– …один из возможных путей человечества, - откуда-то издалека проговорил Микис, - Вот, собственно, и все, мой друг. Время наше истекает.
Теперь он был совсем рядом и приветливо смотрел на Симона. - Ты что-то хотел сказать?
Симон многое хотел сказать. Например, о фантастическом романе «Заговор Посвященных». Ведь не бывает таких совпадений. Таких страшных совпадений. О клочке бумаги с телефоном, найденном в лифте в луже крови. Ведь именно для того и скрыл он находку от родной жандармерии - предвидел, предчувствовал, что станет осом и именно чекистам доверит главную тайну. И ещё хотел сказать о Ланселоте, что не враг он и не ханурик - ну хотя бы для того, чтобы не замели его лучшего агента под горячую руку… Но Симон вдруг понял, что ничего этого говорить не надо. Может быть, даже нельзя. Во всяком случае, сейчас. И он так и ответил придворному генералу:
– Не сейчас.
– Правильно, - одобрил Микис, - не торопись. Я дал тебе вводную. Пока достаточно. Материала много, очень много. Его надо освоить, осмыслить. Конечно, ты должен все делать быстро, но не спеша. Фи, какие банальности я объясняю опытному жандарму! И последнее. Зайди в Обком. У тебя же есть туда доступ. Побеседуй с ними. С Владыкой побеседуй. Лучше прямо сегодня. Ферштейн? Или ты немецкого не знаешь? - подколол напоследок.
Симон улыбнулся. Они уже стояли у ворот стадиона на улице. Микис собирался идти к своей машине в сторону зоопарка, Симон - к своей, припаркованной напротив ОСПО, и начальник отдавал последние распоряжения:
– Связь со мной через Хачикяна. И только на крайний, исключительный случай - вот этот прямой телефон. - Он протянул визитку. - Уже через два часа я должен быть при дворе… Бог мой! Чуть не забыл. («Лукавит, - подумал Симон, - такие люди, как Золотых, ничего не забывают».) В папке Верда не хватало ещё одного документа. Он не успел получить его, а только запросил из Санкт-Петербурга. У нас никто не понял, зачем. Документ называется «Историческая справка об изобретении препарата хэдейкин».
– Принято, - сказал Симон. - До свидания.
Пожал протянутую руку и почти тут же закрыл глаза, потому что ощутил острую головную боль,
«Этого не может быть, - убеждал он себя. - Боль не может отвечать на мои мысли. Так не бывает».
Но боль отвечала. Он раскрыл глаза и зачем-то посмотрел на солнце. Солнце было черным. Он ещё раз закрыл их и снова открыл, а потом посмотрел просто вдаль. Не мираж и не дьявол, а Микис Антипович Золотых в штатском и без свиты уходил по улице в сторону зоопарка порывистой мягкой походкой.
«Перебор, - думал Симон Грай. - Явный перебор».
Мог ли он знать в тот момент, что это ещё далеко не все.
А из обезьянника, протянувшегося аккурат вдоль Тиргартенштрассе, снова закричал паукообразный гиббон. Закричал протяжно, тоскливо, жалобно и очень громко.
Глава четвертая
«ВСЮДУ СИЛЬНО ПАХЛО ВАСИЛЬКОМ»
Он развернулся на Кантштрассе и оставил машину прямо возле двуязычной медной таблички с длинной цитатой из великого мыслителя. Вышел, хлопнул дверцей, тупо посмотрел на цепочки выпуклых букв, сложившихся в длинную фразу: «Захочет ли какой-либо здравомыслящий человек, проживший достаточно долгое время и размышлявший о значении человеческого существования, снова заняться этой скучной жизненной игрой не то что на прежних условиях, но и вообще на каких бы то ни было?» Подпись стояла - Иммануил Кант, и даже название статьи указано - «О неудачах всех философских попыток теодицеи».
Что?!! Какой, к черту, теодицеи?
Симон помотал головой, стряхивая наваждение. Конечно, цитата на табличке была прежняя - знакомая, нудная, неинтересная. Он читал её много раз и никогда не мог запомнить. Но этот-то текст откуда вылез? В жизни не открывал Грай книг с трудами Канта. А мысль, между прочим, прелюбопытная! Действительно, какого лешего жить по второму разу? Правда, ему, Симону, никто этого пока и не предлагал. А вот ханурики, похоже, считают иначе. По их понятиям, жизнь после смерти - дело обыкновенное.
