- Потому что я тогда, - и Бобка с изрядной долей самоиронии
по-обезьяньи замолотил себя в грудь кулаками, из левого торчала смятая
десятитысячная бумажка, - я тогда па-бе-ди-тел!
- Победитель выискался! А слово "ослепительный" в сочинении написал
через "ли". "Слепец" у тебя тоже будет "слипец" - дескать, слипся с
кем-то?
- Ну это случайно... это я задумался... - виновато забубнил Бобка.
- А читал бы, как мы в свое время, - таких проколов не возникало бы
даже случайно. Автоматом бы слова и сочетания откладывались.
Малянов нагнулся и врубил пылесос. "Вихрь" истошно взвыл. Малянов
зашаркал щеткой вдоль плинтусов.
Вырастишь сына слишком похожим на тебя - и он станет изгоем.
Вырастишь сына слишком не похожим на тебя - и он станет тебе чужим. Вот и
выкручивайся.
И тут пришло озарение. Как всегда, неожиданно. Как всегда, в
результате не представимого еще секунду назад синтеза. Как всегда: есть,
скажем, два факта, и думай над каждым из них хоть до посинения, ничего не
придумывается. Нарочно придумать ничего нельзя - хотя мука нарочитого,
тягостного, тупого и всегда тщетного придумывания есть необходимый этап
работы, запускающий в мозгах какой-то куда более тонкий, неподконтрольный
сознанию и удачливый механизм. Уже и думать вроде перестал, вернее, начал
думать совсем о другом, потом о третьем - ан бац! Два отдельных факта,
каждый в своем ящичке, вдруг совместными усилиями прошибают разделяющую их
стенку, соединяются - и высверкивает понимание.
Торфяные болота - это Торфяная дорога. Там, за Старой деревней. А на
ней, вынесенный в свое время чуть ли не за город, на чудовищно болотистые
пустыри, а ныне оказавшийся в районе новостроек - столь же болотистых,
естественно, - стоит завод ЛОМО. А "держитесь поближе к торфяным болотам"
- это призыв. Фил мне встречу назначает.
Но почему так нелепо и сложно? Что он играет в игрушки? В детство
впал?
Дальше все раскрутилось практически без усилий. Ключик нашелся, и
ключик подошел. "Вечер" - это подпись, но это и время суток. Вечером,
значит. Понятно, что, если записку он кинул в ночь на сегодня, встреча
предлагается именно сегодня. Сегодня вечером. Когда точно? Единственное
числительное - во фразе "мы не шестерки". Гордый призыв к продолжению
борьбы - какой, с кем, зачем? Но это и указание на время: шесть часов
вечера. И, наконец, шизоидное, или скорее белогорячечное, "отстриги
хвост". Ноги, крылья, хвост... Мультфильм такой был. Хоть тресни, а это
закамуфлированное предупреждение не привести за собой "хвост". Детектив
получился. Мелко. Для нас это, ей-богу, мелко. Мы все больше насчет
Мирозданий...
Малянов еще пытался иронизировать сам с собой - но пальцы снова
дрожали.
- Па! - еле слышно в реактивном вое крикнул Бобка. Малянов обернулся.
Бобка стоял в дверном проеме, задрав руки, как хирург. С рук капало. -
Сколько порошка класть?
- Там из початой пачки столовая ложка торчит, - объяснил Малянов. -
Застарелая такая.
- Точно, торчит.
- Четыре ложки.
За ним следят? И за мной следят? Кто? Что за бред, шутки шутками, но
у нас и впрямь совсем другие дела... Нет, но место там действительно
довольно пустынное, оторваться можно... Черт, что за ерунда, какие мы
агенты? Не штирлицевы же времена - электроникой тебя безо всякого "хвоста"
достанут хоть посреди Сахары! Что он навыдумывал на своем Памире? Малянов
чувствовал страх и раздражение. Яростно пихал вперед-назад щетку, с
дровяным стуком цепляющуюся за ножки двадцатилетней давности мебелей, и,
накачивая себя раздражением, думал: игры ему? Стрелялки Бобкины? А на
самом деле думал: началось. Началось. Началось.
Именно нелепость происходящего, его откровенная бредовость лучше
всего свидетельствовали - оно. Началось.
И не сразу он сообразил взглянуть на время.
Оставалось чуть больше трех часов.
Неслышно отворилась лестничная дверь, и в коридор вдвинулась
увешанная сумками и пакетами Ирка. Малянов выронил щетку и побежал
принимать сумки и пакеты.
- Бе-е-с! - громко проблеяла Ирка, слегка задыхаясь. - Ваша мать
пришла, молочка принесла!
