Вопреки моим опасениям отец Боба не пришел в бешенство. Самого старика я не видела, слышала только голос. Он мне понравился; мне всегда казалось, что я могла бы полюбить отца Боба. Дверь между гостиной и спальней осталась приоткрытой. Мне почудилось, что он прислушивается, и я боялась пошелохнуться.
«Я долго думал и решил, что никогда не стану ни адвокатом, ни судьей».— «Почему ты не предупредил на факультете?» — «Виноват».—«Часто тебе случалось напиваться?» — «Этой ночью я был пьян в первый раз». — «Ты давно знаешь эту женщину, которая у тебя в спальне?» — « С половины седьмого вчерашнего дня».— «Тебе нечего мне сказать?» — «Сегодня — нет, кроме одного: мне очень горько, что я разочаровал тебя».— «Ты пошлешь извинения своим профессорам?» — «Обещаю».— «Со мной приехала твоя сестра. Я сказал ей, что вечером мы втроем пойдем в «Фуайо» отпраздновать твой успех. Она ждет меня в отеле».— «Извинись перед ней за меня».— «Когда я тебя увижу?» — «Я приеду в Пуатье повидаться с тобой, как только буду способен объяснить, почему я это сделал».
С минуту они молчали, и мне было уже слишком поздно удирать. Я услышала, как повернулась ручка двери, потом раздалось покашливание. «До свидания, сын». «До свидания, папа». Дверь открылась, закрылась. Послышались медленные шаги вниз по лестнице, и я, если бы осмелилась, могла бы, подбежав к окну, увидеть отца Боба, когда он выходил из дома.
Боб не сразу возвратился ко мне. Я раздумывала, что мне делать, и тут он вошел в комнату; он был куда спокойнее, чем я ожидала, в уголках губ дрожала
легкая Полуулыбка. Вам знакома эта его улыбка, но тогда, она была еще не такая, как потом. В ту пору в ней еще чувствовалась какая-то нервозность, неуверенность.
Боб с удивлением взглянул на туфли, которые я держала в руке, и вмиг все понял. «Свари-ка кофе,— попросил он.— В тюбике еще остался аспирин?»—«Две таблетки».—«Давай их сюда».
Он даже не поинтересовался, не нуждаюсь ли и Я в аспирине. «Есть хочешь?» — «Нет».— «Я тоже. Тогда будем весь день спать. А вечером пойдем поужинаем».
Мы занялись любовью,, потом он уснул, а я лежала с открытыми глазами, и мне стало грустно. Спал он до шести. Мы по очереди приняли ванну, и это его рассмешило.
«Не знаю почему,— вдруг заявил он,— но мне безумно хочется устриц». Тут рассмеялась я. И мы оба принялись хохотать. Нас с ним ничего пока не связывало. Стоило нам по-смотреть друг на друга, что-нибудь сказать, все равно что,— и мы прыскали со смеху.
«Где твои вещи?» — «У твоего друга».— «Он мне не друг, просто знакомый». Внезапно Боб испытующе взглянул на меня. «Ты его любишь?» — «Нет».— «Но он тебе нравится?» — «Нет».— «А меня любишь?»
Я смеясь ответила «нет» и была удивлена, с какой серьезностью он впился в меня взглядом. Я тут же добавила: «Я пошутила». Но Боб отрывисто бросил: «Нет»,.
Через секунду он пробормотал: «Ладно, пошли поедим устриц и заберем твои вещи». Дверь резко распахнулась, когда мы меньше всего этого ждали; видимо, мы оба вздрогнули, словно пойманные с поличным. На сей раз мадмуазель Берта не высунула голову в бигуди — она вылезла из спальни, облаченная в чудовищный фиолетовый халат; от злости нос у нее совсем заострился.
— Вы что, решили провести вместе всю ночь, делясь вашими грязными тайнами?
Крылья носа у Люлю задрожали, кончик побелел, а по лицу пошли пунцовые пятна. Какой-то миг обе женщины были готовы вцепиться друг в друга.
Но Люлю сдержалась и только хрипло произнесла: — Совершенно верно! И на это у меня еще по меньшей мере два часа.
Старая дева опешила, открыла рот и мгновенно исчезла за дверью.
— Вы не боитесь, что она уйдет? — спросил я, слыша в спальне стук выдвигаемых и задвигаемых ящиков.
— Не надейтесь! Выжить ее труднее, чем кота утопить.
