в своей военной Академии оно может рассчитывать, что не будет антивоенных митингов? По-моему, это справедливо.
– И ношение формы? И студенты козыряют, как младшие чины?
– В Военной Академии? – ничего страшного.
– Сол-датчина! – всплеснул прапорщик. – Вот так мы всё уступаем, а потом удивляемся…
– А потом – раненых лечим! – сердился уже и врач. – Раненых вы мне оставьте! Солдатчина!… Смотрите, завтра сами явитесь. С раздробленным плечом.
Прапорщик усмехнулся. Совсем он не был зол, а юноша искренний, с убеждённостью лучших русских студентов:
– Да кто же против гуманности!? Лечите на здоровье! Это можно рассматривать как взаимопомощь. Но не надо теоретических оправданий этой пакостной войны!
– А я – нисколько… Я разве…?
– “Освободительная”!… Чем-то надо заинтересовать. “На выручку братьям-сербам”! – сербов пожалели! А сами по всем окраинам душим – этих не жалеем!
– Но всё-таки Германия на нас… – терялся врач перед уверенной молодостью, как принято в России теряться.
– Если хотите, очень, жаль, что Наполеон не побил нас в Восемьсот Двенадцатом, – всё равно б не надолго, а свобода была бы!
Накатывал, накатывал юрист, переодетый в гадкую военную форму, да мысли отдуманные, так сразу не поспоришь. И, всё больше идя на примирение, посочувствовал врач:
– И как же вас мобилизовали? – ни льгот, ни отсрочки?
– Вот так, застрял… Напра… отставить, нале… отставить, ноги на-пле… отставить, кругом, бегом! Сдал экзамен на прапорщика запаса.
– Ну, будем знакомы, – врач протянул крупную, мягкую, сильную кисть: – Федонин.
И получил в неё узкие костистые четыре пальца юриста:
– Ленартович.
– Ленартович? Ленартович… Подождите, я эту фамилию в Петербурге где-то слышал. Мог я слышать?
– В зависимости от круга ваших интересов, – сдержанно отвечал Ленартович. – Мой родной дядя был известен в революционных кругах. И казнён.
– А-а, верно-верно! – соглашался врач, тем более виновато, тем более с уважением, что так и осталось у него в голове смутно, побалтываясь: то ли удачный выстрел, то ли невзорванная бомба, то ли военно-морской мятеж. – Да, да, верно, верно… У вас фамилия – отчасти немецкая, да?
– Да был какой-то мой предок, тоже кстати военный врач, при Петре. Потом обрусели.
– И кто ж у вас в Петербурге?
– Родители умерли. Сестра, бестужевка. Как раз сегодня пришло от неё письмо – и что же? Написано на четвёртый день войны, 23-го июля, – а сегодня какое? 12-е августа? Это что? – это почта? На волах? Или в чёрном кабинете моют? – И всё более горячился. – Так и газеты: за 1-е августа! и это почта? Как же жить? Что в России? что в Германии? что в Европе? Нич-чего не известно! Вот видим одно: Найденбург взят, можно сказать, без боя, однако мы его зачем-то бомбардировали, подожгли, а теперь туши, русские Иваны вёдра носи…
– Ну, тут и немцы поджигали…
– Крупные магазины – немцы, а окраины – казаки. Ладно. А на австрийском фронте ничего не знают о нас. А мы ничего не знаем про австрийский, – так можно воевать? Слухи, слухи! Проехал кавалерист, шепнул что-то – вот наши и новости! Кто уважает Действующую армию? Нас – презирают! А вы – Россия, Германия! Солдаты выбили двери в оставленных квартирах, что-то там понесли – так это позор христолюбивого воинства, за это карай, гауптвахта. А подполковник Адамантов набрал серебряных молочников да кувшинчиков – это ничего, это можно. Вот ваша Россия!
Но если б не было этой мерзкой войны – не накинули бы девушки такой белизны, не натягивали бы на лоб, к самым бровям, так строго, чисто, ново. Неведомая, неназванная, неизвестного образования, состояния и цвета волос, в непоказанном платьи вышла на порог сестра милосердия.
– Что, Таня?
– Валерьян Акимыч, челюстной беспокоен. Вы не подойдёте?
И – не было тут спора, никто не сидел на ступеньках. Вздохнул врач, ушёл, по праву уводя за собой и лебедино-белую сестру, лишь мельком прошлись по Ленартовичу её печальные потухлые глаза.
Тоже, конечно, и эти халаты, косыночки – игрушки для обеспеченных, опиум для солдатской массы.