Кстати, о хануриках. Что-то вдруг расхотелось сворачивать к их обветшалой обители. В этот тихий теплый вечер ощущалась необходимость пройтись, поразмышлять о последних загадках, настроиться соответствующим образом. И он зашагал вдоль по улице, прямо и на мост. Да, зайти в Обком сегодня необходимо, но ведь у тамошних шизиков жизнь бьет ключом круглосуточно - можно и ночью заглянуть.
Симон спустился по лесенке на Остров, побродил между зелеными от патины статуями и начинающими желтеть деревьями, набрел на роскошную бронзовую кошку с блестящей спиной, отполированной тысячами людей, традиционно считавших эту скульптуру лавочкой, постоял, вспоминая, как они фотографировались здесь с Марией в год свадьбы. Потом прошелся к Могиле. Так её здесь и называли - просто Могила. Симон действительно никогда не читал философа Канта (да и какой нормальный человек станет читать эту мудреную заумь?), толком даже не знал, чем знаменит старик Иммануил, кроме своей немецкой педантичности, благодаря которой жители Кенигсберга в восемнадцатом веке сверяли по нему часы. Ничего не знал Симон о Канте, но к могиле его подходил всякий раз с непонятным трепетом, стоял перед решеточкой пантеона, не решаясь ступить внутрь, и невольно начинал сам незатейливо философствовать.
Восемьдесят лет прожил на свете знаменитый немец, и мир вокруг него преображался, конечно, потихонечку, но в целом был все такой же - нормальная добропорядочная Восточная Пруссия. Что там могло всерьез измениться? А потом прошло ещё восемьдесят лет, и мир начал трескаться, сыпаться: революции, войны, заговоры, перевороты случались все чаще, историческое пространство уплотнилось и налилось кровью, которая по-настоящему выплеснулась уже в следующем восьмидесятилетии. Началось такое!… Во времена Канта даже сумасшедший не сумел бы ничего подобного нафантазировать.
Симон и сам не заметил, как вошел в кирху, присел на скамейку с краю и стал слушать орган. Людей под высоченными сводами было совсем немного, и оттого возникало ощущение одиночества и вселенской грусти, а может, это музыка была такая. Во всяком случае, мысли его продолжали течь плавно и печально.
Следующие восемьдесят лет попали на первую половину двадцатого века. Веселенькое время. Да, карту Европы кроили не впервые, но придумать «польский коридор»! И города переименовывали не впервые, но назвать древний Кенигсберг именем ничтожества - всесоюзного старосты с козлиной бородкой! Да, и крепости тоже разрушали не впервые. В боях. Но чтобы не оставить камня на камне от овеянных славой замков и храмов в мирное время!… (Почему-то именно эта мысль особенно раздражала Симона). А потом прошло ещё восемьдесят лет… Нет, восемьдесят ещё не прошло, подумал он, всего только пятьдесят три, но, черт возьми, как же немыслимо, непредставимо переменилось все ещё раз! Или ещё два раза? Где он, тот мир, который начал разваливаться в восемьдесят пятом? И где уже совсем другой мир, который, недоразвалившись, вдруг стремительно склеился в нечто совсем третье к две тысячи шестому? Как это все случилось, черт возьми?!
Черта он поминал уже не в храме Божьем. Симон опять стоял на мосту, любовался падающим в реку Прегель солнцем и полыхающей в его закатных лучах величественной красной свечкой Кафедрального собора с золотым рождественским бантиком часов у основания шпиля. Симон был атеист, в церквах ценил прежде всего архитектурные достоинства, и снаружи они нравились ему, как правило, больше. Сейчас, уставший за день от смены впечатлений и расслабленный, он залюбовался сдержанной и строгой красотой любимого города. Залюбовался так, что не заметил подошедшего человека - для жандарма (пардон, для оса, для оса тем более!) - дело абсолютно недопустимое. А человек не просто подошел - человек налетел на него, тоже, наверное, не заметил. Какое трогательное совпадение! Особенно трогательно было то, что это оказалась девушка. Неземной красоты. Наипошлейшее определение, но другого Симон придумать не смог.
У неё были очень, ну о-очень светлые пышные волосы, и темные, ну почти черные огромные глаза на смуглом - не загорелом, а именно по-южному смуглом - лице. Сочетание, практически не встречающееся в природе, да и перекрасить брюнетку вот так невозможно. Впрочем, что он понимает в современной косметологии? Ничего. И тем не менее он был уверен: при всей неестественности это исключительно натуральный цвет волос. Господи! Да какая в конце концов разница? Почему он вообще думает об этом?
