Айрис вскрикивала
ежеминутно, и Чанаргван оборачивался к ней, сверкая безукоризненной
улыбкой. "Мы убьемся... столкнемся..." - пробормотала она, судорожно
цепляясь за его локоть. "Не убьемся", - просто ответил он, и она поняла,
что это правда. "Мы убьем кого-нибудь..." - беспомощно прошептала она, в
глубине души ожидая, что он ответит: "Не убьем" - и это тоже будет правда,
но он снова осветил ее абсолютно правильным полумесяцем улыбки и ответил:
"Пусть не зевают" - и все в мире внезапно стало на свои места - так
правильно, как она и помыслить не могла до той поры, только предощущала,
что возможна некая высшая правильность и точность: кровь зазвенела
раскрепощенным гонгом, а Ринальдо с его куцей мудростью, с его
вымученными, причудливо и бесплодно сплетенными моралите пропал навсегда.
Чан помолчал еще, потом полуобернулся к Айрис: "Это сама жизнь летит под
крыло. Преданно стелется, и отлетает, и кричит: задержись, возьми меня! -
Он помедлил. - И ты берешь".
Этот вечер все решил. Но Чанаргван был порядочным человеком, и Айрис
тоже. Он взял ее лишь через год, когда Ринальдо был уже в реанимации, и
взял не подло, а на целых шесть лет.
За окном гомонили птицы.
- Мама... - беззащитно сказала Чари.
- Ну не так же это было, не так, - болезненно выговорила Айрис. -
Почему ты всегда лжешь?
- Чтобы мне верили, - мгновенно ответил Ринальдо.
- Слышала? - крикнула Айрис.
- Ты, например, мне верила только когда я врал и притворялся не
собой. А стоило мне по рассеянности или усталости захотеть внимания к
собственной персоне, а не к желанной тебе модели, я сразу вываливался из
отношений. Все связи рвались. Это такая жуть была - даже когда ты меня
ласкала, я не мог отделаться от чувства, что ты не меня ласкаешь, а того,
кем я прикидываюсь тебе в угоду. Нам в угоду. При этом ты до самой аварии
утверждала, что, кроме меня, тебе никто не нужен, что во мне твои корни...
- Перестань!
- А я всегда всем верил и очень хотел, чтобы всегда верили мне. Хотя
бы в главном. Совершенно не переносил недоверия. Совершенно не понимал,
как это можно - не верить. Потому что верить - это и значит: понимать, не
отмахиваться от чужих слов, как от маловажной ерунды, а принимать их как
требующий осмысления, учета, уважения факт природы. И, готовясь к
какому-то главному - я тогда думал еще, что у нас будет главное, - я
принуждал себя лгать, чтобы ты привыкла, что я не обманываю.
- Болтун... - Айрис села опять, глаза ее блестели торжеством. -
Сколько лет прошло, а я не могу без отвращения слышать твой голос.
Ринальдо почувствовал, как Чари снова взяла его за руку.
- Пойдемте, - сказала она тихо. - Вы хотите есть? Или... хотите, я
вас провожу?
- Хочу, - сказал Ринальдо. Это была правда. Странно, подумал он, я
был убежден, что давно уже разучился хотеть для себя...
- Чари, - мертво произнесла Айрис. - Если ты выйдешь сейчас из дома,
можешь больше не возвращаться. Я тебя не впущу.
- Ты думаешь, я так люблю этот дом? - звонко спросила Чари.
На крыльце они остановились, и Чари глубоко вдохнула лучистый,
зеленый от летних листьев воздух.
- А знаете, Ринальдо, у нас здесь птицы ручные, - вдруг сообщила она.
- Вот так руку подставить - и тут же прилетит. Раньше мне нравилось их с
ладони кормить, а теперь разонравилось. Не люблю ничего ручного.
- На мой взгляд, - улыбнулся Ринальдо, - для птиц быть ручными не
зазорно.
Удивительное существо была эта Чари. Ей открыто можно было, не боясь
обидеть или нажить противника, заявить о своем несогласии, да еще по
такому чудесному вопросу, как кормление с ладони птиц.
- Для птиц - да, - нетерпеливо сказала Чари, - но и люди... Вот мама
- устраивает трагедии из любящих людей, и в трагедиях этих прямо купается,
рыдает, не спит... И ничего не чувствует, по-моему.