И верховой подполковник, вдруг выпятившись на площадь на беспокойном коне, тоже по праву закричал, заревел громогласно:
– Кто-о здесь старший?
Солдаты – быстрей, быстрей с вёдрами, а Ленартович умеренно быстро, стараясь достоинства не терять, сбежал со ступенек, пересек площадь, и не очень вытягиваясь, но всё-таки подбираясь, и руку к козырьку, хоть и криво:
– Прапорщик Ленартович, 29-го Черниговского полка!
– Это вас оставили пожары тушить?
– Да. То есть: так точно.
– Так у вас тут что, прапорщик, святочный базар? Сюда Штаб армии едет, через два дома станет, – а вы третий день тушите не потушите? Это кур смешить – вёдрами таскать из такой дали, неужели не можете насоса найти?
– Откуда насос, господин подполковник, у нас в батальоне его…
– Так надо ж немного и мозгами шевелить, это вам не университет!!! Что ж вы людей изматываете? Ступайте за мной, я вам и насос покажу, и шланг, надо ж было по сараям пошарить!
И, выступая на знатном коне, подполковник отправился, как триумфатор.
И Ленартович побрёл за ним, как пленник.
16
Полные сутки и ещё ночь добирался Воротынцев до Сольдау. Он мог бы быстрей, он унтера вскоре отправил назад, был налегке, но не хотел изматывать жеребца, не зная, как тот ещё понадобится впереди. На поеном и кормленом он приехал в Сольдау 13-го, утренними часами, ещё до жары.
Сольдау, как и все немецкие городки, не занимал лишнего плодородного места, не опаршивел мёртвым кругом свалок, пустырей и окраин, – но сразу, по какой дороге ни въехать, сомкнуто стояли кирпично-черепичные, даже трёх-четырёхэтажные дома, на полвысоты подобранные под крыши. В таких городках улицы, аккуратные, как коридоры, сплошь мощены ровными гладкими камнями или плитами, каждый дом чем-то особен – тот окнами, тот шпилями. В таких городках на малом пространстве умещается ратуша, церковь, игрушечные площади, кому-нибудь памятник, да не один, все виды магазинов, пивные, почта, банк, а то за узорными решётками и игрушечный парк, – и так же внезапно обрываются улицы, город, и едва шагнуть от крайнего дома – уже потянулось обсаженное шоссе и рассчитанные расчерченные поля.
Сольдау был вовсе покинут жителями, не переполнен и нашими частями. Около магазинов и складов в иных местах выставлены часовые – мера правильная (миновались и разгромленных два). Воротынцев разглядывал город и отдался чувству розыска, оно не должно было обмануть, хотя б и проехать лишнего – не спрашивал встречных о штабе корпуса. Близ малого особнячка, однако с железной решёткой, садиком, фонтаном и двумя колоннами у крыльца, он увидел автомобиль, “русско-балтийскую карету”. На штаб это не было похоже: безлюдно. Но по автомобилю подумал Воротынцев, не тот ли здесь человек, которого и надо раньше штаба.
Он соскочил – и всю усталость почувствовал в спине. Рядом с автомобилем привязал коня, чембуром за дерево, шинель оставил при седле – никто на него внимания не обращал. И, косолапо разминая ноги, толкнул решётчатую калитку. Подалась. Вошёл.
В круге фонтана ещё было сыро от недавно утекшей воды. Неповреждённые цветы ещё ровно держались на маленьких высохших клумбах. Обогнув куст у фонтана, только тут заметил Воротынцев сбочь крыльца на каменной скамье со звериными подлокотниками – пожилого грузного офицера, черно-небритого, не очень и расчёсанного, с недовольным видом курящего самокрутку, козью ножку. От пояса вниз на нём было офицерское, шаровары казачьи, с лампасами жёлтыми забайкальскими, а наверх простая нижняя сорочка, так что чина нельзя было понять, но лицом и фигурой на штаб-офицера он тянул. И мало пошевелился при подходе полковника.
Не отдавая чести по форме, но к фуражке два пальца несколько приблизив, Воротынцев спросил:
– Скажите, не полковник ли Крымов здесь остановился?
– У-гм, – ещё недовольней кивнул небритый офицер, не шевелясь.
– Это вы?
– Я.
Опять не уставно и без чина – дремлющий Крымов так наводил, приезжий протянул вперёд, как швырнул, правую руку открытой ладонью:
– Воротынцев. Я к вам.
