А он своими расспросами мешает ей наслаждаться этим заслуженным покоем. Она ничего не отрицала, когда он упомянул о губернаторе и других. Ведь с ним это было не то же самое. Он — Тимар — не мог это понять. А вот покойный муж видел разницу.
Была минута, когда он спрашивал себя не избить ли ее до потери сознания?
— А негр, которого арестовали?
— Ты предпочел бы, чтобы меня посадили на десять лет?
— Замолчи! Не задавай мне вопросов!
— Жо!
— Умоляю тебя, замолчи!
Он подошел к окну и прислонился головой к раме.
Ночной воздух леденил пот, струившийся вдоль тела.
Тимар видел лунные блики на воде, возле закрепленного на тросах бревна.
Когда прошло, может быть, минут пять, позади раздался голос:
— Ты все еще не ложишься?
Тимар ничего не ответил и не двинулся с места.
Мысли его блуждали. Он говорил себе, например, что неподалеку от него водятся леопарды и что в Европе на всех пляжах в этот час расходятся из казино.
Возможно, что в каких-то из этих казино показывают экзотические фильмы, банановые деревья, плантатора с тонкими усиками и любовную сцену, сопровождаемую туземной музыкой.
Тимар снова мысленно вернулся к плавающему бревну. В сезон дождей это бревно само спустится по течению, одновременно с другими срубленными стволами. Сотни бревен будут подняты на борт небольшого черно-красного парохода в устье реки. До этого они проплывут мимо деревни, где Адель входила в одну из негритянских хижин.
Как они смеялись, показывая все зубы и не говоря ни слова, негр-рулевой и красивая девушка с обнаженной грудью на берегу реки!
Итак, Эжен мирился с тем, что его жена имеет любовников, лишь бы это были влиятельные любовники, способные приумножить его состояние. Все ясно! Впрочем, разве добыча денег не была ремеслом обоих супругов Рено?
Тимар обернулся, почувствовав устремленный на него взгляд, и притворился, будто вновь погрузился в раздумье. Он немного продрог, хотелось спать. Тимар закурил папиросу.
Как же поступить? Концессия выдана на его имя.
Он использовал кредит своего дяди, семейные связи.
В лесу, напротив концессии, должно быть, водились слоны. Константинеско сегодня говорил ему о них.
Жила ли Адель с Константинеско? Тимар услышал ее более громкое и мерное дыхание. Он воспользовался этим, чтобы бесшумно скользнуть в постель.
Быть может, он ошибся. Во всяком случае, ему казалось, что сейчас она не дышит так спокойно. Адель притворяется, что спит, или же он ее разбудил, и она сдерживает дыхание.
Они не соприкасались, не видели друг друга, но каждый ощущал биение жизни в другом.
Эта женщина действует сообразно своему чутью и воспитанию. Но она никогда не производила впечатления доступной. Пережитые объятия не отразились на ней, не оставили ни малейшего следа. Наряду с нежностью кожи, которую он так любил, в ней ощущалась поразительная свежесть чувств.
Что слоны могут делать ночью в лесу? Тимар, вероятно, находился в полузабытьи, так как слышал собственное дыхание, дыхание спящего человека. Адель протянула к нему руку, коснулась груди на уровне сердца.
Он не пошевелился, притворяясь, будто спит глубоким сном. Потом он ни о чем больше не помнил, кроме звона колоколов и темных и светлых полос перед глазами.
Тимар очнулся. Наступил день. Слышались шаги идущих в лес рабочих. Адели не было.
Около четверти часа, прежде чем встать с постели, Тимар смотрел в потолок и удивлялся своему спокойствию, спокойствию еще очень слабого, выздоравливающего человека, который разом растратил свой маленький запас сил. У него болели разбитые в кровь кулаки, кожа на суставах саднила.
Наконец Тимар поднялся, надел брюки, рубашку, откинул со лба волосы. В нижней комнате увидел коммивояжера, тот завтракал в одиночестве, перелистывая старую газету.
— Хорошо спали?
Тимар искал взглядом Адель, но увидел во дворе лишь Константинеско, отдававшего распоряжения шести неграм.
«Куда она ушла?»
Тимару нечего было ей сказать, но ему не хватало присутствия Адели, хотя бы только для того, чтобы равнодушно смотреть на нее.
— Адель оставила для вас записку.
Как раз в эту минуту Тимар стоял перед стенным зеркалом и был поражен, даже горд бесстрастностью своего лица. А ведь в душе царило полное смятение!