– Простите, - в растерянности проговорил Симон Грай, делая шаг назад как бы из вежливости, но на самом деле перегораживая незнакомке проход. (Случайно? Невольно? Подсознательно?) Он все ещё продолжал ощущать на своей руке горячий укол её твердого соска и волшебный жар на миг прильнувшего и тут же отпрянувшего тела. Словно ему сделали какую-то прививку, а потом мягкой теплой ладошкой нежно успокоили потревоженное место.
– Простите…
– Какого черта?! Я спешу. И зачем вы оказались у меня на дороге? Проклятие!… - Девушка говорила, точнее, ругалась по-немецки, и когда она обозвала его «лысой потной задницей взбесившегося бегемота» (разумеется, на немецком все это было одним словом), Симон наконец не выдержал и предложил:
– Sorry, let's speak English.
Теперь он смотрел на её удивительные, возбуждающие губы. Кажется, принято говорить «чувственные», но он ещё не знал, что они там у неё чувствуют, а вот его возбуждали - это точно. Потом стал медленно опускать взгляд: тонкая изящная шея с трогательной ямочкой внизу и - потрясающая высокая грудь, сладострастно облепленная тончайшей пленкой биошелка. Вот почему он так остро ощутил это столкновение - на незнакомке было платье из новомодного материала, только модель почему-то прошлогодняя - слишком короткая для нынешнего сезона и откровенно двухцветная, типа «инь-ян». Он сразу вспомнил Марию. В последний раз она приезжала как раз в таком. И её немецкий он вспомнил, с такими вычурными оборотами, что иногда Симон не успевал улавливать смысл. И очень не хотелось теперь говорить по-немецки. А государственного языка второй половины мира не могла не знать даже эта странная красавица, даже с такими невероятными волосами. Вот почему он предложил:
– Давайте будем говорить по-английски.
– Зачем? - удивилась вдруг она на чистом русском. - Зачем мне с вами вообще говорить. Я хотела прыгнуть туда, - девушка показала рукой на серые волны Прегеля, - а вы мне помешали.
Слова прозвучали абсолютно серьезно, и Симон испугался. Не того, что она сейчас прыгнет, а того, что она не в себе. Такая красивая и… вдруг. Зачем все так нелепо в этот день? Симон уже решил про себя не расставаться с загадочной незнакомкой, Почему? Он не взялся бы объяснить. Просто чувствовал: он уже повязан, «прививка» начала действовать. Не покидать её, не отпускать, не терять, придумать любой повод, любую зацепку…
– Разве это плохо? - спросил он.
– Что?
– Что я помешал вам.
– Не знаю, теперь уже не знаю…
Разговор не клеился, не клеился разговор, сейчас она уйдет, повернется и уйдет, Господи, о чем ещё спросить ее?
– Как вас зовут? - выпалил Симон, словно мальчик-гимназист на первом совместном с девочками рождественском утреннике.
Незнакомка улыбнулась странно, одними губами, глаза оставались холодными, далекими, она прикрыла их, и это было фантастически эротично - то ли улыбка, то ли приглашение войти, - улыбнулась и тихо сказала:
– Изольда.
И снова открыла глаза. В глазах был лед. Твердый, обжигающе холодный. Все. Он проиграл.
«Изо льда?» - вспомнилась чья-то изящная шутка по поводу этого редкого имени, но было бы уж слишком глупо шутить с человеком, минуту назад собиравшимся наложить на себя руки, и Симон потерянно замолчал. Финиш. Больше он был ни на что не способен. Разве что самому кинуться с моста в реку. Да уж лучше так, чем расстаться с этой девушкой.
И тут Изольда вдруг снова закрыла глаза и зашептала жарко, как в бреду:
– Не бросай меня, не оставляй меня одну, я не могу сегодня быть одна, не могу, поехали, скорее поехали отсюда…
Это был текст из какой-то другой пьесы, и Симон снова испугался. Так все-таки бред или чтение мыслей?
– Вы даже не знаете, кто я, - осторожно проговорил он. - Почему же обращаетесь именно ко мне?
– Это не важно, не важно, - вполне разумно ответила Изольда, - я просто не могу сегодня быть одна, правда не могу… - И добавила уже совсем жалобно: - Не бросай меня, пожалуйста…
Глаза её по-прежнему были закрыты, и она, как слепая, почти судорожно нашарила его руку и ухватилась за локоть и запястье. Ладони были горячими и влажными.
– Пошли, - скомандовал он решительно.
Привычная спокойная уверенность в себе постепенно возвращалась, и Симон по-отечески обнял вдруг начавшие вздрагивать тонкие плечи Изольды.
– Поедем ко мне, я только должен ещё зайти в Обком.