В ванной Бобка самозабвенно стирал майку - то ли маляновскую, то ли
свою. Он терзал ее на весу, как змею, и живо напомнил Малянову Лаокоона;
брызги летели..."

"...куда не поеду. Никуда. Если мне действительно дороги разум и
жизнь. Не хочу рисковать и не могу. И не вижу смысла. С этим покончено,
покончено. Тащиться в такую глушь в такую непогодь... зачем? Отрежь
хвост... Нет у меня хвоста, нет!!
Нет, кроме шуток, это действительно опасно. Если происходящее
осмысленно, значит, оно чревато увеличением давления; значит, опасно. А
если не опасно, то, значит, лишено всякого отношения к реальности,
следовательно, бессмысленно. Никуда не поеду.
Вот только Фил...
Как он жил эти годы? Где? Что с ним происходило?
Может, он болен?
Может, он помощи просит?
Да где гарантия, черт возьми, что я верно перевел эту белиберду, эту
дурацкую филькину грамоту? Почему я так уверился, что это письмо от
Вечеровского? Никогда он не был психом или шпиономаном, чтобы писать такие
цедульки... Может, действительно, балуется кто-то из соседских ребят;
может, какая-нибудь девчонка Бобке мозги пудрит, а тот сказать стесняется.
И я, дурак, попрусь на ночь глядя, под изморосью пакостной, в другой конец
города, на пустыри... а там и не будет никакого Фила! То-то смеху!
Но тогда, вообще-то, по совести говоря, мне это надо знать наверняка.
Фил это или филькина грамота... черт. Простите за каламбур. Письмо от
Вечеровского - или ерунда, не стоящая внимания. Если я это не выясню
доподлинно - ночей же спать не буду. Доеду, не сахарный... тем более у
меня до "Пионерской" прямая ветка. Или, может, от "Черной речки" ближе? Но
совершенно не представляю, как там по земле остаток пути добираться...
Убедюсь... убежусь... черт! Знаток русской словесности, обработчик
подстрочников! Я не говорец, не речевик... Откуда это? Вылетело из башки,
а что-то страшно знакомое... Узнаю наверняка, что никакого Вечеровского
там и в помине нет - и тогда со спокойной совестью домой. Не так уж и
далеко. Глухов вон старше меня на сколько - а с утра уже на моционе.
Просвежил, говорит, голову.
Нет, надо убедиться. Что опасности нет. Надо же убедиться. Просто
совпадение; просто баловство. Ничего не началось, слышите? Ничего не
началось, все как всегда!
А если это действительно Фил... Значит, он болен. С ним что-то
произошло. Скорее всего, с ним все эти годы происходило... и теперь он
зовет. Ему нужно помочь. И я не могу не поехать, просто не могу.
А если нам грозит что-то - я обязан выяснить это наверняка. Я обязан
быть во всеоружии, обязан знать точно, что, в конце концов, случилось, и
вообще случилось ли. Лучшей возможности не представится. Лучшего способа
не будет.
Но я ни слова..."

"...вопросительно повернулся к отцу.
- Тебе и впрямь так надо сегодня идти к Володьке?
- Ну как... А что такое, па?
- Понимаешь, мне тоже надо будет вечером выйти часика на три-четыре
по делам, и не хотелось бы, чтобы мама надолго оставалась одна.
- Вот новости! Да ты что, пап? Грабители теперь ходят только по
наводке. К нам их и поллитрой не заманишь!
- Сын, не юродствуй. Я хочу, чтобы ты дома посидел. Хочу, чтобы вы с
мамой были сегодня вместе, друг у друга на глазах.
- Ну дела...
- По высшим политическим соображениям. Это не общее усиление режима,
обещаю.
- Ты меня что, просишь? - обреченно уточнил Бобка.
- Да. Прошу.
Сын отвернулся.
- Хорошо, - мужественно сказал он. - Цум бефель, господин блоковый.
- Вот и ладушки. Не обижайся.
- Чего мне обижаться, - Бобка дернул плечом. - Деньги отдать?
- Зачем? Оставь себе. В будущий выходной пригодятся, или когда там
надумаешь идти шмалать своих монстров...
- Они Володькины, а не мои, - сказал Бобка не оборачиваясь.
Малянов смолчал.
- Ребята! - раздался из кухни Иркин голос. - Неблагодарные! Обед
остынет!
- Пошли? - сказал Малянов.
- Да уж навернем...