Мадмуазель Берта не могла этого не слышать: Люлю не дала себе труда понизить голос. К моему великому удивлению, возня за дверью мгновенно прекратилась, скрипнули пружины кровати, и наступила полная тишина..
Последнюю неделю августа и три первых сентябрьских дня я провел в нескольких километрах южнее Ла-Рошели, в Фурра, куда моя жена ездила на каникулы, еще когда была ребенком. По два раза в день я купался в море; из-за илистого дна у него здесь желтоватый цвет. Ел мидий, устриц и морских гребешков. Когда не было дождя, часами сидел в шезлонге — то в тени, то на солнце, а как-то вечером, проходя мимо казино, зашел и рискнул поставить на счастье несколько франков. Ну и, наконец, иногда играл с сыновьями; правда, они принимали меня в игру, только чтобы доставить мне удовольствие, Относились ко мне снисходительно, не как к товарищу, и почти не скрывали, что ждут не дождутся, когда можно будет улизнуть к своей «компании», к сверстникам.
Почти каждый день я слышал про украденный саквояж; в конце концов он превратился в какое-то уникальное, невосполнимое сокровище.
— Ты виделся с комиссаром, о котором я тебе писала?
— Не было времени.
— Неужели в августе было так много больных? Как там Люлю?
— Не очень.
— Все переживает?
- Трудно сказать. Она вообще сильно изменилась. Боюсь, махнула на себя рукой. ...
— Ты часто виделся с нею?
— Раза два-три.
— У нее все так же четыре мастерицы?
— Теперь с ней живет мадмуазель Берта.
— Постоянно?
— Да.
— И они спят в одной постели?
Из предосторожности я переменил тему: мне было что скрывать, или, как, бывало, говорила моя мама. недоверчиво глядя на меня, было в чем себя упрекнуть, и это касалось не только истории с саквояжем, украденным, на улице Клиньянкур.
Дело в том, что я еще дважды ходил к Аделине, а если считать тот раз, когда не, застал ее, то даже трижды, причем в последний раз я, подобно Бобу, пришел к ней в субботу после полудня — в последнюю субботу, которую провел в Париже, перед тем как сесть на поезд и поехать в Фурра.
Если бы я был способен объяснить, зачем я это делал, то, вне всякого сомнения, тем самым сумел бы осветить один из наиболее темных закоулков человеческой психики. Полузакрыв глаза и рассеянно наблюдая за шумными играми детей, я сидел на пляже и все время задавал себе один и тот же вопрос — не потому, что меня терзали угрызения совести, а из чистой любознательности, пытаясь понять себя и других.
Что заставляло меня возвращаться к Аделине? Как медик могу утверждать: тело у нее не красивое, но и не безобразное, пожалуй, нездоровое — чувствуется нехватка гемоглобина, отчего кожа у нее бледная, вялая и слишком прозрачная; сложение щуплое, выпирающие ребра, слишком широкий для ее возраста таз. Груди обвислые, с темными сосками, по форме похожие на груши; взяв их в руки, я вдруг подумал о козьем вымени.
По мне, она не очень-то старалась и в постели была, скорее, инертна, вероятней всего, оттого, что получает мало удовольствия от любви. В эти минуты она не столько соучаствовала, сколько наблюдала за мной; подозреваю, что так же она ведет себя и с другими партнерами.
Почему же она соглашается? Почему ни в первый, ни в оба последующих раза ни секунды не колебалась? Я задавал себе и эти вопросы. Да действительно, ей более или менее приятно. Но, мне думается, больше
всего ей хочется почувствовать себя, пусть даже на несколько минут, совершенно необходимой мужчине. Я не уславливался с ней, когда приду снова; всякий раз решал в последний момент, почти против воли. И каждый раз она. встречала меня одинаковой, чуть насмешливой улыбкой.
— А, это вы!
Правда, в третий раз она сказала:
— А, это ты!
И добавила, словно это казалось ей забавным:
— Ну что? Опять разобрало?
Я неотступно думал о ней, раз приходил туда. Мне даже пришлось изменить распорядок дня. А выбрал я ее потому, что она воображает, будто у меня есть и другие возможности; впрочем, это соответствует истине.
Интересно, считает ли она себя красавицей? Не имеет значения. Для нее важно то, что она может меня возбудить, а еще важнее, что я врач, то есть мужчина, который каждодневно видит наготу женщин.
