Наутро Васька в кузне своей потеет, а
братья городишко гоношат, рассказывают об делах анчихристовых, сообчают
исправнику: уплывает, дескать, кузнечного дела виртуоз за кордон. И
порешил тогда исправник от греха посадить покамест Ваську, а в городу
разболтать, что поведут его на дыбу.
Все ждали, так и вышло. Скачет Жанетка глазеть на дело рук своих, на
погибель русского человека. Ни на кого не глядит, нос от всех воротит, а
тут ее и встречают всем миром. Ты, говорят, куды? Молчит. Ты, Дуняшка
говорит, жениха мово портить бежишь? Молчит, белая стала. Тут Дуняшка на
нее бросилась, хотела волоса повыдрать, да только за ведьму-то черт радел
- отлетела Дуня. Что ж вы смотрите, говорит, люди добрые? Креста на вас
вовсе нет! Тут мужики на Жанетку и двинули. Раздели ее, хвост все
искали... Не нашли. Тогда оне, сколько их было, прошлись по ней раза.
Бабы, правду сказать, посля их корили - как-де вам не мерзостно, об
бесовку поганились... ну да сделанного не вернешь. Во-от. И бросили башкой
в канаву, а ноги на дорогу, чтоб все видели ее грех да стыдобу. Тем часом
отпустили Ваську, плетей только дали слегка. Идет это он к кузне, а все
по-за заборами прячутся и доглядывают, потому как одна ему дорога - мимо
места, где Жанетка валяется. Ну да она к тому времени померла уже, только
повозилась в грязи маленько - как бы подол все искала, срам прикрыть... И
вот видит Васька - ноги. Чьи, мол, ноги? Подошел, глянул. И весь серый
стал, рухнул рядом и заревел, ровно медведь на рогатине. Вытащил, рубахой
прикрыл и все целует, и ажно плачет. Посля встал, руки к небу простер, -
Дима, сам того не замечая, поднялся, протянул руки к потолку: голос его
дрожал и звенел. - Господи, кричит, не уберег я красавицу свою, отдал
ласточку на смех и поругание, как же мне жить теперь, надоумь, верни ее
или самого меня убей! Так вот в голову себе вцепился и орет: не уберег! -
Дима вцепился себе в волосы; с перекошенным лицом крикнул так, что всех
мороз продрал по коже: - Не уберег!!! - медленно опустил руки. Облизнул
дрожащие губы. - Ясно дело, молчит царь небесный, потому как не к его
департаменту Жанетка приписана. Во-от... А на самом-то деле крепка, видно,
порча оказалось, и не по слабости ее, а по своему недомыслию отказался
тогда Василий от ведьминого увету, потому как, проплакав весь белый день в
кузне над бесовкою своей, пошел он, яко тать, в нощи, с кувалдой по
городишку. В дом заберется и спящих по головушкам: тюк-тюк! Чуть не до
зорьки злобствовал, двенадцать семей уходил вчистую. Детишков, правду
сказать, отпускал. Детишки-то крик и подняли, а то невесть сколько сгубил
бы он в ту ночь. На рассвете взяли его мужики на ножи...
Он все знает наперед, потрясенно думал я. Откуда? Как? Каким нервом
выпытывал он у будущего информацию, не ведая даже, что это - информация, и
переплавляя ее не в куцые прикидки, а в крик, в боль неизвестно за кого?
Ведь он не думал ни о чем таком, просто пытался фантазировать. И поймал
волну. И внезапно провалился в мир исступленно напрягшихся переживаний,
куда более реальный для него, чем мир сидящих вокруг тел и стоящих вокруг
стен. А там, в том мире, была истина...
Он глубоко вздохнул и вспомнил, кто он такой и где. Он внезапно
обнаружил, что стоит. Саднило кожу на голове, будто кто-то пытался вырвать
у него волосы. Вокруг были все, даже танцевавшие. Шут по-прежнему сидел
откинувшись, но его вечная улыбочка стаяла. Ева, запрокинув голову,
смотрела Диме в лицо - в каждом из ее глаз, бездонных от темноты, дрожало
маленькое острое пламя.
Дима сглотнул и сел, вцепился чуткими пальцами в фужер. Оказывается,
ему налили еще. Шут, наверное, позаботился. Он отпил.
