполнена суетности, блудного духа, пеклась лишь о себе, вот и вообразила, что меня презрели, отринули, что я не выдержала сделанного мне великого испытания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
Молодой – которого я тогда почла за плотника, который указывал на небо, – держал теперь на плече косу, будто сей лишь миг оторвался от работы. А старец в белой бороде стоял под сенью дерева, положив руку на деревянный посох, и листва зеленела над головой, а из нее выглядывали яркие плоды наподобие апельсинов. Он имел вид человека предоброго и премудрого, и ясно было, что сам он не работает, но обозревает земли вокруг, как хозяин, и все должны смотреть на него как на своего отца и господина.
В: К какому народу можно было отнести старца по его облику?
О: Ко всякому. Не арап, не белый, не желтый, не бурый.
В: Это не ответ.
О: Другого дать не могу. А чудесам все не было конца. Женщина, которую я видела ожидающей нас за окном, была та самая, что сидела подле меня на скамье в недрах червя и которую я все держала за руку. У меня голова кругом пошла. Гляжу на свою соседку – а она тут рядом сидит как сидела. Ну не диво ли? И тут она – и там, за окном, она, только в белом одеянии. А та, что сидит рядом, смотрит и улыбается: вот, дескать, тебе загадка, ну-ка, разгадай. А потом вдруг склонилась ко мне и поцеловала в губы поцелуем чистейшей любви, словно бы убеждая не пугаться увиденного за окном: и ничего тут нету страшного, что она и держит меня за руку и стоит рядом со старцем под деревом. А тот еще протянул руку и подвинул ее ближе к себе. И этим он ясно изъявлял: «Она мне родная, плоть и кровь моя».
В: Разве то обстоятельство, что она находилась сразу в двух местах, не показывает со всей очевидностью, что это вам пригрезилось во сне?
О: Тебе доказывает, а по мне – все равно это не сон. Как не во сне я и сама точно брела тем самым лугом.
В: Что делалось при этом с Его Милостью? Не приметили вы, в каких чувствах наблюдал он видение за окном? Был ли он заворожен им, верил ли, не верил?
О: Я тогда о нем вовсе позабыла, и о Дике тоже – по крайности в ту минуту. А до того и правда бросила как-то взгляд. Его Милость смотрел не в окно, а на меня, словно больше любопытствовал узнать, каково покажется это зрелище мне. Как джентльмен в театре: сидит рядом с дамой и все больше не на сцену, а на нее.
В: Не показывает ли это, что зрелище уже было ему знакомо, что вас привезли туда с намерением представить вам картину, виданную им прежде?
О: Этого я не знаю. А он поймал мой взгляд и улыбнулся, как бы разумея:
«Смотри не на меня, а вон на что».
В: Как именно улыбнулся?
О: Как никогда прежде. Как дитяте, убеждая его смотреть, если хочет понять.
В: А Дик? Что он?
О: Точно как я: глядел и изумлялся.
В: Хорошо. Что там было дальше на этом лугу?
О: И вот, как я сказывала, вообразилась я себе идущей по лугу. Вдыхаю благоухание цветов и скошенной травы, слышу, как дрозды да жаворонки поют-заливаются и косари тоже поют...
В: Что они пели? Разобрали вы слова, узнали напев?
О: Напев, сдается мне, старинный: я такой слыхала еще в младенческие лета, хоть родительская вера к музыке и не благоволит. Да, напев, похоже, был моему слуху не чужой.
В: Он и сейчас вам помнится?
О: Ах, когда бы так!
В: Рассказывайте дальше.
О: Иду, и мнится мне – попала я в рай, обитель жизни вечной и вечного блаженства, вдали от жестокого мира, лежащего во зле, от премерзких моих прегрешений и суетности, за которые уже чаяла я себе скорого прощения.