Крымов приподнялся совсем немного, без чего было б вовсе невежливо, и даже по грузности меньше того, круглой жёсткой рукой отметился в рукопожатии, отобрал руку и показал с собою рядом на скамью. И – курил, не проявляя любопытства узнать что-нибудь дальше, хотя полковники генштаба не по каждой улице Сольдау мелькали.
Только и времени, что Воротынцев садился на скамью да лоб отёр, а уже охватил, как с Крымовым разговаривать: слов поменьше, чинов поменьше, и охватил, что сам он Крымову ещё не нравится, но дело у них сейчас пойдёт:
– Я к вам от Алексан Васильича. Он мне про вас…
– Догадываюсь.
Всё-таки изумился Воротынцев:
– Откуда ж…?
Чуть кивнул Крымов туда, за фонтан:
– Жеребца знаю. Я на нём прошлую неделю… Как вы его довезли?
Теперь Воротынцев рассмеялся:
– Не я его! Он – меня.
Крымов сбычился, недоверчиво:
– В седле? Из Остроленки?
Воротынцев гмыкнул, ничего мол особенного. (Однако крестец ломило, и спина плохо гнулась).
Подобрел Крымов, но глаза ещё маленькие:
– Ни-че-го. А что ж не поездом?
– В поезде – какая война? – весело возразил Воротынцев, но по легчайшему движению тяжёлой головы перехватил, что вопрос был не так о всаднике – о коне. – Нет, не выбился. И кормил близко.
– Это верно, – уже крупнее кивнул Крымов. – В поезде – не война. Но удобно. – Вытянул из кармана клеёный портсигар: – Листовой, даурский. Добрый табак.
– Я – бросил.
– Зря, – не одобрил Крымов бровями. – Без табака тоже не война. Но не вчера же?
– Да уж года два.
– Из Остроленки, – поправил Крымов.
– А-а… третьего дня вечером.
Моргнул Крымов, утвердил.
– И что ж Александр Васильич? Донесения мои получает?
– Не говорил.
– Три штуки ему послал. Четвёртое собираюсь. А – вы?
– Я… – всё-таки не схватил ещё Воротынцев сокращённую манеру этого бурбона с сонной распущенной физиономией. – Я… – догадался: – Из Ставки.
Худшая рекомендация: значит, проверять, копать, чужой, чего явился, фазан удачливый? Опять Крымов потемнел:
– Ладно, умываться да завтракать. Я тоже только встал, ночью вернулся. Проснулся вот – и думаю…
– Откуда?
– А-а… Из кавалерийской, от Штемпеля.
– Слушайте, эти две кавалерийские дивизии тут есть или нет? – охотно перебросился Воротынцев. – Что с них толку? Чем они заняты?
– Чем заняты! – траву щиплют. Любомиров вчера горячий бой имел. Брал город. Не взял.
Ну нет, и Воротынцева так не собьёшь:
– У армии – три кавалерийских дивизии, а перед фронтом – ни одной. Наступает вслепую, никакой разведки. У Клюева – даже нет конного полка. У Мартоса казаки – с варшавских улиц, что за разведка? Почему вся конница по бокам?
Ну, и Крымова не собьёшь:
– Почему, почему. Так само сложилось. Думали левым крылом загребать, окружать. А чем прикажете окружать?
Вошли внутрь. В хорошем петербургском доме могла быть такая мебель приглушённого блеска, бронза, мрамор, как здесь, в худеньком Сольдау. Немного, однако, и потрошено: на пол рассыпаны кружева, ленты, булавки с кораллами, гребни, так и не подобрано.
Во всём доме Крымов был с одним казаком, выскочившим из кухни на зычный оклик: “Евстафий!”
Да они уж до кухни и дошли. Евстафий был не молод, высок, но шибко подвижен, очень заинтересованный во множестве фарфоровых, жестяных и деревянных бочоночков и коробок с припасами, с непонятными надписями. Управлялся он и завтрак готовить и нюхать, пробовать все бочоночки сподряд, головой крутя.
Распорядился Крымов, что завтрак – на двоих, и показал Воротынцеву ванную комнату с мрамором и зеркалом. Действовал водопровод! Развешано было женское и мужское, ещё такое мирное, оставленное дня два назад.
– А пожалуй, я и побреюсь! – решил Воротынцев.
Естественно было ему закрыть за собой дверь ванной, но он не сделал так, а снял с оружием пояс, проворно скинул китель, остался, как и хозяин, в нижней сорочке.
И тогда Крымов, вместо того, чтоб уйти, вступил, сел на край ванны и засмолил новую кривую цыгарку (наворачивать её было одно его быстрое движение).