- Такая сказка, - хрипло выговорил он.
Все молчали. Непонятно было, что говорить, как вообще вести себя
после такого удара. Потом Ромка, продолжая обнимать Таню за плечи, кисло
сказал:
- Лескова начитался, а впрок не пошло, французских колоний в
Архангельске вообще не было. Что губит, - он усмехнулся с превосходством;
он тоже нащупал волну, только волна была совсем иная, - что губит наших
творцов культуры, так это их вопиющая неграмотность. Болбочут - а нет,
чтоб в справочниках сперва порыться...
- А впечатление производит! - тут же встала на защиту Лидка.
- На таких же неграмотных! - отрезал Ромка, презрительно покосившись
на часовщицу. - Да будет вам известно: у русских ведьм никогда не было
хвоста! Никому в голову не пришло бы искать... А! Что ни фраза - то
путаница! Еще проверить надо, сказочник, кто тебя самого-то приворожил!
"Немецкая волна", небось? Али "Европа свободная"?
Напряжения как не бывало. Все, кроме Евы и Лидки, засмеялись
облегченно, хотя и чуть натянуто еще. Громче всех смеялся, конечно, Шут.
Он шатко встал, пошел по комнате, весь сотрясаясь, крючась, бессильно
взмахивая руками, потом просто рухнул на пол и покатился, визжаще регоча и
дрыгаясь. Ромка презрительно смотрел на него с высот сарказма, затем
отвернулся, и тогда Шут проворно подкатился к нему. Не переставая
заходиться в смехе и колотить ногами воздух - все уже стали с
беспокойством поглядывать в его сторону - Шут пихнул Ромку каблуками под
обе коленки сразу. Ромка повалился, как сноп. А Шут уже стоял над ним и
протягивал руку дружеской помощи.
- Ох, прости, задел... Право слово, так к месту сказано... Прости, я
случайно!
Ромка поднялся сам. Опять коротко глянул на Шута с презрением, сгреб
партнершу и попер плясать.
Все успокоилось. Шут изящно отряхнулся и взял Диму за руку:
- Стэнд ап, плиз, лет'с попляшем.
Дима неожиданно встал, таращась в сумрак. Его познабливало.
- Боюсь, не выйдет, - голос еще чуть хрипел.
- Фстат, сфолош! - рявкнул Шут голосом блокфюрера и сволок Диму к
затерянному в углу креслу. Гулко бухнулся. Дима опустился на подлокотник.
- И заржали молодцы, как на случке жеребцы, - пробормотал Шут
задумчиво. Дима ждал. - Друг мой, - веско, словно патриарх, проговорил Шут
из темноты. - Я потрясен, и не я один. Ваша храбрость сравнима лишь с
Дон-Кишотовой, а мастерство непревзОйденно, - он так и сказал в высоком
штиле: "непревзОйденно", а не "непревзойдЕнно". - Беда, однако, в том, что
вы переживаете. Вы никогда не говорите просто, а все время переживаете,
изливаете душу. Сие недопустимо. Вы отдаете душу на поругание шушере, а
шушера обязательно будет бить душу, ибо органически душевности не выносит,
и дело для вас кончится утратой способности генерировать душевность.
Нельзя размениваться. Бисер перед свиньями метать в наше сложное и
прекрасное время очень легко, ибо свиней пруд пруди, но невыгодно - КПД
нулевой. Не советую, мнэ-э... съедят.
- И пусть едят, - пробормотал Дима.
- Полно чушь-то молоть! Прибереги свой пыл для дела!
- Не притворяться - это и есть дело.
- Слова - это не дело. Слова всем обрыдли. Приберегай душу для
поступков, Дымок.
- Ты мне свою систему предлагаешь, - сказал Дима. - А у меня своя.
Наверное, только она для меня и возможна.
Он врал. Не было у него системы, он вел себя, как получалось. Но Шут
этого понять не мог. Он пожал плечами и сказал задумчиво:
- Оно, конечно, красивше, - помолчал. - Пускай мечтатель я, мне во
сто крат милей довольства сытого мои пустые бредни... Мой голос одинок, но
даже в час последний служить он будет мне и совести моей. И вместо
подлости, и вместо славы мелкой я выбираю в сотый раз мой гордый путь под
перестрелкой горящих ненавистью глаз... Что ж, ненависть врагов -
прекрасное топливо, но ведь донкихотов не ненавидят, над ними ржут...