Реакция была более чем неожиданной. Изольда вырвалась, отпрянула и широко раскрыла глаза. В них больше не было никакого льда, в них полыхало нечто совсем нездешнее.
– Ты что? - спросил он, уже уставший пугаться.
– Не ходи туда.
– Почему?
– Не ходи туда сегодня. Не надо, я уже была там, я тебе все расскажу потом. А сейчас не ходи. Нельзя.
– Да почему же?!
Пламя в её глазах чуть попритухло, и она сказала явно не то, что думала:
– Я не смогу идти туда ещё раз, а ты обещал не бросать меня.
Ничего такого он не обещал ей, вообще ничего не обещал, но… В который раз за сегодня он принимал решение, противоречащее всем правилам, всем законам, всем доводам разума. Но уж играть в эту игру, так до конца.
– Хорошо, - сказал он, - едем ко мне домой.
Возле машины вертелся мелкий неопрятный мужичок из породы уличных попрошаек. Симон таких терпеть не мог и, хотя регулярная борьба с ними была не его профилем, старался при малейшей возможности закатывать бродяг под арест и приставлять к ним какого-нибудь рьяного молодого сержанта для наиболее эффективного промывания мозгов. Сейчас ему было явно не до этого и, услышав омерзительно жалобное: «Господин, подайте несчастному!», Симон чуть не отпихнул бродяжку ногой. Но когда они с Изольдой сели в машину, неумытая рожа придвинулась почти вплотную и шепнула:
– Вас ищет Лэн.
Симон поглядел укоризненно: мол, чего сразу не сказал. Бродяжка улыбнулся: конспирация. Молодец, похвалил Симон, заканчивая этот разговор одними глазами. А мужичонка уже гундосил снова:
– Подайте, господин, подайте несчастному… Симон пошарил в кармане и протянул ему два пятиалтынных серебром.
– Не надирайся только, употреби во благо, - посоветовал он на прощание и дал по газам.
– Куда мы едем? - встрепенулась вдруг Изольда.
– Так ведь ко мне домой, - недоуменно оглянулся на неё Симон.
– Нет, я спрашиваю, где это.
– Адлервег, у самой кольцевой.
Ответ вполне устроил её, но когда у поворота на Фритценервег он помигал, а потом, спохватившись, взял влево и двинул дальше по Замиттер-аллее, Изольда снова испуганно спросила:
– Почему мы здесь не повернули?
– Потому что на Хоффманштрассе опять чего-то роют и надо пилить в объезд по Друмман и Шваль-бенвег. Ты хорошо знаешь город?
– Я вообще его не знаю. Я здесь первый раз.
Это был ответ, достойный её белокурой шевелюры и нелепой попытки суицида.
– Да ты откуда, Изольда? Может быть, ты пришла прямо из древней легенды, и суровые скалы Корнуолла милее твоему сердцу, чем песчаные обрывы Янтарного берега? («Во завернул! - сам себя не узнал Симон. - Не иначе влюбился. Седина в бороду - бес в ребро».)
А Изольда вдруг оттаяла, улыбнулась, как старому знакомому, и ответила:
– Типа того. Я из Москвы.
Странно. Ведь ей было не больше двадцати. Молодежь так не говорила сегодня. Сказала бы «из Метрополии» или в крайнем случае (есть чудаки, которые не любят этого слова) - «из Большой Столицы». Точно так же никто не скажет «Санкт-Петербург» - скажут «Питер» или «Малая Столица». Чудно.
– Все это случилось так нежданно, - произнесла вдруг Изольда.
– Что именно? - поинтересовался Симон. Но она не ответила, а продолжала говорить свое, и Симон вдруг понял, что девушка читает стихи.
Все это случилось так нежданно!
Вечерело. Около шести
Старенькая сгорбленная Ханна
Собралась зачем-то в лес пойти.
В руки взяв платок и телогрейку,
Выпив на дорожку девясил,
Кликнула с собою пса Андрейку,
Чтоб один по дому не бродил.
Заперла скрипучую калитку,
Воздух был прозрачен, свеж и чист,
Прогнала с капусты тварь-улитку,
Чтобы не глодала сочный лист…
«До чего же чудное стихотворение!» - думал Симон, ощущая себя уже где-то совсем не здесь, а в далеком странном мире сумрачных лесов, согбенных старух и скрипучих калиток, в мире, где на дорожку пили не рюмку водки, а настойку девясила…
Прокричала выпь в кустах сирени,
Светлячок напуган чем-то был,
Встрепенулись спящие олени,
Лягушонок закопался в ил.
1 2 3 4 5 6 7 8