Иду, а повсюду разливается свет без конца без края, и все вокруг свет, и тени в душе моей как не бывало. Иду к тем трем людям под деревом и чувствую – время течет по-особому, неспешно, как всякое движение, увиденное в сонном мечтании. И старец поднял руку и сорвал с ветки над своей головой один плод и отдал его той, матери, и она приняла его и протянула мне. Дар невелик, просто скромное угощение, но душа моя вся к нему устремилась. Хочу его взять, прибавляю шагу – ничего не выходит. И тут бросилось мне в голову, что тот, с косою в руках, – сын старца, и женщина имеет те же черты, и все они суть одна семья. Вот когда в первый раз в душе моей крохотно, радостно затеплился огненный язычок. И тогда открылось мне, кто эти трое под деревом. Что я теперь говорю тебе ясными словами, было в тот миг не больше как дрожь, гадательность, шепот – лучше назвать не умею. Я ведь тогда была как ты: всю эту великую странность брала под сомнение. Сам знаешь: я росла среди квакеров и не мыслила божества таким – имеющим плоть, человеку подобным, а думала, что оно есть лишь дух и внутренний свет. Ибо «друзья» учат: «Нет истинного духа в образе и подобии, и образ и подобие – не от истинного духа». Да и смела ли я, великая грешница, надеяться, что удостоюсь такого? И приключилась тогда самая странная странность: тот, с косой, указал на не скошенную еще траву подле себя, и я, поглядев, увидала в траве во всем с ним сходного человека. Он лежал на спине и как будто бы спал, а рядом валялась коса. И был он, словно покойник, осыпан цветами. Но во сне он улыбался, и такая точно улыбка была на лице того, кто указывал. Довольно, не стану больше таиться! Да, да, тысячу раз да! Те двое были одним, и был это никто как один, не имеющий ровни, перед людьми совершеннейший, – Господь наш Иисус Христос, умерший за нас и воскресший!
В: Ба, да мы, никак, уже в небесах очутились? Из шлюх да в святые?
О: Смейся, смейся. И впрямь, не смешно ли, что я так поздно догадалась?
Что другие – святые – постигали в мгновение ока, я от смятения мыслей постигла не вдруг. Вот говорят, истина открывается в единый миг. Но случается ей и замешкать. Так и со мной. В пору самой посмеяться над своей непонятливостью. Теперь же я знаю, и знаю неложно, что предстала я, недостойная грешница, пред очи Отца и Сына. Да-да, вот кто были те двое, что стояли передо мной попросту, в образе двух работников в поле. Добро бы только их не признала, а то ведь не признала и ту, на чье плечо склонялась. Это уж верх непонятливости и слепоты.
В: Довольно загадок! Признавайся, кто была та женщина!
О: Женщина? Нет. Та, кто выше всех владычиц земных, знатнее наивельможнейших дам. Та, без кого Бог-Отец не совершил бы дела Свои, кого иные называют Дух Святой. Сама Святая Матерь Премудрость.
В: Сиречь Пресвятая Богородица, Дева Мария?
О: Нет, еще совершеннее. Святая Матерь Премудрость, дух – возвеститель воли Божией, пребывавший от начала времен в единстве с Богом и имеющий исполнить все обетования Христа-Спасителя. Она не только мать Его, но и вдова, и дочь к тому же. Вот какая истина была мне представлена, когда три женщины при первом своем появлении сделались одной. И пребудет Она вовеки, и вовеки останется мне госпожой.
В: Кощунствуешь, женщина! В Книге Бытия ясно указано, что Ева сотворена от седьмого ребра Адамова.
О: А сам ты разве не матерью рожден? Когда бы не она, тебя бы не было.
Без матери ничего не бывает. Не будь Святая Матерь Премудрость при начале времен с Богом-Отцом, не было бы ни Эдема, ни Адама, ни Евы.
В: Ну и ну! И эта великая мать, эта magna creatrix великая созидательница (лат.)
обнимает тебя на манер товарки-шлюхи в борделе? Так ты это изобразила?
О: Такова Ее милость и щедроты. И величайшему из грешников путь к спасению не заказан. Притом не забудь, что я в слепоте своей Ее не признала, не то Она увидала бы меня перед собой на коленях.
В: Оставим праздные домыслы. Что дальше?
О: Дальше придет Царствие Ее – Ее и Христово. И будет это скорее, чем мнится растленному миру сему. Аминь. Я свидетель.
В: Изволь-ка лучше сию минуту свидетельствовать конец своим пророчествам и проповедям об этой новоизобретенной истине. Что делалось дальше в пещере?
О: Страшное дело. Стократ горькое, оттого что воспоследовало за такой усладой. Бегу я по небесному лугу принять плод, что протягивает мне Святая Матерь Премудрость, в мыслях уже вижу его у себя в руках, как вдруг – тьма. Ночь кромешная. А когда вновь просиял свет, явилось зрелище, какое и врагу увидеть не пожелаю. Открылось передо мною поле, где кипел жестокий бой и воины разили друг друга с лютостью тигров. И шум его стоял у меня в ушах. Все перемешалось: лязг железа, проклятия, вопли, пальба пистолей, мушкетов, страшный гром пушек, стоны умирающих. Повсюду кровь, повсюду пушечный дым. Нету у меня слов передать всю эту лютость, все кровавые дела и мой при виде их ужас. А бой совсем рядом, и воины того и гляди ворвутся вовнутрь червя. И я в великом ужасе оборотилась к Святой Матери Премудрости, думая найти у нее ободрение, и тут объял меня ужас еще величайший: Святой Матери Премудрости со мной больше не было. И Его Милость, и Дик – все исчезли. И ничего, что было прежде, я не увидела, а была вокруг только большая тьма, и я в ней совсем-совсем одна.