Чем неуклюжей я вел себя с нею, тем, убежден, она бывала довольней. Вместо того чтобы думать о наслаждении, она наблюдает за мной и моей растерянностью в тот миг, когда совершается чудо, повторяющееся миллионы раз в сутки, и женское тело оказывается для мужчины важнее всего на свете.
Возможно, я ошибаюсь. Но, в любом случае, она встречалась со мной бескорыстно: денег я ей не давал. Во второй приход я принес коробку шоколадных конфет, которую она положила на стол, даже не взглянув, а в последний раз подарил шелковый шарфик, но и к нему она отнеслась безразлично.
Ну а я? Я-то почему? Да и не только я, а любой другой мужчина, оказывающийся в подобной ситуации, пусть даже он никогда и не признается в этом? Нет, с моей стороны это не любопытство: женщин я видал достаточно, и таких, как она, и получше сложенных, знаю, как они ведут себя, и это меня больше не интересует. И как бы там ни было, проявлением порочности это тоже не назовешь — не говоря уже о том, что в лексиконе медиков такое слово отсутствует.
Я спрашиваю себя, а вдруг это протест против общества? Не по той же ли причине сытый человек, который имеет кредит у мясника и обедает в лучших ресторанах, идет, гонимый древним первобытным инстинктом, на охоту и убивает, как голодный дикарь? Разве не
изобличает в нем дикаря то, что он вешает головы своих жертв на стены и гордится ими, точь-в-точь как амери канский индеец подвешенными к поясу скальпами врагов?
Так почему же нам время от времени не испытывать нечто вроде желания вернуться в состояние первобытной дикости — тоску по примитивному, бесхитростному совокуплению с самкой, свободному от пышных сложностей законности, морали и чувств, которыми опутан теперь этот простой акт?
Я за Аделиной не ухаживал. Ни о чем ее не просил. В тот первый раз она уже лежала на кровати, и ей достаточно было стащить с себя трусики.
Меня не интересовало, да и сейчас не интересует, что она обо мне думает, какое составила мнение и не позвала ли после моего ухода подругу, чтобы вместе с нею посмеяться надо мной.
Когда в жизни общества придается такое огромное значение естественнейшему акту, происходящему между мужчиной и женщиной, и в то же время вокруг него воздвигается множество барьеров, тогда на периферии общества должно допускаться существование — это своего рода предохранительный клапан — таких вот Аде-лин, исключений из общего правила.
Я не собираюсь утверждать, будто, приходя на улицу Клиньянкур, я тем самым протестовал против общества и мстил ему. И все-таки, и все-таки... Вырваться хоть на несколько минут из установленных рамок — значит дать себе право вести себя, как животное. .
Я понимаю, поведение Боба этим не объяснишь. Тут все куда сложнее. И хотя то, что я сейчас расскажу о девочке в красном, не имеет прямого отношения ни
к Бобу с Люлю, ни к моим хождениям к Аделине, но тем не менее я безотчетно впутал ее в свои тревоги. Я часами наблюдал, как она играет на пляже в волейбол или веселится в компании с другими девушками и юношами. Ярко-красный купальник обтягивал ее, словно он из резины; вне всякого сомнения, сложена она была лучше всех в Фурра, ее тело казалось настолько зрелым, что возникало искушение погладить его, как спелый плод.
На мне, слава богу, были темные очки, так что жена не могла определить, куда я смотрю, и пересказывала сплетни, услышанные в казино, где дамы устраивают чаепития, говорила о наших детях, болтала о всякой чепухе.
Три дня я, если можно так выразиться, мысленно обладал этой красавицей, и вот как-то вечером,. выйдя Из виллы, мы встретили женщину с дочерью-подростком, в которой я узнал девушку в красном; она была в цветастом ситцевом платьице, жена поздоровалась с ней, назвав Мартиной.
— Сколько ей? — полюбопытствовал я.
— Двенадцать. Просто не верится. Выглядит она куда старше.
Я покраснел и потом весь вечер грыз себя. Ведь, с точки зрения правил общества, правил игры, мысли у меня были, прямо скажем, преступные. Представляю себе свою реакцию, окажись я отцом этой девушки и узнай, что у какого-то мужчины возникли мысли вроде моих:
Видимо, человек, соглашаясь жить в обществе, поскольку оно все равно существует, в то же время; с тех пор как оно существует, тратит массу изворотливости и энергии на борьбу с ним.