— Записку?
Коммивояжер протянул листок бумаги:
«Мой Жо! Не пугайся. Я должна была поехать в Либревиль, вернусь самое позднее через два-три дня.
Побереги себя! Константинеско знает, что нужно делать. Главное — постарайся не волноваться, умоляю.
Твоя Адель».
Она уехала первым поездом? — с едкой иронией спросил Тимар.
— Вероятно, ночью на лодке. Когда я встал час назад, ее уже не было.
Тимар шагал по комнате, заложив руки за спину, пристально глядя перед собой.
— Послушайте, ничего серьезного не произошло. Я просто выполнил поручение. Прокурору нужно видеть мадам, чтобы покончить с этой историей. Насчет негра…
— Ax, так это вы? — Тимар с холодным презрением посмотрел на бедного малого.
— Все подготовлено. С этой минуты, как задержан виновный, дело улажено. Но для формы необходимо допросить мадам, поскольку ее револьвер…
— Ясно!
— Куда вы идете?
Тимар поднялся к себе в комнату, оделся решительными, непривычно энергичными движениями, потом спустился и спросил у приезжего:
— Вы можете одолжить мне вашу лодку?
— Никак не могу: мой объезд только начинается.
— Две тысячи!
— Клянусь вам..
— Пять тысяч!
— Даже за пятьдесят тысяч! Это не моя лодка, а лодка компании. Если бы еще со мной не было почты…
Тимар вышел из комнаты, не взглянув на него.
Из мастерской, где работал Константинеско, доносился шум движка. Лежа на земле, грек регулировал динамо.
— Вам было известно… — начал, не поздоровавшись, Тимар.
— Вы по поводу того, что…
— Прекрасно! Так вот, мне сейчас же необходима пирога и гребцы. Чтоб все было готово через несколько минут.
— Но…
— Вы меня поняли?
— Мадам сказала мне, уезжая…
— Кто здесь хозяин?
— Послушайте, господин Тимар. Вы можете сердиться на мою настойчивость, но я делаю это для вас.
При вашем состоянии…
— Что еще?
— …я должен противиться всеми средствами.
Никогда у Тимара не было столько причин прийти в бешенство, и никогда еще он не испытывал подобного спокойствия. Жозеф чувствовал себя способным хладнокровно уложить грека из револьвера или одному отправиться в пироге, если его откажутся сопровождать.
— Прошу вас, подумайте. Только что…
— Пирогу сию минуту!
Солнце уже припекало. Константинеско надел шлем, вышел из сарая и направился к хижинам на берегу реки. Лодка коммивояжера была на месте. И у Тимара мелькнула мысль воспользоваться ею, ничего не говоря владельцу. Но к чему усложнять дело?
Грек обратился к нескольким обступившим его неграм. Рабочие переводили взгляд с Тимара на пироги, поглядывали на реку.
— Ну что?
— Они говорят, что уже поздно и придется заночевать в пути.
— Невелика важность.
— Они также говорят, что из-за течения потом нельзя будет подняться по реке меньше чем за три дня.
Грек смотрел на Тимара с жалостью и удивлением.
Должно быть, он уже не однажды сталкивался с подобными случаями и следил за обострением кризиса, как врач, наблюдавший развитие болезни.
— Все равно!
— Я поеду с вами.
— Ни за что на свете! Вы останетесь здесь управлять концессией. Я хочу, чтобы работы не прекращались.
Слышите?
Константинеско отдал несколько приказаний неграм и возвратился в дом вместе с Тимаром.
— В таком случае разрешите дать несколько советов.
Прежде всего, не позволяйте пить своим гребцам и, если хотите добраться здоровым, ничего не пейте сами.
В лодке благодаря ее быстрому ходу ехать прохладнее, в пироге лучи солнца более опасны. Возьмите складную кровать, на случай, если придется заночевать в лесу.
Наконец…
Грек волновался больше собеседника.
— Разрешите мне ехать с вами! Вы меня пугаете.
Подумайте, ваш приезд может все осложнить. Мадам Адель уверена, что сама сумеет выпутаться, в то время как…
— Она делилась с вами?
— Нет, но мне известны подобные истории. Я знаю. как это бывает. Вы приехали из Европы, вы по-иному смотрите на жизнь. Когда вы проживете в Габоне десять лет…
— …то начну для развлечения убивать негров?
— Рано или поздно вы будете вынуждены это сделать.