В: Вы помещались в том же покойчике внутри червя? И явленную вам битву наблюдали так же через окно?
О: Да. А как они вышли, я не видела, не слышала, не ощутила. И осталась я заточенной в той престрашной темнице, в совершенном одиночестве. Нет, хуже, чем в одиночестве, ибо компанию мне сделал сам антихрист. И принуждена я была наблюдать такие злодейства, такую лютость, какие не думала, что бывают на свете. А зрелища следовали одно другого ужаснее.
В: Разве вам был явлен не один вид сражения?
О: Нет, не одно сражение, много всякого. Все какие ни на есть гнусные беззакония и грехи: и пытки, и смертоубийства, и избиение младенчиков.
Никогда еще я не видела антихриста столь ясно и не уверялась, что жестокостью человек превосходит дикого зверя и обращает ее на себе подобных тысячекрат неистовее, чем свирепейшие из хищников.
В: Это и есть то приключение, о коем вы поведали Джонсу, изменив лишь причину и обстоятельства?
О: Кое-что я ему открыла, но не все. Всего до конца не откроешь.
В: А что вы видели себя горящей в безбрежном пламени – вправду ли было такое?
О: Было. Из подожженного солдатами дома метнулась девчушка лет четырнадцати. Пламя ее жестоко попалило, платье в огне. Сердце надсаживалось глядеть, как все вокруг, вместо чтобы тронуться ее муками, хохочут и потешаются. В клочья бы их разорвала! Девчушка – ко мне. Гляжу – а она точь-в-точь я до своего прегрешения. Вскочила я, бросилась к окну...
Имей я хоть сотню жизней – все бы отдала, лишь бы до нее дотянуться, помочь. А стекло между нами – ах, беда, беда – крепче каменной стены.
Господи Иисусе! Бью его, бью – не поддается. А бедняжка горит, горит в двух шагах от меня, плачет прежалостно, криком кричит. Вспомню – слезы наворачиваются. Как теперь вижу. Тянет ручонки: «Помогите!» – точно слепая. А я хоть и тут, рядом, но все равно как за тысячи и тысячи миль: помочь ей бессильна.
В: Это и прочие жестокие видения – не обнаруживали они зримых указаний, что события происходят в этом мире?
О: Совсем как в этом: любви нет и помина, одна лютость, смерть, боль. И подпадают этой участи все невинные, да женщины, да дети, и нет никого, кто бы положил этому конец.
В: Делаю вам прежний вопрос: не увидели вы среди этих картин привычного облика либо местности, относящихся до этого мира?
О: Что наш мир, не поручусь, но что такой мир возможен, знаю твердо.
В: Так, стало быть, не наш?
О: Разве что Китай: лица у людей как у китайцев, как их рисуют на фарфоровых чайниках и прочей посуде. Кожа пожелтее нашей, глаза узкие. И еще я видала, что побоище это освещают как бы три луны. Они в окне два раза мелькнули. И от их света все вокруг казалось еще ужаснее.
В: Три луны? Хорошо ли вы видели?
О: Одна большая, две малые. Усмотрела я злые дива и того удивительнее: огромные кареты, что имели внутри себя пушки, бегали по земле резвее наирезвейшего скакуна; пребыстрые крылатые львы с рыканием носились по воздуху, будто разъяренные шершни, и бросали с высоты на врагов большие гранаты, делая несказанные разрушения. Целые города обращались в развалины – такой вид, сказывают, имел Лондон после Великого пожара Великий лондонский пожар, происшедший в 1666 г., уничтожил половину города
.
Видала я высоченные башни из дыма и пламени, выжигающие все внизу; где они поднимались, делался ураган и трясение земли. Ужасающие картины, против такого и наш мир может почесться милосердным. Но я поняла, что злодеяния эти зачинаются от семени, лежащем как раз в нашем мире. И мы бы не уступили тем в жестокости, имей мы ту же бесовскую сноровку и ухищренность. Не своей волей человек творит беззакония, но произволением антихристовым. И чем дольше над нами его власть, тем горше наши бедствия, а в исходе всего – огненная погибель.
В: Все вы таковы: только и знаете каркать. Неужто ты из своего окна ничего, кроме бедствия, не увидела?
О: Лютость, одну лютость.