Впрочем, я это уже говорил. Берегитесь, друг мой. Если вам дороги разум и
жизнь, держитесь подальше от трупяных болот.
- Хорошо, - Дима улыбнулся. - Но думаю, покамест это мне...
- Да-а?! - взбеленился Шут. - А вот когда на зачете шеф
посмотрит-посмотрит на твою авангардистскую мазню и скажет: "Лавр-руха,
служи нар-роду!" Что ответишь?
Дима засмеялся.
- Ржать будешь потом, - нетерпеливо прервал его Шут. - Мне-то,
естественно, скажешь, что и делаешь это, в отличие от многих и многих, в
поте лица малюющих алые стяги... И это будет неправда. Непритворная. А вот
ему?
- Черт его знает... - Дима скребанул затылок. - Наверное, что, вот,
стараюсь, вот, учусь... вот, лукавый попутал...
- И это конец нашего спора, - проговорил Шут.
- Почему?!
- Ты позврослел. Когда человек донкихотствует в безопасных дозах, в
безопасной обстановке, вне людей, от коих зависит его будущность, это,
знаешь ли, добрый знак. Человек приспособился. Человек не пропадет.
- Софистика, - пробормотал Дима. - Что-то ты меня, - он улыбнулся, -
совсем запутал.
- Дур-рак ты, светик, - ответил Шут, с кряхтением поднялся и,
горбясь, ушел.
О господи, подумал Дима устало и опять вспомнил про Нее. Стало совсем
паршиво, захотелось по шпалам броситься в Питер. Он тут сидит, а Она,
может, ждет. Сил нет сидеть! Он сидел.
Он достал блокнот, время скоротать, но тут же спрятал. Ему уже
случалось писать в подпитии. Казалось, он наконец-то создает нечто
настоящее. Непохожее. Свое. Наутро он заколеровал все ровным изумрудным
цветом.
Правда, потом напустил желтовато-зеленого туману, в котором смутно
угадывались не то скалы, не то оплавленные руины. Задумчиво водя кистью,
родил в нижнем углу фаэтонца Иайу с синими глазами на пол-лица, сухими,
твердо отсверкивающими, будто кристаллическими. Гениальные глаза летели
вперед, на зрителя, а маленькое, как у узника Освенцима, лицо и узкие
плечи с золотой герцогской цепочкой отставали бог знает на сколько
парсеков... Он писал так, как видела душа, а не как велела заданная тема
или, того хуже, образец... Дима вспомнил, как на копийной практике
смалевывал "Гэсэр-хан", и почувствовал, что пора еще выпить. Любимая
картина надолго ему опротивела.
За столом никого не было, кроме Евы, бессильно уронившей голову в
ладони. Бронзовые кудри пенились по обнаженным плечам и по скатерти, а
одна прядь даже залетела в фужер, на дне которого рубиново поблескивало
вино. Дима взял этот фужер - прядь мокро проползла по стеклу и пала,
пришлепнувшись к засыпанной крошкой скатерти. Ева не шевелилась.
В школьные времена Ева нравилась Диме. Но она курировала половину
парней класса, о чем Дима поначалу и не подозревал, с одинаковой легкостью
оделяя лаской на темной, затхлой лестнице и отличников, и двоечников, и не
делала для Димы исключения. Надо же, они с Лидкой еще дружат...
Все плясали. Ромка - подальше от свечи, и из темноты раздавались
болотные звуки. Зато Шут развлекался со своей Гаянэ, как юный пионер,
громко смеясь, не виляя задом, и что-то рассказывал, жестикулируя и почти
не придерживая партнершу. Это Лидка держалась так, будто Шут был
спасательным кругом, а она тонула. С завистливой тоской глядя на них. Дима
медленно допил вино и поставил фужер на прежнее место.
Ева встрепенулась. Подняла гордую голову на лебединой шее и
уставилась на Диму почти Иайиными по размерам глазами. Только они
отставали от лица, в атаку перли сочные, черные во мраке губы, чистый лоб,
щеки розанчиком.
- Жажда замучила? - спросила она с неожиданной нежностью.
- Да нет...
Она улыбнулась.
- Я здорово хамила?