Евстафий принёс кипятку. Воротынцев, управляясь безопасной бритвой, разъяснял Крымову, хотя тот ни слова не спрашивал, свою командировку, и как вышло, что он поехал сюда, в 1-й корпус. Однако видит теперь, что, кажется, ехал лишним.
Он ещё не думал так вполне, как сказал, – но с огорчением склонялся к этому. Ещё на скамье со звериными головами не думал так – а вот здесь, бреясь. Когда предупредили его в штабе армии, что на левом фланге уже есть Крымов, было колебание и надо было послушаться, поехать не сюда, а на правый фланг, к Благовещенскому. Но вилась в Воротынцеве эта несчастная черта – слишком быстрых горячих решений, а потом от них не отступить вовремя. Ещё до Остроленки он наметил, что поедет непременно в 1-й корпус, ибо здесь-то видел весь ключ к операции.
А теперь уже не поможет ни конь, ни поезд – нужны крылья на лопатках, чтоб в один час перелететь к Благовещенскому.
Крымов ему всё больше казался положительным, даже в том положительным, что вот не спешил одеваться, прикрываться погонами, а всё так же в сорочке сидел на краю ванной и пфукал дымом. Что можно тут сделать, при 1-м корпусе, этот обломай сделает и без Воротынцева.
Крымов послушал-послушал гостя, опять попростел:
– Конечно, лишним, – сказал он. – И я тут лишний. Этот святой моляка и командующего армией не признаёт. Он знает, что его корпус сам Верховный бережёт, и надеется: гвардейский от нас изъяли, и его изымут. Он сюда через Вильну ехал, в кафедральном соборе так объявил: “Ничего не бойтесь! Я еду воевать!” Будет стоять как в магазине на витрине, а там, смотришь, война кончится, уже призы раздают.
Осунулся Крымов, ноги свесил, и ванна под ним была как лодка без вёсел, без шеста.
Но именно эта косность его и невесёлый смысл слов возвратили Воротынцеву уверенность:
– Так вот, будем сейчас Артамонова брать на испуг. Я ему привёз письменный приказ от Самсонова. Если брыкнёт – тогда по телефону снесёмся со Ставкой. Верней – не прямо по команде, а там есть понимающий человек, он дальше что сможет. Тут надо и Янушкевича обойти, и Данилова, и к великому князю в удобную минуту… В Ставке тоже ни единства, ни ясности. Уж они 1-й корпус как будто восьмого числа передачи Самсонову – а вот приказа нет? Опять кто-то мотает. Бессмысленная вещь: в самом остром углу, на переднем краю стоит корпус, никому не подчинённый! Но впрочем, я вижу – Артамонов действует? – и Сольдау занял и дальше продвинулся?
– А чего продвинулся? Да я тоже побреюсь, всё равно уж… Чего продвинулся? Он – врун собачий! – вдруг побурел, рассердился Крымов, до зеркала вразвалку и оттуда оборотясь, а Воротынцев сел на дамский стулик. – Он писал в штаб армии, что в Сольдау будто стоит немецкая дивизия. Это он без разведки, без языка узнал, якобы какой-то телефонный провод перехватили! – тряс Крымов станочком бритвы. – А сам брехал для того только, чтоб не атаковать города. А оказалось в Сольдау два ландверных полка, и сами они ушли. Хочешь не хочешь, пришлось город занимать. Так опять же сбрехал! – снова разгорячился, уже пышно намыленный. – Теперь он доносит, что немцы потому бросили Найденбург, что он, Артамонов, взял Сольдау.
– А Уздау?
– А Уздау кавалерийская дивизия взяла, не он. А ему пришлось, бедняге, опять продвигаться.
– Вот как… Никогда я Артамонова не видел.
– Да кто его видел? Его и Александр Васильевич не видел. Он генералом-то стал и оружие золотое – за голопузых китайцев. Как и Кондратович…
– Кондратовича вы сейчас не встречали?
– Да где! По тылам корпус собирает, и рад. Трус известный.
– А кого эти дни видели?
– Мартоса видел.
– Вот отличный генерал!
– Чего отличный! Сам на ниточках дёргается и своих штабных задёргал.
– Нет, на редкость отчётливый. А как Благовещенский по-вашему?
– Мешок с дерьмом. Да жидким, протекает. А Клюев – тёха-пантёха, не военный человек.
– А начальник штаба здесь, в 1-м, какой?
– Полный остолоп, нечего с ним и разговаривать.
Воротынцев не додержался, рассмеялся.
Пошли завтракать.
Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":
Полная версия книги 'Красное колесо. Узел I Август Четырнадцатого'
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
– И ношение формы? И студенты козыряют, как младшие чины?
– В Военной Академии? – ничего страшного.
– Сол-датчина! – всплеснул прапорщик. – Вот так мы всё уступаем, а потом удивляемся…
– А потом – раненых лечим! – сердился уже и врач. – Раненых вы мне оставьте! Солдатчина!… Смотрите, завтра сами явитесь. С раздробленным плечом.
Прапорщик усмехнулся. Совсем он не был зол, а юноша искренний, с убеждённостью лучших русских студентов:
– Да кто же против гуманности!? Лечите на здоровье! Это можно рассматривать как взаимопомощь. Но не надо теоретических оправданий этой пакостной войны!
– А я – нисколько… Я разве…?
– “Освободительная”!… Чем-то надо заинтересовать. “На выручку братьям-сербам”! – сербов пожалели! А сами по всем окраинам душим – этих не жалеем!
– Но всё-таки Германия на нас… – терялся врач перед уверенной молодостью, как принято в России теряться.
– Если хотите, очень, жаль, что Наполеон не побил нас в Восемьсот Двенадцатом, – всё равно б не надолго, а свобода была бы!
Накатывал, накатывал юрист, переодетый в гадкую военную форму, да мысли отдуманные, так сразу не поспоришь. И, всё больше идя на примирение, посочувствовал врач:
– И как же вас мобилизовали? – ни льгот, ни отсрочки?
– Вот так, застрял… Напра… отставить, нале… отставить, ноги на-пле… отставить, кругом, бегом! Сдал экзамен на прапорщика запаса.
– Ну, будем знакомы, – врач протянул крупную, мягкую, сильную кисть: – Федонин.
И получил в неё узкие костистые четыре пальца юриста:
– Ленартович.
– Ленартович? Ленартович… Подождите, я эту фамилию в Петербурге где-то слышал. Мог я слышать?
– В зависимости от круга ваших интересов, – сдержанно отвечал Ленартович. – Мой родной дядя был известен в революционных кругах. И казнён.
– А-а, верно-верно! – соглашался врач, тем более виновато, тем более с уважением, что так и осталось у него в голове смутно, побалтываясь: то ли удачный выстрел, то ли невзорванная бомба, то ли военно-морской мятеж. – Да, да, верно, верно… У вас фамилия – отчасти немецкая, да?
– Да был какой-то мой предок, тоже кстати военный врач, при Петре. Потом обрусели.
– И кто ж у вас в Петербурге?
– Родители умерли. Сестра, бестужевка. Как раз сегодня пришло от неё письмо – и что же? Написано на четвёртый день войны, 23-го июля, – а сегодня какое? 12-е августа? Это что? – это почта? На волах? Или в чёрном кабинете моют? – И всё более горячился. – Так и газеты: за 1-е августа! и это почта? Как же жить? Что в России? что в Германии? что в Европе? Нич-чего не известно! Вот видим одно: Найденбург взят, можно сказать, без боя, однако мы его зачем-то бомбардировали, подожгли, а теперь туши, русские Иваны вёдра носи…
– Ну, тут и немцы поджигали…
– Крупные магазины – немцы, а окраины – казаки. Ладно. А на австрийском фронте ничего не знают о нас. А мы ничего не знаем про австрийский, – так можно воевать? Слухи, слухи! Проехал кавалерист, шепнул что-то – вот наши и новости! Кто уважает Действующую армию? Нас – презирают! А вы – Россия, Германия! Солдаты выбили двери в оставленных квартирах, что-то там понесли – так это позор христолюбивого воинства, за это карай, гауптвахта. А подполковник Адамантов набрал серебряных молочников да кувшинчиков – это ничего, это можно. Вот ваша Россия!
Но если б не было этой мерзкой войны – не накинули бы девушки такой белизны, не натягивали бы на лоб, к самым бровям, так строго, чисто, ново. Неведомая, неназванная, неизвестного образования, состояния и цвета волос, в непоказанном платьи вышла на порог сестра милосердия.
– Что, Таня?
– Валерьян Акимыч, челюстной беспокоен. Вы не подойдёте?
И – не было тут спора, никто не сидел на ступеньках. Вздохнул врач, ушёл, по праву уводя за собой и лебедино-белую сестру, лишь мельком прошлись по Ленартовичу её печальные потухлые глаза.
Тоже, конечно, и эти халаты, косыночки – игрушки для обеспеченных, опиум для солдатской массы.