— А вы сами их убивали?
Я приехал в те времена, когда в лесу белого человека встречали градом стрел.
— А в ответ раздавались выстрелы из револьвера?
— Я знавал одного парня, который спас свою шкуру только тем, что бросил в толпу черномазых динамитную шашку. Вы уже поели? Послушайте меня, поешьте перед отъездом. Подумайте еще раз.
— И не уезжайте? — рассмеялся Тимар, — Спасибо, старина. А вы все еще здесь?
Эти слова были обращены к коммивояжеру. Тот готовился к отъезду и хотел поговорить с Константинеско.
— Нет поручений наверх?
«Наверх» — означало в верховье реки, где еще непроходимее были лесные дебри.
— Кстати, я увижу молодца, которого вы должны были заменить. Помните, того, что обещал влепить вам пулю?
Несколько минут спустя трое белых сошлись на берегу возле бревна окуме. Двое негров столкнули на воду лодку коммивояжера, и она, описав полукруг, с трудом пошла против быстрого течения.
Дюжина туземцев ожидала перед пирогой, куда они сложили кучу бананов, бутылки пальмового масла и маниок. Воздух был раскален. Каждое дуновение бриза обдавало жгучей волной. Константинеско глядел в глаза Тимара, словно говоря: «Еще не поздно!»
Тимар закурил и протянул пачку греку.
— Спасибо, не курю.
— Напрасно.
Ненужные слова, которые произносили, чтобы заполнить паузу. Тимар обвел взглядом ведущий к дому откос, новехонькие хижины туземцев с крышами, покрытыми банановыми листьями, окно наверху против сырного дерева, то окно, откуда он ночью смотрел на лес.
— В путь!
— внезапно скомандовал он.
Гребцы, которые разместились в пироге, кроме загребного, ожидавшего белого, чтобы помочь ему сесть, поняли приказ Тимара. Константинеско явно колебался и наконец сказал:
— Извините меня, но… Вы ведь не причините ей зла? Не усложните дела? Это чудесная женщина!
Тимар сурово поглядел на грека и чуть было не возразил ему. Но нет, к чему? Он сел, насупившись, на дно пироги, и дюжина одновременно поднятых в воздух весел-гребков погрузилась в воду.
Дом быстро скрылся из виду. Еще алела кирпичная крыша, затем все исчезло, кроме верхушки сырного дерева, которая возвышалась над лесом. Ночью Тимар смотрел на его треугольный молочно-белый ствол, лежа рядом с Аделью; сдерживая дыхание, она притворялась спящей. Он упорствовал и ничего ей не говорил.
А быть может, достаточно было сказать одно слово или пошевелить рукой? Позднее Адель украдкой дотронулась до него, но он притворился, будто ничего не чувствует.
Теперь ему хотелось плакать — от презрения, желания, отчаяния, а больше всего — от потребности в ее присутствии.
Они плыли по одной реке, примерно на расстоянии тридцати километров друг от друга. Она сидела с негром в моторной лодке, он — скорчился на дне неустойчивой пироги. Двенадцать весел сразу поднимались из воды, рассыпая сверкающие на солнце жемчужные капли, на мгновение, прежде чем опуститься, они повисали в воздухе, в то время как из горла гребцов вырывалась грустная, похожая на жалобу, с глухим и завораживающим ритмом, песня.
Глава десятая
Негр с гнилыми зубами протараторил десятка три слов. В ту минуту, когда весла были подняты, запевала внезапно умолк и пирога словно застыла на месте.
Тогда дюжина голосов ответила ему громким монотонным, протяжным речитативом, а весла в это время дважды погружались в воду.
И снова низенький человек стал выкрикивать фальцетом слова.
Ритм песни точно совпадал с двумя взмахами весел.
После одинаковой паузы с одинаковой яростной силой звучал хоровой припев.
Припев этот повторялся, быть может, уже в пятисотый раз. Тимар, вытянув шею, зажмурив глаза, ждал минуты, когда солист вновь протяжно запричитает и можно будет разобрать хотя бы отдельные слова. В итоге он установил, что без малого час негр повторял почти один и тот же текст. Маленький человек произносил слова с безразличным видом, но на лицах его товарищей выражение менялось в зависимости от куплетов.
Негры смеялись, удивлялись или грустили.
И каждый раз в тот миг, когда двенадцать резных весел повисали в воздухе, мощно звенело двенадцать голосов.