- Отчего же непременно из любящих?
- Так вот именно потому что ручные и риска никакого! Как птица.
Подставишь пустую ладонь, без зернышек, - прилетит, растерянно так
покрутит головкой... на один бок, на другой бок, дескать, что ж вы так
обманываете... улетит. Через пять минут опять подставишь пустую ладонь - и
тут как тут. И она-то рада-радешенька, что к ней прилетают именно впустую!
На корм-то к кому угодно прилетят! Тщеславие одно...
- Чари, а вам никогда не приходило в голову, что синицы прекрасно все
видят издалека, но просто не хотят разочаровывать пустую ладонь. Хотят
сделать ей приятное, что ли... Обман на обман - а в итоге все-таки
общение. Побыли вместе.
- Никак не пойму, - проговорила Чари. - Неужели вы все еще любите?
Ринальдо смущенно погладил свою лысеющую голову.
- Есть столько состояний между "любишь" и "не любишь"...
- Не могу представить, - решительно сказала Чари. - Уж или да, или
нет.
- Это не совсем так, - с удовольствием не согласился Ринальдо. - И
потом, Чари... Надо расставаться вовремя. Чтобы застраховать себя от
одиночества. Понимаете?
- Не понимаю, Ринальдо.
- Чари. Если разойтись, покуда еще любишь, только не можешь быть
вместе, - остается воспоминание. Остается надежда на новую встречу. Есть
для чего жить, есть для чего становиться лучше, делать все что можешь как
можно лучше... Если промедлить - душа выгорит в бесплодной борьбе и
останется пепелище. - Он помедлил. - Мне часто бывает грустно, но пусто -
никогда. А ведь пустота хуже грусти. Грусть помогает работать. Пустота
сушит, останавливает. Я никогда не стану одинок.
Чари, чуть приоткрыв рот, потрясенно и зачарованно смотрела ему в
лицо. Когда он замолчал, она отвернулась, оглядывая лес, но в лесу
раздался приближающийся топот, и Чжуэр, вздымая тяжелыми бутсами песок
тропинки, вылетел галопом из-за поворота. Он тяжело дышал, и воротник его
перетянутого ремнями комбинезона был расстегнут на одну пуговицу; но еще
на бегу, поймав удивленный взгляд Ринальдо и истолковав его по-своему, как
относящийся к форме происходящего, а не к самому происходящему, он
застегнулся ловким, скользящим пролетом левой руки. А в правой трепетал
белоснежный бланк шифрованной депеши.
Ринальдо успел увидеть, как изумились глаза Чари, и мгновенное удушье
сжало грудь. Ринальдо на миг ослеп и оглох - но тут же пришел в себя,
откинувшись спиной на резную опору, и первое, что он увидел прозрев, снова
были ослепительные глаза девушки, с испугом и беспокойством устремленные
на него.
- Ну, что там взорвалось еще? - услышал он собственный небрежный
голос.
- Зашифровано вашим шифром!
Ринальдо уже привычно, с ледяной душой, наложил дешифратор. Он думал,
что готов ко всему. Он снова ошибся.
"Координационный центр - Комиссии. С Ганимеда, из Института физики
пространства, поступил крайне странный запрос. Не исключено, что он имеет
связь с событиями последних дней. Во-первых, дирекция просит прислать
звездолетный нейтринный запал для проведения неких экспериментов.
Во-вторых, по просьбе сотрудника института Саранцева М.Ю. - специально
оговорено, что по частной просьбе, - институт запрашивает, не было ли
замечено неполадок и сбоев в работе нейтринных запалов при последних
стартах".
Вот теперь ноги перестали держать Ринальдо. Все спалось и бесформенно
слепилось вокруг, и погасло. Чжуэр попытался поддержать Ринальдо, но Чари
порывисто опередила секретаря; слепая ладонь, падавшая в бессильной
надежде на случайную опору, встретила ее твердую, горячую руку.
- Вот... - выдохнул Ринальдо и больше ничего не смог произнести. Он
чувствовал себя сделанным из мокрой ваты. - Вот, - он сразу понял все. -
Опять как с Солнцем... Чари!
- Я здесь, - поспешно сказала она. - Здесь, Ринальдо.
И тут он понял совсем все.