И верховой подполковник, вдруг выпятившись на площадь на беспокойном коне, тоже по праву закричал, заревел громогласно:
– Кто-о здесь старший?
Солдаты – быстрей, быстрей с вёдрами, а Ленартович умеренно быстро, стараясь достоинства не терять, сбежал со ступенек, пересек площадь, и не очень вытягиваясь, но всё-таки подбираясь, и руку к козырьку, хоть и криво:
– Прапорщик Ленартович, 29-го Черниговского полка!
– Это вас оставили пожары тушить?
– Да. То есть: так точно.
– Так у вас тут что, прапорщик, святочный базар? Сюда Штаб армии едет, через два дома станет, – а вы третий день тушите не потушите? Это кур смешить – вёдрами таскать из такой дали, неужели не можете насоса найти?
– Откуда насос, господин подполковник, у нас в батальоне его…
– Так надо ж немного и мозгами шевелить, это вам не университет!!! Что ж вы людей изматываете? Ступайте за мной, я вам и насос покажу, и шланг, надо ж было по сараям пошарить!
И, выступая на знатном коне, подполковник отправился, как триумфатор.
И Ленартович побрёл за ним, как пленник.
16
Полные сутки и ещё ночь добирался Воротынцев до Сольдау. Он мог бы быстрей, он унтера вскоре отправил назад, был налегке, но не хотел изматывать жеребца, не зная, как тот ещё понадобится впереди. На поеном и кормленом он приехал в Сольдау 13-го, утренними часами, ещё до жары.
Сольдау, как и все немецкие городки, не занимал лишнего плодородного места, не опаршивел мёртвым кругом свалок, пустырей и окраин, – но сразу, по какой дороге ни въехать, сомкнуто стояли кирпично-черепичные, даже трёх-четырёхэтажные дома, на полвысоты подобранные под крыши. В таких городках улицы, аккуратные, как коридоры, сплошь мощены ровными гладкими камнями или плитами, каждый дом чем-то особен – тот окнами, тот шпилями. В таких городках на малом пространстве умещается ратуша, церковь, игрушечные площади, кому-нибудь памятник, да не один, все виды магазинов, пивные, почта, банк, а то за узорными решётками и игрушечный парк, – и так же внезапно обрываются улицы, город, и едва шагнуть от крайнего дома – уже потянулось обсаженное шоссе и рассчитанные расчерченные поля.
Сольдау был вовсе покинут жителями, не переполнен и нашими частями. Около магазинов и складов в иных местах выставлены часовые – мера правильная (миновались и разгромленных два). Воротынцев разглядывал город и отдался чувству розыска, оно не должно было обмануть, хотя б и проехать лишнего – не спрашивал встречных о штабе корпуса. Близ малого особнячка, однако с железной решёткой, садиком, фонтаном и двумя колоннами у крыльца, он увидел автомобиль, “русско-балтийскую карету”. На штаб это не было похоже: безлюдно. Но по автомобилю подумал Воротынцев, не тот ли здесь человек, которого и надо раньше штаба.
Он соскочил – и всю усталость почувствовал в спине. Рядом с автомобилем привязал коня, чембуром за дерево, шинель оставил при седле – никто на него внимания не обращал. И, косолапо разминая ноги, толкнул решётчатую калитку. Подалась. Вошёл.
В круге фонтана ещё было сыро от недавно утекшей воды. Неповреждённые цветы ещё ровно держались на маленьких высохших клумбах. Обогнув куст у фонтана, только тут заметил Воротынцев сбочь крыльца на каменной скамье со звериными подлокотниками – пожилого грузного офицера, черно-небритого, не очень и расчёсанного, с недовольным видом курящего самокрутку, козью ножку. От пояса вниз на нём было офицерское, шаровары казачьи, с лампасами жёлтыми забайкальскими, а наверх простая нижняя сорочка, так что чина нельзя было понять, но лицом и фигурой на штаб-офицера он тянул. И мало пошевелился при подходе полковника.
Не отдавая чести по форме, но к фуражке два пальца несколько приблизив, Воротынцев спросил:
– Скажите, не полковник ли Крымов здесь остановился?
– У-гм, – ещё недовольней кивнул небритый офицер, не шевелясь.
– Это вы?
– Я.
Опять не уставно и без чина – дремлющий Крымов так наводил, приезжий протянул вперёд, как швырнул, правую руку открытой ладонью:
– Воротынцев. Я к вам.
Крымов приподнялся совсем немного, без чего было б вовсе невежливо, и даже по грузности меньше того, круглой жёсткой рукой отметился в рукопожатии, отобрал руку и показал с собою рядом на скамью. И – курил, не проявляя любопытства узнать что-нибудь дальше, хотя полковники генштаба не по каждой улице Сольдау мелькали.