Тимар был поражен, внезапно осознав, чем занят.
Он поймал себя на том, что наблюдает за чернокожими с доброжелательным любопытством и что сейчас он совершенно спокоен. Это огорчило его, словно измена кому-то — самому себе или драме, которую переживал.
Река непрерывно менялась — она то текла спокойно, то неслась стремительным потоком. Иногда, несмотря на усилия людей, пирогу поворачивало поперек реки. Каждый взмах весел сопровождался сильным толчком, и пирога вздрагивала от носа до кормы. Вначале Тимару было от этого не по себе, но вскоре он свыкся с тряской.
Незаметно для себя он перестал рассматривать туземцев, одного за другим. Большинство из них носили набедренные повязки, но трое были совершенно нагие.
Негры в свою очередь смотрели на белого, сидящего напротив. Они разглядывали его, продолжая петь, смеясь, когда куплет смешил их, иногда с воинственным видом размахивая веслами.
Тимар спрашивал себя, осуждают ли они его, создалось ли о нем представление, отличное от их привычного представления о белых. Он сам, например, впервые смотрел на негров не с простым любопытством, вызванным живописностью их облика, — татуировкой, вернее, замысловатыми узорами на коже, серебряными кольцами, которые иные носили в ушах, глиняными трубками, заткнутыми у многих в курчавые волосы.
Он смотрел на них как на разумных людей, пытаясь понять их жизнь, и это казалось ему очень простым.
Эта жизнь зависела от всегда одинакового леса, пирог, потока, который нес их, как на протяжении долгих веков нес к морю такие же пироги.
Все они были значительно понятнее, чем хотя бы носящие одежду негры Либревиля, бои, подобные Тома.
На фотографии зрелище получилось бы весьма живописным, и Тимар представил себе возгласы сестры и ее приятельниц, снисходительные усмешки друзей. Снимок мог бы служить классическим изображением колониальной жизни: пирога, Тимар, сидящий на носу в белом костюме, с пробковым шлемом на голове. Ничего ему не сказав, негры соорудили над ним навес из банановых листьев, что придавало Тимару если не величественный, то, во всяком случае, внушительный вид. А по всей длине пироги один за другим разместились голые и полуголые гребцы.
Впрочем, картина даже не была особенно живописной, а просто очень естественной, успокоительной. Тимар перестал думать о себе и думать вообще. Он запоминал образы, ощущения, запахи, звуки, несмотря на то, что жара приводила его в оцепенение, а яркий свет вынуждал прикрывать глаза.
В сущности, все эти чернокожие походили на добрых малых, слегка наивных. Проплывая мимо деревни или одинокой хижины, они издавали пронзительные крики.
Пирогу разгоняли до головокружительной скорости.
Размахивая веслами над головой, негры кричали все вместе от восторга и гордости, а с берега навстречу им тоже неслись приветственные крики.
В одном месте негритята бросились в воду и безуспешно пытались плыть вровень с пирогой. Один из гребцов запросто сказал Тимару:
— Папиросу! Дай папиросу!
Он дополнил просьбу жестом, словно бросил папиросу в реку.
Тимар швырнул в воду горсть папирос и уже издали видел, как мальчишки дрались из-за них среди сверкающих на солнце брызг, а потом победоносно убежали в лес.
Умиротворение — вот что он испытывал. Но это было грустное умиротворение, и Тимар сам не понимал причину грусти. В нем еще сохранилась нерастраченная нежность, и неизвестно было, на кого ее излить. Тимару казалось, что сейчас он близок к пониманию той самой Африки, которая до сих пор вызывала в нем лишь болезненное возбуждение.
В тихой заводи негры вытолкнули пирогу на песчаную отмель и канатом закрепили ее.
Очутившись один среди чернокожих, не зная их языка, Тимар все же не испытывал и тени страха. Напротив, он чувствовал, что они оберегают его, как доверенного их попечению ребенка.
Стоя по колено или по пояс в реке, негры обливали голову, набирали воды в рот и, пополоскав горло, выплевывали ее.
Тимару тоже захотелось насладиться прохладной водой. Он поднялся, но негр с испорченными зубами, угадав его намерение, затряс головой.
— Белому плохо!
Это плохо для белых? Отчего? Тимар не знал, но поверил ему. И когда негр сказал, чтобы он поел, Тимар послушно съел банку паштета.