В: Так, стало быть, то был мир без Бога. Может ли статься, чтобы такой мир существовал? Спору нет, люди бывают всякие: попадаются между ними и жестокие и не праведные. Но чтобы в целом свете лишь такие и водились, это прямой вздор. Примеров таких не бывало.
О: То было пророчество: таким может учиниться свет в будущем.
В: Господь не попустит.
О: Кто как не Он уничтожил за грехи и идолопоклонство Содом и Гоморру.
В: Всего два города среди многих! Тех, кто исповедовал веру истинную и верил слову Его, Он не тронул. Но будет об этом. Рассказывайте дальше про своего червя. «Червь!» Название впору.
О: Так вот и горело невинное дитя у меня на глазах, и я, стоя у окна, принуждена была наблюдать ее гибель. Отчаяние отняло у меня силы, я опустилась на пол. Не стало больше мочи глядеть. А и пожелай – не смогла бы, потому что стекло затянулось непроглядным туманом, да и шум, благодарение Богу, стих. И вдруг покой озарился, и в дальнем конце я приметила Его Милость, но от необычности его вида едва-едва узнала. Платье на нем было, какое носят в Вечном Июне: такая же шелковая курточка, такие же штаны; притом теперь он был без парика. Он смотрел мне в лицо с грустью, но и с нежным участием, точно как желал выразить, что принес известие не о новых мучениях, но об избавлении. Он приблизился, поднял меня на руки и бережно положил на скамью, а потом низко склонился надо мной, и взгляд его изображал такую сердечность и ласку, какие я от него не видела, сколько мы друг друга знали. «Помни обо мне, Ребекка, – молвил он.
– Помни обо мне». И нежно, по-братски, поцеловал меня в лоб. И все смотрит, смотрит мне в глаза, и мнится мне, будто лицо у него теперь – лицо Того, Кого я видала на лугу в Вечном Июне. Того, Кто прощает все грехи и посылает отчаявшимся утешение.
В: «Помни обо мне...» Я, сударыня, тебя тоже запомню, уж будь покойна.
Ну что, это последняя ваша байка? Его Милость возвеличился до Господа всех, до Искупителя?
О: Пусть будет так: по твоей грамоте ничего другого и не выйдет. Я же мыслю иначе. И восчувствовала я тогда такую радость, что преклонило меня ко сну.
В: Ко сну? Из ума надо выжить, чтобы заснуть при такой оказии.
О: Не умею объяснить. Мне чаялось, если, закрывая глаза, я буду видеть перед собой этот добрый взгляд, то души наши соединятся. Он, как любящий супруг, любовью своей навевал покой.
В: Только ли душами вы с ним соединились?
О: Стыдно тебе должно быть за такие мысли.
В: Не поднес ли и он тебе какого зелья?
О: Взгляд его – вот и все зелье.
В: А что твоя баснословная Святая Матерь Премудрость – не являлась она больше?
О: Нет. И Дик тоже. Только Его Милость.
В: И где же ты пробудилась? Вновь, поди, на небесах?
О: Нет, не на небесах, а на ложе скорбей: на полу пещеры, в которой мы оказались вначале. Хотя, пробудившись, я и точно мнила себя пребывающей в тех самых пределах, где я так сладко уснула и будто бы имела блаженнейшее отдохновение. Но скоро я ощутила, что у меня отнято некое великое благо и что тело мое продрогло и онемело, оттого что теперь на мне и ниточки не осталось от моего майского платья. Тут вспомнила я Святую Матерь Премудрость и поначалу, как и ты, подумала, что Она являлась мне в сонном видении. Но вслед за тем поняла: нет, то было не видение. Она ушла, и приключилась у меня горькая утрата, перед которой пропажа платья ничто: душа моя во всей наготе извергнута обратно в этот мир. Потом внезапно, точно гонимые ветром осенние листья, налетели новые воспоминания: о тех троих, кого я видала на лугу. И лишь теперь я догадалась, кто были эти трое. А были это Отец наш, Его Сын, живой и убиенный, а с ними Она; косцы же их суть святые и ангелы небесные. Вспомнила и того, кто привел меня к познанию этой священной истины. И сердце у меня защемило, как почуяла я в сыром воздухе пещеры едва слышное летнее благорастворение Вечного Июня, и я совершенно уверилась, что то был не сон, а явь. Только подумать, кто сподобил меня своим явлением! А я и узнать их по правде не успела. И покатились у меня слезы. Я, глупенькая, почла эту утрату бедствием горше всех бедствий, какие были мне представлены. Оно понятно: я тогда еще была исполнена суетности, блудного духа, пеклась лишь о себе, вот и вообразила, что меня презрели, отринули, что я не выдержала сделанного мне великого испытания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49