Только и времени, что Воротынцев садился на скамью да лоб отёр, а уже охватил, как с Крымовым разговаривать: слов поменьше, чинов поменьше, и охватил, что сам он Крымову ещё не нравится, но дело у них сейчас пойдёт:
– Я к вам от Алексан Васильича. Он мне про вас…
– Догадываюсь.
Всё-таки изумился Воротынцев:
– Откуда ж…?
Чуть кивнул Крымов туда, за фонтан:
– Жеребца знаю. Я на нём прошлую неделю… Как вы его довезли?
Теперь Воротынцев рассмеялся:
– Не я его! Он – меня.
Крымов сбычился, недоверчиво:
– В седле? Из Остроленки?
Воротынцев гмыкнул, ничего мол особенного. (Однако крестец ломило, и спина плохо гнулась).
Подобрел Крымов, но глаза ещё маленькие:
– Ни-че-го. А что ж не поездом?
– В поезде – какая война? – весело возразил Воротынцев, но по легчайшему движению тяжёлой головы перехватил, что вопрос был не так о всаднике – о коне. – Нет, не выбился. И кормил близко.
– Это верно, – уже крупнее кивнул Крымов. – В поезде – не война. Но удобно. – Вытянул из кармана клеёный портсигар: – Листовой, даурский. Добрый табак.
– Я – бросил.
– Зря, – не одобрил Крымов бровями. – Без табака тоже не война. Но не вчера же?
– Да уж года два.
– Из Остроленки, – поправил Крымов.
– А-а… третьего дня вечером.
Моргнул Крымов, утвердил.
– И что ж Александр Васильич? Донесения мои получает?
– Не говорил.
– Три штуки ему послал. Четвёртое собираюсь. А – вы?
– Я… – всё-таки не схватил ещё Воротынцев сокращённую манеру этого бурбона с сонной распущенной физиономией. – Я… – догадался: – Из Ставки.
Худшая рекомендация: значит, проверять, копать, чужой, чего явился, фазан удачливый? Опять Крымов потемнел:
– Ладно, умываться да завтракать. Я тоже только встал, ночью вернулся. Проснулся вот – и думаю…
– Откуда?
– А-а… Из кавалерийской, от Штемпеля.
– Слушайте, эти две кавалерийские дивизии тут есть или нет? – охотно перебросился Воротынцев. – Что с них толку? Чем они заняты?
– Чем заняты! – траву щиплют. Любомиров вчера горячий бой имел. Брал город. Не взял.
Ну нет, и Воротынцева так не собьёшь:
– У армии – три кавалерийских дивизии, а перед фронтом – ни одной. Наступает вслепую, никакой разведки. У Клюева – даже нет конного полка. У Мартоса казаки – с варшавских улиц, что за разведка? Почему вся конница по бокам?
Ну, и Крымова не собьёшь:
– Почему, почему. Так само сложилось. Думали левым крылом загребать, окружать. А чем прикажете окружать?
Вошли внутрь. В хорошем петербургском доме могла быть такая мебель приглушённого блеска, бронза, мрамор, как здесь, в худеньком Сольдау. Немного, однако, и потрошено: на пол рассыпаны кружева, ленты, булавки с кораллами, гребни, так и не подобрано.
Во всём доме Крымов был с одним казаком, выскочившим из кухни на зычный оклик: “Евстафий!”
Да они уж до кухни и дошли. Евстафий был не молод, высок, но шибко подвижен, очень заинтересованный во множестве фарфоровых, жестяных и деревянных бочоночков и коробок с припасами, с непонятными надписями. Управлялся он и завтрак готовить и нюхать, пробовать все бочоночки сподряд, головой крутя.
Распорядился Крымов, что завтрак – на двоих, и показал Воротынцеву ванную комнату с мрамором и зеркалом. Действовал водопровод! Развешано было женское и мужское, ещё такое мирное, оставленное дня два назад.
– А пожалуй, я и побреюсь! – решил Воротынцев.
Естественно было ему закрыть за собой дверь ванной, но он не сделал так, а снял с оружием пояс, проворно скинул китель, остался, как и хозяин, в нижней сорочке.
И тогда Крымов, вместо того, чтоб уйти, вступил, сел на край ванны и засмолил новую кривую цыгарку (наворачивать её было одно его быстрое движение).