Негры удовлетворились маниоком и бананами. В лесу было сумрачно. Один раз люди прислушались, наклоняясь вперед, а когда Тимар вопросительно посмотрел на них, один из гребцов, скорчив гримасу, расхохотался и сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13
Была минута, когда он спрашивал себя не избить ли ее до потери сознания?
— А негр, которого арестовали?
— Ты предпочел бы, чтобы меня посадили на десять лет?
— Замолчи! Не задавай мне вопросов!
— Жо!
— Умоляю тебя, замолчи!
Он подошел к окну и прислонился головой к раме.
Ночной воздух леденил пот, струившийся вдоль тела.
Тимар видел лунные блики на воде, возле закрепленного на тросах бревна.
Когда прошло, может быть, минут пять, позади раздался голос:
— Ты все еще не ложишься?
Тимар ничего не ответил и не двинулся с места.
Мысли его блуждали. Он говорил себе, например, что неподалеку от него водятся леопарды и что в Европе на всех пляжах в этот час расходятся из казино.
Возможно, что в каких-то из этих казино показывают экзотические фильмы, банановые деревья, плантатора с тонкими усиками и любовную сцену, сопровождаемую туземной музыкой.
Тимар снова мысленно вернулся к плавающему бревну. В сезон дождей это бревно само спустится по течению, одновременно с другими срубленными стволами. Сотни бревен будут подняты на борт небольшого черно-красного парохода в устье реки. До этого они проплывут мимо деревни, где Адель входила в одну из негритянских хижин.
Как они смеялись, показывая все зубы и не говоря ни слова, негр-рулевой и красивая девушка с обнаженной грудью на берегу реки!
Итак, Эжен мирился с тем, что его жена имеет любовников, лишь бы это были влиятельные любовники, способные приумножить его состояние. Все ясно! Впрочем, разве добыча денег не была ремеслом обоих супругов Рено?
Тимар обернулся, почувствовав устремленный на него взгляд, и притворился, будто вновь погрузился в раздумье. Он немного продрог, хотелось спать. Тимар закурил папиросу.
Как же поступить? Концессия выдана на его имя.
Он использовал кредит своего дяди, семейные связи.
В лесу, напротив концессии, должно быть, водились слоны. Константинеско сегодня говорил ему о них.
Жила ли Адель с Константинеско? Тимар услышал ее более громкое и мерное дыхание. Он воспользовался этим, чтобы бесшумно скользнуть в постель.
Быть может, он ошибся. Во всяком случае, ему казалось, что сейчас она не дышит так спокойно. Адель притворяется, что спит, или же он ее разбудил, и она сдерживает дыхание.
Они не соприкасались, не видели друг друга, но каждый ощущал биение жизни в другом.
Эта женщина действует сообразно своему чутью и воспитанию. Но она никогда не производила впечатления доступной. Пережитые объятия не отразились на ней, не оставили ни малейшего следа. Наряду с нежностью кожи, которую он так любил, в ней ощущалась поразительная свежесть чувств.
Что слоны могут делать ночью в лесу? Тимар, вероятно, находился в полузабытьи, так как слышал собственное дыхание, дыхание спящего человека. Адель протянула к нему руку, коснулась груди на уровне сердца.
Он не пошевелился, притворяясь, будто спит глубоким сном. Потом он ни о чем больше не помнил, кроме звона колоколов и темных и светлых полос перед глазами.
Тимар очнулся. Наступил день. Слышались шаги идущих в лес рабочих. Адели не было.
Около четверти часа, прежде чем встать с постели, Тимар смотрел в потолок и удивлялся своему спокойствию, спокойствию еще очень слабого, выздоравливающего человека, который разом растратил свой маленький запас сил. У него болели разбитые в кровь кулаки, кожа на суставах саднила.
Наконец Тимар поднялся, надел брюки, рубашку, откинул со лба волосы. В нижней комнате увидел коммивояжера, тот завтракал в одиночестве, перелистывая старую газету.
— Хорошо спали?
Тимар искал взглядом Адель, но увидел во дворе лишь Константинеско, отдававшего распоряжения шести неграм.
«Куда она ушла?»
Тимару нечего было ей сказать, но ему не хватало присутствия Адели, хотя бы только для того, чтобы равнодушно смотреть на нее.
— Адель оставила для вас записку.
Как раз в эту минуту Тимар стоял перед стенным зеркалом и был поражен, даже горд бесстрастностью своего лица. А ведь в душе царило полное смятение!
— Записку?