- Чжуэр! - протяжно крикнул он - так кричат, получив смертельную
рану. - Председателю это пошло?!
- Я вручил, - бесстрастно ответил Чжуэр, но Ринальдо показалось, что
где-то в глубине его голоса отзвенел торжественный звук фанфар.
- Он не сказал, что в шифрограмме? - тихо спросил Ринальдо.
- Никак нет.
- Что он сказал?
- Он не сказал ничего. Он попросил у меня мой излучатель.
- С какой целью?
- Не могу знать.
- И вы дали?! - потрясенно спросил Рннальдо.
- Так точно, - и вновь за непроницаемой стеной точеного ответа запел
победный горн.
- И не спросили, зачем?
- Это было бы бестактно с моей стороны, - твердо ответил Чжуэр.
Ринальдо стал пружиной.
- Чари, - бросил он, задыхаясь, - милая девочка, хорошая, спасибо
тебе, прости, я бегу. Твой отец в опасности!
И он действительно побежал.
- Чжуэр! - хлестнуло уже от поворота.
Он бежал так, что Чжуэр с трудом догнал его лишь на полдороге к
прикорнувшему на песчаном берегу озерца орнитоптеру.

Внизу, медленно поворачиваясь, возникала из дымки устремленная ввысь
угловатая громада Совета. Орнитоптер снижался, планируя вдоль нее на
предельной скорости, и огненным частоколом летящие окна фасада перебирали,
перебрасывали друг другу прерывистый отсвет солнца.
Ринальдо опоздал.
Опоздал буквально на несколько секунд. А возможно, Чанаргван,
понимая, что Ринальдо появится вскоре, специально медлил и ждал с
излучателем в руке, когда распахнется громадная дверь кабинета, воздух,
дрогнув, колыхнет портьеры и щуплая фигурка высветится на пороге, -
возможно, эту последнюю маленькую радость он сознательно позволил себе,
уже приняв последнее большое решение. Возможно, он думал, что получил на
нее право, ибо, возможно, думал, что это решение - самое честное и
мужественное из всех его решений. А возможно, он сам уже куражился, как
божок-садист, ибо запредельно и непереносимо унизительным для его железной
воли борца и первопроходца оказалось то, что все-таки нет ни бога, ни
диверсии, ни стихийного бедствия - ничего, что можно победить и
превозмочь, навалившись изо всех сил, - что его сделал мясником
просто-напросто нормальный, но необозримый технологический процесс, совсем
не враждебная работа самих же людей; и мало того - людей, изыскания
которых, находясь в ведении Отдела прикладных исследований Комиссии по
переселению, находятся, в конечном счете, в его собственном ведении.
Возможно. Ринальдо не успел даже крикнуть, влетев в сумрак. Тонкий голубой
луч хлестнул вдоль портьеры, озарив кабинет невыносимым режущим светом.
Стоящий у стола силуэт Чанаргвана, как никогда огромный, призрачный и
полыхающий огнями электросварки в этом невероятном мгновенном свете,
отлетел в накренившееся кресло, а голова, излучая, казалось, неподвижные
облака сияющего пара, замерла в полете. Раздался длинный шипящий звук,
будто на раскаленную плиту пролилась вода. Ринальдо долго стоял, захлопнув
глаза руками, но голубое дрожащее видение не унималось, пульсировало в
мозгу и выцветало медленно, медленно, медленно.

Почти вслепую Ринальдо вернулся к двери, на ощупь тронул выключатель.