Евстафий принёс кипятку. Воротынцев, управляясь безопасной бритвой, разъяснял Крымову, хотя тот ни слова не спрашивал, свою командировку, и как вышло, что он поехал сюда, в 1-й корпус. Однако видит теперь, что, кажется, ехал лишним.
Он ещё не думал так вполне, как сказал, – но с огорчением склонялся к этому. Ещё на скамье со звериными головами не думал так – а вот здесь, бреясь. Когда предупредили его в штабе армии, что на левом фланге уже есть Крымов, было колебание и надо было послушаться, поехать не сюда, а на правый фланг, к Благовещенскому. Но вилась в Воротынцеве эта несчастная черта – слишком быстрых горячих решений, а потом от них не отступить вовремя. Ещё до Остроленки он наметил, что поедет непременно в 1-й корпус, ибо здесь-то видел весь ключ к операции.
А теперь уже не поможет ни конь, ни поезд – нужны крылья на лопатках, чтоб в один час перелететь к Благовещенскому.
Крымов ему всё больше казался положительным, даже в том положительным, что вот не спешил одеваться, прикрываться погонами, а всё так же в сорочке сидел на краю ванной и пфукал дымом. Что можно тут сделать, при 1-м корпусе, этот обломай сделает и без Воротынцева.
Крымов послушал-послушал гостя, опять попростел:
– Конечно, лишним, – сказал он. – И я тут лишний. Этот святой моляка и командующего армией не признаёт. Он знает, что его корпус сам Верховный бережёт, и надеется: гвардейский от нас изъяли, и его изымут. Он сюда через Вильну ехал, в кафедральном соборе так объявил: “Ничего не бойтесь! Я еду воевать!” Будет стоять как в магазине на витрине, а там, смотришь, война кончится, уже призы раздают.
Осунулся Крымов, ноги свесил, и ванна под ним была как лодка без вёсел, без шеста.
Но именно эта косность его и невесёлый смысл слов возвратили Воротынцеву уверенность:
– Так вот, будем сейчас Артамонова брать на испуг. Я ему привёз письменный приказ от Самсонова. Если брыкнёт – тогда по телефону снесёмся со Ставкой. Верней – не прямо по команде, а там есть понимающий человек, он дальше что сможет. Тут надо и Янушкевича обойти, и Данилова, и к великому князю в удобную минуту… В Ставке тоже ни единства, ни ясности. Уж они 1-й корпус как будто восьмого числа передачи Самсонову – а вот приказа нет? Опять кто-то мотает. Бессмысленная вещь: в самом остром углу, на переднем краю стоит корпус, никому не подчинённый! Но впрочем, я вижу – Артамонов действует? – и Сольдау занял и дальше продвинулся?
– А чего продвинулся? Да я тоже побреюсь, всё равно уж… Чего продвинулся? Он – врун собачий! – вдруг побурел, рассердился Крымов, до зеркала вразвалку и оттуда оборотясь, а Воротынцев сел на дамский стулик. – Он писал в штаб армии, что в Сольдау будто стоит немецкая дивизия. Это он без разведки, без языка узнал, якобы какой-то телефонный провод перехватили! – тряс Крымов станочком бритвы. – А сам брехал для того только, чтоб не атаковать города. А оказалось в Сольдау два ландверных полка, и сами они ушли. Хочешь не хочешь, пришлось город занимать. Так опять же сбрехал! – снова разгорячился, уже пышно намыленный. – Теперь он доносит, что немцы потому бросили Найденбург, что он, Артамонов, взял Сольдау.
– А Уздау?
– А Уздау кавалерийская дивизия взяла, не он. А ему пришлось, бедняге, опять продвигаться.
– Вот как… Никогда я Артамонова не видел.
– Да кто его видел? Его и Александр Васильевич не видел. Он генералом-то стал и оружие золотое – за голопузых китайцев. Как и Кондратович…
– Кондратовича вы сейчас не встречали?
– Да где! По тылам корпус собирает, и рад. Трус известный.
– А кого эти дни видели?
– Мартоса видел.
– Вот отличный генерал!
– Чего отличный! Сам на ниточках дёргается и своих штабных задёргал.
– Нет, на редкость отчётливый. А как Благовещенский по-вашему?
– Мешок с дерьмом. Да жидким, протекает. А Клюев – тёха-пантёха, не военный человек.
– А начальник штаба здесь, в 1-м, какой?
– Полный остолоп, нечего с ним и разговаривать.
Воротынцев не додержался, рассмеялся.
Пошли завтракать.
Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":
Полная версия книги 'Красное колесо. Узел I Август Четырнадцатого'
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19