Коммивояжер протянул листок бумаги:
«Мой Жо! Не пугайся. Я должна была поехать в Либревиль, вернусь самое позднее через два-три дня.
Побереги себя! Константинеско знает, что нужно делать. Главное — постарайся не волноваться, умоляю.
Твоя Адель».
Она уехала первым поездом? — с едкой иронией спросил Тимар.
— Вероятно, ночью на лодке. Когда я встал час назад, ее уже не было.
Тимар шагал по комнате, заложив руки за спину, пристально глядя перед собой.
— Послушайте, ничего серьезного не произошло. Я просто выполнил поручение. Прокурору нужно видеть мадам, чтобы покончить с этой историей. Насчет негра…
— Ax, так это вы? — Тимар с холодным презрением посмотрел на бедного малого.
— Все подготовлено. С этой минуты, как задержан виновный, дело улажено. Но для формы необходимо допросить мадам, поскольку ее револьвер…
— Ясно!
— Куда вы идете?
Тимар поднялся к себе в комнату, оделся решительными, непривычно энергичными движениями, потом спустился и спросил у приезжего:
— Вы можете одолжить мне вашу лодку?
— Никак не могу: мой объезд только начинается.
— Две тысячи!
— Клянусь вам..
— Пять тысяч!
— Даже за пятьдесят тысяч! Это не моя лодка, а лодка компании. Если бы еще со мной не было почты…
Тимар вышел из комнаты, не взглянув на него.
Из мастерской, где работал Константинеско, доносился шум движка. Лежа на земле, грек регулировал динамо.
— Вам было известно… — начал, не поздоровавшись, Тимар.
— Вы по поводу того, что…
— Прекрасно! Так вот, мне сейчас же необходима пирога и гребцы. Чтоб все было готово через несколько минут.
— Но…
— Вы меня поняли?
— Мадам сказала мне, уезжая…
— Кто здесь хозяин?
— Послушайте, господин Тимар. Вы можете сердиться на мою настойчивость, но я делаю это для вас.
При вашем состоянии…
— Что еще?
— …я должен противиться всеми средствами.
Никогда у Тимара не было столько причин прийти в бешенство, и никогда еще он не испытывал подобного спокойствия. Жозеф чувствовал себя способным хладнокровно уложить грека из револьвера или одному отправиться в пироге, если его откажутся сопровождать.
— Прошу вас, подумайте. Только что…
— Пирогу сию минуту!
Солнце уже припекало. Константинеско надел шлем, вышел из сарая и направился к хижинам на берегу реки. Лодка коммивояжера была на месте. И у Тимара мелькнула мысль воспользоваться ею, ничего не говоря владельцу. Но к чему усложнять дело?
Грек обратился к нескольким обступившим его неграм. Рабочие переводили взгляд с Тимара на пироги, поглядывали на реку.
— Ну что?
— Они говорят, что уже поздно и придется заночевать в пути.
— Невелика важность.
— Они также говорят, что из-за течения потом нельзя будет подняться по реке меньше чем за три дня.
Грек смотрел на Тимара с жалостью и удивлением.
Должно быть, он уже не однажды сталкивался с подобными случаями и следил за обострением кризиса, как врач, наблюдавший развитие болезни.
— Все равно!
— Я поеду с вами.
— Ни за что на свете! Вы останетесь здесь управлять концессией. Я хочу, чтобы работы не прекращались.
Слышите?
Константинеско отдал несколько приказаний неграм и возвратился в дом вместе с Тимаром.
— В таком случае разрешите дать несколько советов.
Прежде всего, не позволяйте пить своим гребцам и, если хотите добраться здоровым, ничего не пейте сами.
В лодке благодаря ее быстрому ходу ехать прохладнее, в пироге лучи солнца более опасны. Возьмите складную кровать, на случай, если придется заночевать в лесу.
Наконец…
Грек волновался больше собеседника.
— Разрешите мне ехать с вами! Вы меня пугаете.
Подумайте, ваш приезд может все осложнить. Мадам Адель уверена, что сама сумеет выпутаться, в то время как…
— Она делилась с вами?
— Нет, но мне известны подобные истории. Я знаю. как это бывает. Вы приехали из Европы, вы по-иному смотрите на жизнь. Когда вы проживете в Габоне десять лет…
— …то начну для развлечения убивать негров?
— Рано или поздно вы будете вынуждены это сделать.
— А вы сами их убивали?
Я приехал в те времена, когда в лесу белого человека встречали градом стрел.