По коридору им навстречу вкусно тянуло только что снятым с огня
рассольником. Калямушка уже околачивался на кухне с задранным хвостом -
терся об Иркины ноги, крутился вокруг них по сложной орбите, как электрон
кругом атомного ядра, и подвывал от избытка чувств. Тарелки были уже
расставлены, и разрумянившаяся от готовки Ирка гостеприимно помахивала
половником.
- Давай, Бобка, в атаку, - сказала она. - А то тебе, я так понимаю,
уходить скоро.
- А если б не уходить - что ж, не обедать, что ли? - спросил Бобка. -
Я, между прочим, и не пойду никуда - а обедать все равно буду.
- Ты же в гости собирался.
- Передумал.
Ирка подозрительно прищурилась на него.
- Нездоровится? Горло?
- Да почему сразу горло! Просто раздумал! Книжка интересная, не
оторваться...
В комнате затрезвонил телефон.
- Ну конечно, - сказала Ирка, - как за стол, так телефон.
- Давай не подходить, - сказал Малянов. Сегодня он особенно боялся
всего. И особенно теперь - когда через полчаса надо было идти.
Ирка хмыкнула.
- Я - всегда за. Но из вас кто-нибудь не выдержит.
- Это межгород, - первым сообразил Бобка.
Телефон надрывался. За окном словно смеркалось; от измороси воздух
был густым, мутно-серым, дома напротив скорее угадывались, чем виднелись,
и стекла снаружи затянули мельчайшие капельки воды. Туман налип на стекла.
Слипец.
- Я подойду, - сказал Малянов.
Он поднял трубку и не сразу понял, почему раздавшийся в ответ на его
"Да!" голос ему что-то напоминает.
- Митька?
- Да... Это кто?
- Не узнаешь, собака?
И раздался знакомый с детства горловой, будто подернутый жирком смех.
Это был Вайнгартен.
- Валька... Господи, Валька, ты откуда?! Ты где? Ты что, приехал?
Нет, не было жизни. Лишь на какое-то мгновение, одно-единственное,
задохнулся Малянов от нечаянной радости; полыхнул в душе разноцветный
фейерверк и сразу погас, и только тяжелые темные ошметки разлетелись в
стороны, а в середине, в сердцевине, в сердце осталось: началось. Таких
совпадений не бывает. Началось. Таких совпадений не...
- Отец, ну ты совсем не поумнел! Что я там у вас забыл?
Слышно было лучше, чем если бы Вайнгартен звонил из соседней
квартиры. И не трещало ни черта.
- Так ты что, прямо из Тель-Авива?
Опять жирный смешок.
- Одного идеократического государства мирному еврею на жизнь вполне
достаточно, отец. С лихвой! Второго не надо!
Он говорил теперь с легким акцентом. Едва заметным. Все слова до
единого - как встарь, и даже буква "р", не будь которой, артисты просто
никак, наверное, не смогли бы изображать англосаксов, была нормальной,
питерской, - но интонации... ритм фраз, подъем тона и спуск... "С лихвой",
прозвучало скорее как вопрос: "С лихво-ой?"
- Подожди, Валька, я не понял... Ты что, по принципу "дайте,
гражданин начальник, другой глобус"?
- Ну уж другое полушарие, во всяком случае. Юннатские Статы. Там...
то есть тут... все юннаты!
- Валька, ты что, поддал?
- Сколько ни пей, русским не станешь, - неопределенно проворчал
Вайнгартен. - Только не уверяй меня, что ты не поддал! Ну и что?
На-ар-рмально! Воскресенье! В этот день Штирлицу захотелось почувствовать
себя советским офицером!
Малянов все-таки рассмеялся.
- Как ты там?
- По сезонам скучаю, - не очень понятно ответил Вайнгартен, но после
паузы угрюмо пояснил: - Солнце, солнце... Пальмы эти окаянные... Плюс
тридцать в тени, понимаешь, а в гадюшник спустишься - там якобы русских
водок целая стена, и рекламка полыхает: "Очень хороша с морозца!"
Придурки... Я чего звоню, старик! Я себе подарок сделал ко дню победы.
- Какой победы? - опешил Малянов.
- На исторической родине, я смотрю, совсем охренели от перестройки...
или чего у вас там нынче... Может, русскому уже и по фигу, а еврею всегда
радость. Победы над фашистской Германией, задница ты, Малянов! Мы со
Светкой... Да, вам всем от Светки приветы и поклоны, натурально.
- Взаимно, - сказал Малянов.
- Мы со Светкой вообще все советские праздники празднуем. И двадцать
третье февраля, и восьмое марта, и - хошь смейся, хошь плачь - седьмое
ноября... Кайф обалденный, тебе в Совдепии в него не въехать! Так вот.