Про Боба и Люлю я тоже не забывал. Ведь начав именно с них, я бог знает каким кружным путем добрался до этих довольно-таки путаных соображений. Что же касается моей жены, ее мнение было просто и категорично:
— Я считаю, что Дандюран был человек слабый. Добрый, но слабый. Богемная жизнь Монмартра засосала его, и он превратился в неудачника, каких вокруг пруд пруди,
— Ты думаешь, он совершил самоубийство из-за недовольства собой и жизнью, которую вел?
— Очень возможно. Он был достаточно умен и образован, чтобы осознать свое падение.
Это слово я решил проглотить молча.
— Как же ты тогда объяснишь, что он дожил до сорока девяти?
— В молодости человек, еще питает иллюзии, верит, что все изменится. И только постарев, понимает тщетность надежд.
- Ты думаешь, он не любил Л юлю?
— Не уверена. Некоторые мужчины предпочитают оставаться с женщиной, нежели признаться, что ошиблись: Все-таки, согласись, она ему не пара.
Я предпочел не спорить. Бедная Люлю, я предал тебя, но у меня не хватило духу, сидя на залитом солнцем пляже и любуясь плывущей яхтой, затеять спор, который мог бы принять весьма острый характер.
— Знаешь,— предложил я,— давай пошлем, ей открытку.
— Кому?
— Люлю. Ей будет приятно.
Открытку мы подписали оба. Слова жены насчет того, что Боб не любил Люлю, напомнили мне одну его фразу, пересказанную Люлю. Было это в тот вечер, когда она так резко осадила мадмуазель Берту. Она с вызовом объявила, что у нас есть еще два часа; действительно, когда я собрался уходить, уже начинало светать и мы незаметно для себя осушили третью бутылку вина.
Прелесть этого вечера, точнее — ночи, состояла еще и в том, что Люлю не считала себя обязанной без передышки занимать меня разговором. Она сидела на диванчике, а я в кресле, и у нас случались такие долгие паузы, что несколько раз я подумал, уж не уснула ли она.
— Мы уже больше трех недель жили вместе, как вдруг он ни с того ни с сего заявил: «Знаешь, когда тебе надоест, можешь с чистой совестью уйти от меня».
Люлю растроганно улыбнулась.
— Я дура была тогда. Вся изревелась, решив, что он собирается бросить меня. Стала собирать чемодан.
— И чем все кончилось?
— Не помню. Наверно, постелью.
— Это произошло на улице Принца?
— Нет. Там мы прожили только до конца месяца: за квартиру все равно было уплачено. Боб решил переехать в меблированные комнаты на бульваре Батинь-ояь, в двух шагах от площади Клиши. В других районах он не искал. У него были какие-то свои соображения.
— Он работал?
— Нет. Необходимости не было. Потом я узнала, что они с сестрой унаследовали от матери три фермы во Вьенне, и Боб получал половину дохода от них. Долго на эти деньги было бы не прожить, но они позволили ему осмотреться.
— Он и сейчас имеет долю в этих трех фермах?
Я не решился вымолвить: «Он до самой смерти имел долю...»
— Нет, что ты! Когда я с ним познакомилась, он уже собирался отделаться от них. И знаешь, почему?
Я догадывался, но решил: пусть сама скажет.
— Потому что они мешали ему чувствовать себя свободным. Он часто повторял, что эти деньги не в счет — они достались ему случайно, и он хочет от них избавиться.
— Он мог бы их подарить.
Люлю с недоумением посмотрела на меня. Боюсь, в этот миг я был близок к тому, чтобы навсегда утратить ее доверие: в душе она так и осталась крестьянкой.
— Кому?
В голове ее зазвучало раздражение.
— Да кому угодно. Сестре, например.
— Так сестра и зять, когда поженились, как раз и откупили у Боба его долю. Эти фермы, должно быть, и сейчас принадлежат им; даже не представляю, сколько они стали стоить после войны и девальваций.
— Что же он сделал с деньгами?
— Часть — которые получил от сестры авансом — потратил. На оставшиеся купил эту лавку.
Меня всегда занимало, как они провели первые годы совместной жизни, а когда я узнал, что Боб — сын профессора Дандюрапа, любопытство мое разгорелось еще сильней.
— Короче, вы недолго прожили в Латинском квартале?
— Боб не любил Левый берег '.
Для первой остановки на житейском пути он выбрал из всех районов Парижа тот, где сходятся границы владений мелких буржуа, рабочих, чиновников, а также богемы и бездельников и где жизнь течет особенно бурно.
— Мы снимали маленькую комнатку на шестом этаже с водопроводом, по лифта в доме не было.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14