— А в ответ раздавались выстрелы из револьвера?
— Я знавал одного парня, который спас свою шкуру только тем, что бросил в толпу черномазых динамитную шашку. Вы уже поели? Послушайте меня, поешьте перед отъездом. Подумайте еще раз.
— И не уезжайте? — рассмеялся Тимар, — Спасибо, старина. А вы все еще здесь?
Эти слова были обращены к коммивояжеру. Тот готовился к отъезду и хотел поговорить с Константинеско.
— Нет поручений наверх?
«Наверх» — означало в верховье реки, где еще непроходимее были лесные дебри.
— Кстати, я увижу молодца, которого вы должны были заменить. Помните, того, что обещал влепить вам пулю?
Несколько минут спустя трое белых сошлись на берегу возле бревна окуме. Двое негров столкнули на воду лодку коммивояжера, и она, описав полукруг, с трудом пошла против быстрого течения.
Дюжина туземцев ожидала перед пирогой, куда они сложили кучу бананов, бутылки пальмового масла и маниок. Воздух был раскален. Каждое дуновение бриза обдавало жгучей волной. Константинеско глядел в глаза Тимара, словно говоря: «Еще не поздно!»
Тимар закурил и протянул пачку греку.
— Спасибо, не курю.
— Напрасно.
Ненужные слова, которые произносили, чтобы заполнить паузу. Тимар обвел взглядом ведущий к дому откос, новехонькие хижины туземцев с крышами, покрытыми банановыми листьями, окно наверху против сырного дерева, то окно, откуда он ночью смотрел на лес.
— В путь!
— внезапно скомандовал он.
Гребцы, которые разместились в пироге, кроме загребного, ожидавшего белого, чтобы помочь ему сесть, поняли приказ Тимара. Константинеско явно колебался и наконец сказал:
— Извините меня, но… Вы ведь не причините ей зла? Не усложните дела? Это чудесная женщина!
Тимар сурово поглядел на грека и чуть было не возразил ему. Но нет, к чему? Он сел, насупившись, на дно пироги, и дюжина одновременно поднятых в воздух весел-гребков погрузилась в воду.
Дом быстро скрылся из виду. Еще алела кирпичная крыша, затем все исчезло, кроме верхушки сырного дерева, которая возвышалась над лесом. Ночью Тимар смотрел на его треугольный молочно-белый ствол, лежа рядом с Аделью; сдерживая дыхание, она притворялась спящей. Он упорствовал и ничего ей не говорил.
А быть может, достаточно было сказать одно слово или пошевелить рукой? Позднее Адель украдкой дотронулась до него, но он притворился, будто ничего не чувствует.
Теперь ему хотелось плакать — от презрения, желания, отчаяния, а больше всего — от потребности в ее присутствии.
Они плыли по одной реке, примерно на расстоянии тридцати километров друг от друга. Она сидела с негром в моторной лодке, он — скорчился на дне неустойчивой пироги. Двенадцать весел сразу поднимались из воды, рассыпая сверкающие на солнце жемчужные капли, на мгновение, прежде чем опуститься, они повисали в воздухе, в то время как из горла гребцов вырывалась грустная, похожая на жалобу, с глухим и завораживающим ритмом, песня.
Глава десятая
Негр с гнилыми зубами протараторил десятка три слов. В ту минуту, когда весла были подняты, запевала внезапно умолк и пирога словно застыла на месте.
Тогда дюжина голосов ответила ему громким монотонным, протяжным речитативом, а весла в это время дважды погружались в воду.
И снова низенький человек стал выкрикивать фальцетом слова.
Ритм песни точно совпадал с двумя взмахами весел.
После одинаковой паузы с одинаковой яростной силой звучал хоровой припев.
Припев этот повторялся, быть может, уже в пятисотый раз. Тимар, вытянув шею, зажмурив глаза, ждал минуты, когда солист вновь протяжно запричитает и можно будет разобрать хотя бы отдельные слова. В итоге он установил, что без малого час негр повторял почти один и тот же текст. Маленький человек произносил слова с безразличным видом, но на лицах его товарищей выражение менялось в зависимости от куплетов.
Негры смеялись, удивлялись или грустили.
И каждый раз в тот миг, когда двенадцать резных весел повисали в воздухе, мощно звенело двенадцать голосов.
Тимар был поражен, внезапно осознав, чем занят.