Понимай, как знаешь, а только добил я свою ревертазу. Пять лет пахал, как
на Магнитке, а добил. Вот по весне. И ни одна зар-раза мне не мешала. Ни
одна зараза ни единого раза!
Малянов сгорбился. Он знал, как это понимать, - но все равно ноги у
него обмякли. Возможно, именно потому, что слишком уж все хорошо
подтверждалось. Он придвинул стул, сел.
- Может, и впрямь на Нобелевку двинут, как мне тогда мечталось...
есть уже шепоток. Но я не поэтому звоню. Я ж не хвастаться звоню... то
есть и хвастаться тоже... Я тебе хочу сказать вот что. Только разуй уши и
сними нервы, слушай внямчиво и спокойно.
- Ну, слушаю, - сказал Малянов и поглядел на часы. Нету жизни. Первый
раз за восемь лет друг позвонил с того света - и приходится смотреть на
часы.
- Я хочу, чтобы ты взял ноги в руки и приехал работать сюда.
- Валька, не смеши.
- Я уже начал тут щупать некоторых. Гражданство-подданство -
вид-на-жительство сразу не обещаю, но несколько лет у тебя будет для
начала. Здесь, в Калифорнии. Ты тоже раздолбаешь здесь все, что захочешь.
Только секрет тебе скажу...
- Скажи, - устало согласился Малянов.
- Но сперва спрошу. Ты вот, когда крутил в мозгах свои М-полости, о
чем думал?
- Как это? О них и думал.
- А еще?
- Да много про что еще...
- Дурочку-то мне не валяй! Колись быстро, урка: про счастье
человечества думал? Что, дескать, стоит мне открыть вот это открытие, как
все народы в братскую семью, распри позабыв, брюхо накормив... и так
далее. Было?
- Не знаю, - честно сказал Малянов. А про себя подумал: наверное,
было. Это Валька очень четко уловил оттенок. Прямо так вот, конечно,
ничего я не думал тогда. Но где-то в мозжечке жила, наверняка жила
сызмальства впитанная и, вероятно, так и не изжитая до сих пор, только
загнанная в глубину иллюзия, вера, надежда: принципиальное открытие
способно принципиально изменить жизнь к лучшему. И значит, я не просто из
детского непреоборимого любопытства работал, дескать, вспорю мир, как
куклу, и погляжу, чего там у него внутри, и не из корысти или
самоутверждения - хотя, конечно, и интересно до одури, и нос всем утереть
хочется, когда мысль прет, и с приятностью отмечаешь на глазах
становящийся несомненным факт собственной гениальности, и рукоплескания
грядущие чудятся; но сильнее всего чудятся какие-то совершенно
неопределенные благорастворения всеобщих воздухов. И этого, значит,
оказалось достаточно, чтобы меня...
- А я вот уверен, что было. Ты ж советский, ты же чистый, как
кристалл! Тебя ж еще в детском саду выучили: все, что ни делается, должно
способствовать поступательному движению прогрессивного человечества к
сияющим вершинам. А если не способствует, то и делаться не должно.
Правильно, отец?
Малянов беспомощно улыбнулся.
- Правильно.
- Ну еще бы не правильно. Я и сам через это прошел... Когда нет ни
умения, ни возможности улучшать собственную жизнь по собственному желанию,
раньше или позже начинаешь грезить о поголовном счастье. Ведь при
поголовном счастье мое собственное, во кайф-то какой, образуется
автоматически! И вдобавок безопасно, никто ни завидовать не примется, ни
палки в колеса ставить, счастливы-то все... - Вайнгартен протяжно хрюкнул.
То ли высморкался, то ли издал некое неизвестное Малянову калифорнийское
междометие. - Так вот ты забудь про все про это, отец, понял? Если чего-то
хочешь добиться - забудь про все это немедленно. Прямо сейчас, пока я даю
установку. Не знаю, возможно ли это там у вас... Мне здесь удалось. Я
только когда от этого освободился, тогда понял, насколько был этим
пропитан. Потому и рискую утверждать, отец, что ты этим пропитан тоже. В
гораздо большей степени, чем я. Так вот, слушай сюда: я не знаю, в чем тут
дело...
А я - знаю, подумал Малянов.
- ...но думать надо про что угодно, кроме этого. Ставить какие угодно
цели, кроме этих. Деньги, премии, свой завод по выработке из М-полостей
презервативов, инфаркт у конкурента, новая машина жене, почет, девочки,
яхты и Сэндвичевы, блин, Гавайи - но только не коммунизм какой-нибудь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12