Свет громадных люстр оказался траурно тусклым. Кабинет раздулся, раздался
от непривычного ему верхнего освещения. Вдоль стены, ведя по ней
ослабевшей рукой и стараясь не глядеть в сторону стола, в мертвой тишине
Ринальдо доковылял до прикрытых портьерами книжных стеллажей. Смысл всех
цитат, которые ему захотелось увидеть сейчас, он давно помнил наизусть -
но ему нужны были слова, строки, материальные свидетельства того, как,
колотясь в тисках преград и противоречий, социальная структура, являвшаяся
зачатком той грандиозной общности, во главе которой оказался Ринальдо в
эти страшные дни, выстояла против силы, казавшейся по крайней мере не
менее неодолимой, чем сила, давившая ныне. Ринальдо снял с полки сразу два
тома, раскрыл один - и на пол упала закладка. Отложив книги, Ринальдо с
трудом нагнулся и поднял закладку с ковра - то была аккуратная фотокопия,
сделанная по просьбе Ринальдо еще когда он собирал материал для
диссертации в исторических архивах. Ринальдо был привязчив - и душой, и
рассудком - и с этим документом не расставался никогда. Плотная, упругая
бумага глянцевито отблескивала, неся непривычные узоры отпечатанного на
старинной механической машинке приказа N_29 по красногвардейскому
батальону имени Фридриха Энгельса. "Красное командирство есть сознательное
революционное красное геройство, при помощи которого более сознательный
революционный боец указывает менее сознательному революционному бойцу,
где, как и когда последний должен пролить свою священную кровь во благо
мировой революции. Если же красный командир-герой укажет неверно и
священная рабочая народная кровь бесполезно прольется, мы самого его
прислоним к стенке". Упругий листок мелко, ритмично прыгал в пальцах
Ринальдо - пальцы дрожали. Слепящий блик парадной люстры егозил по нему
вправо-влево, словно спеша замазать строки непроглядным сверканием, но те
подныривали под него и вновь выталкивали на поверхность свои
неповрежденные крылья - то левое, то правое. На обширном поле сбоку
виднелась едва заметная, бисерная серая вязь - карандашный комментарий,
сделанный когда-то и бережно сохраненный копией. Кто это писал? Когда? И,
главное, для кого? Ведь в пору таких карандашей к документам подобного
рода допускались лишь избранные, а их избирали те, кого избрали чуть
раньше, и принцип отбора был один: равнодушен? озабочен лишь карьерой? -
тогда читай, твоя идейность вне подозрений... Но, видно, и этот принцип,
как и любой другой, время от времени давал сбои - ведь прямо на полях
приказа N_29, называвшегося к тому времени "единицей спецхранения", кто-то
написал косо, торопливо, комкая слова до малопонятных сокращений: "Но как
узнают, что неверно и бесполезно? Кто им это сообщит? 1. Классические
утопии средневековья создавались до вспышки машинного производства, до
того как, взамен сельского хозяйства, оно стало осью общественной жизни.
Заранее предвидеть этот скачок было невозможно. Точно так же классическая
модель коммунизма создавалась без учета грядущей вспышки информационного
производства, до того как осью общественной жизни стало именно оно. 2.
Информация, пригодная к употреблению, есть продукт труда людей, эту
информацию создавших (открытия и пр.) или организовавших (описания, сводки
и пр.). Информация есть специфическое - неовеществленное - средство
производства (в том смысле, что оно овеществлено не в формах
конкретно-вещных, типа станков или труб, а в форме неких сигналов на неких
носителях - знаков на бумаге, электромагнитных колебаний на лентах и
дисках и пр.), причем такое, которое с XX века имеет решающее значение для
управления, планирования и развития. Это значение будет расти в
дальнейшем, как на предыдущем этапе росло значение машинного производства.
Если преимущественное поступление информации к какой-то группе людей
закреплено юридически или организационно, такие люди могут быть названы
обладающими собственностью на информацию, а государственная машина, помимо
прочего, является орудием охраны этой собственности. Следовательно, всякое
регулирование распределения информации есть форма внеэкономического
присвоения средств производства, проявление частной или
государственно-монополистической собственности на средства производства.
3. В известных до сих пор формациях собственность на неовеществленные
средства производства являлась элементом собственности на средства
производства вообще. Но если вспомнить ленинское определение классов
(группы людей, одна из которых может присваивать труд другой благодаря
различию места в общественном хозяйстве) с их четырьмя признаками (место в
производстве, отношение к средствам производства, роль в организации
труда, способ получения и доля общественного богатства), ясно, что
неравноправие по отношению к неовеществленным средствам производства само
по себе может служить фактором классообразования. Обеспечиваемая
государственным аппаратом возможность присваивать создающий информацию
труд и пользоваться его продуктами по личному усмотрению расчленяет
общество на слой, отчужденный от неовеществленных средств производства
(информационный пролетариат) и привилегированный слой, уже в силу ОДНОЙ
ЭТОЙ привилегии всегда обладающий преимущественным местом в производстве,
собственностью на центральный элемент средств производства, ведущей ролью
в организации труда, специфическим способом получения повышенной доли
общественного богатства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13