Он поймал себя на том, что наблюдает за чернокожими с доброжелательным любопытством и что сейчас он совершенно спокоен. Это огорчило его, словно измена кому-то — самому себе или драме, которую переживал.
Река непрерывно менялась — она то текла спокойно, то неслась стремительным потоком. Иногда, несмотря на усилия людей, пирогу поворачивало поперек реки. Каждый взмах весел сопровождался сильным толчком, и пирога вздрагивала от носа до кормы. Вначале Тимару было от этого не по себе, но вскоре он свыкся с тряской.
Незаметно для себя он перестал рассматривать туземцев, одного за другим. Большинство из них носили набедренные повязки, но трое были совершенно нагие.
Негры в свою очередь смотрели на белого, сидящего напротив. Они разглядывали его, продолжая петь, смеясь, когда куплет смешил их, иногда с воинственным видом размахивая веслами.
Тимар спрашивал себя, осуждают ли они его, создалось ли о нем представление, отличное от их привычного представления о белых. Он сам, например, впервые смотрел на негров не с простым любопытством, вызванным живописностью их облика, — татуировкой, вернее, замысловатыми узорами на коже, серебряными кольцами, которые иные носили в ушах, глиняными трубками, заткнутыми у многих в курчавые волосы.
Он смотрел на них как на разумных людей, пытаясь понять их жизнь, и это казалось ему очень простым.
Эта жизнь зависела от всегда одинакового леса, пирог, потока, который нес их, как на протяжении долгих веков нес к морю такие же пироги.
Все они были значительно понятнее, чем хотя бы носящие одежду негры Либревиля, бои, подобные Тома.
На фотографии зрелище получилось бы весьма живописным, и Тимар представил себе возгласы сестры и ее приятельниц, снисходительные усмешки друзей. Снимок мог бы служить классическим изображением колониальной жизни: пирога, Тимар, сидящий на носу в белом костюме, с пробковым шлемом на голове. Ничего ему не сказав, негры соорудили над ним навес из банановых листьев, что придавало Тимару если не величественный, то, во всяком случае, внушительный вид. А по всей длине пироги один за другим разместились голые и полуголые гребцы.
Впрочем, картина даже не была особенно живописной, а просто очень естественной, успокоительной. Тимар перестал думать о себе и думать вообще. Он запоминал образы, ощущения, запахи, звуки, несмотря на то, что жара приводила его в оцепенение, а яркий свет вынуждал прикрывать глаза.
В сущности, все эти чернокожие походили на добрых малых, слегка наивных. Проплывая мимо деревни или одинокой хижины, они издавали пронзительные крики.
Пирогу разгоняли до головокружительной скорости.
Размахивая веслами над головой, негры кричали все вместе от восторга и гордости, а с берега навстречу им тоже неслись приветственные крики.
В одном месте негритята бросились в воду и безуспешно пытались плыть вровень с пирогой. Один из гребцов запросто сказал Тимару:
— Папиросу! Дай папиросу!
Он дополнил просьбу жестом, словно бросил папиросу в реку.
Тимар швырнул в воду горсть папирос и уже издали видел, как мальчишки дрались из-за них среди сверкающих на солнце брызг, а потом победоносно убежали в лес.
Умиротворение — вот что он испытывал. Но это было грустное умиротворение, и Тимар сам не понимал причину грусти. В нем еще сохранилась нерастраченная нежность, и неизвестно было, на кого ее излить. Тимару казалось, что сейчас он близок к пониманию той самой Африки, которая до сих пор вызывала в нем лишь болезненное возбуждение.
В тихой заводи негры вытолкнули пирогу на песчаную отмель и канатом закрепили ее.
Очутившись один среди чернокожих, не зная их языка, Тимар все же не испытывал и тени страха. Напротив, он чувствовал, что они оберегают его, как доверенного их попечению ребенка.
Стоя по колено или по пояс в реке, негры обливали голову, набирали воды в рот и, пополоскав горло, выплевывали ее.
Тимару тоже захотелось насладиться прохладной водой. Он поднялся, но негр с испорченными зубами, угадав его намерение, затряс головой.
— Белому плохо!
Это плохо для белых? Отчего? Тимар не знал, но поверил ему. И когда негр сказал, чтобы он поел, Тимар послушно съел банку паштета.
Негры удовлетворились маниоком и бананами. В лесу было сумрачно. Один раз люди прислушались, наклоняясь вперед, а когда Тимар вопросительно посмотрел на них, один из гребцов, скорчив гримасу, расхохотался и сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13