- Когда?
- Когда ты рассказывал.
- Да нет... сносно.
- Поначалу как-то смешно было, а потом захватило. И, знаешь, так
понравилось... Сердишься?
- Да нет... - Дима растерянно усмехнулся. Чего это она?
- Как давно не виделись, - мечтательно произнесла она, глядя на Диму
с детскостью во взоре. Он нерешительно кивнул. Ее ресницы широко и
замедленно колыхнулись. Она взяла Димин фужер, потянулась за вторым на
другой край стола. Не дотянулась. Засмеялась хмельным смешком, привстала и
потянулась вновь, подставил Диминому взору обтянутые тонким платьем
ягодицы. Достала еще фужер. Наполнила оба.
- На брудершафт выпьем, - проговорила она просительно.
Дима чуть удивленно кивнул.
- Если хочешь...
- А ты не хочешь? - с болью произнесла она.
- Хочу, только...
- Что?
Дима подумал.
- Не здесь.
Она серебристо засмеялась.
- Да.
Дима встал. Не разлить бы... Чего это она? Сердце билось как-то чаще.
Ева грациозна поднялась, глядя на Диму взахлеб. Двинулась вперед, неся
вино, как факел: пронзила танцующих, приостановилась у двери и обернулась,
сахарно блеснув улыбкой. Дима миновал едва различимых Ромку и Таню, догнал
Еву. Они вышли. Ева снова затворила дверь, приглушив музыку и отрезав
свет: глаза совсем ослепли. На ощупь они сплели руки, улыбнулись в темноту
и стали пить.
Сердце било набат.
- Целоваться будем? - донесся из тьмы робкий голос.
- Смотри сама, - хрипло ответил он.
Тогда она перехватила фужер в левую руку, а правой сноровисто обняла
его за шею и потянула к себе. Он наклонился, она встала на цыпочки и стала
сосать его губы. Дима, чувствуя, что мир вокруг обесценивается и
пропадает, обнял ее свободной рукой - она запрокинулась, зубы твердо
коснулись ее зубов.
Дима отстранился первым. Ева уткнулась лицом ему в шею, тихо
поцеловала кадык, потом углубление между ключицами. Он зарылся в ее
ароматные волосы. Все отлетело, кроме этого аромата, кроме ощущения тепла
и покорности под рукой и подбородком.
- Как тогда, - едва слышно произнесла она и стала гладить его
затылок. - Ты уехал... Я звоню, а мне говорят - он в Ленинграде. Я даже
написать хотела, только постеснялась, боялась, не поверишь. Ты вспоминал?
- Да, - выдохнул он, не ведая, что лжет.
Она - действительно? Из всех запомнила только его - так, что теперь
сама все говорит и... делает? А я еще не хотел ехать сюда, вспомнил он. У
него напряглись руки - как мешал этот поганый фужер!
- Я отнесу бокалы, - попросила она. Он кивнул и передал ей свой. Она
открыла дверь, впустив шум и мерцающий свет, упруго пошла к столу, едва не
задев танцующего Ромку. Она же просто красавица, едва не сходя с ума,
думал Дима. А она уже спешила обратно, улыбаясь издалека, показывая
освобожденные руки; он зачарованно следил. Она подошла.
- Может, потанцуем?
- Я как раз хотел...
Она вывела его в комнату, и началась игра, называемая танцам, - они
медленно переступали с ноги на ногу, терлись друг о друга, обнимались, он
тянулся к ее губам, она пряталась. Но он не хотел играть, как все. Он не
играл.
- Не отворачивайся.
- Почему? - спросила она удивленно.
Вопрос был идиотский, и она, видимо, поняв это, тут же подставилась.
Губы ее были упругими и скользкими. Его правая рука стекла по ее спине,
пошла ниже, достигла края платья и нырнула под него, прильнув к атласной
коже.
Губы разомкнулись.
- За это ты тогда схлопотал, - жарко выдохнула она ему в шею.
- Что ты медлишь? - прошептал он.
Она поцеловала его подбородок, потом опять подставила рот.
- Нет байки вредоноснее на свете, чем враки о Ромео и Джульетте, -
раздался над самым ухом голос Шута. Дима ошарашенно вздернул голову -
темная тощая тень проплыла мимо.
- Кыш, - сказал Дима ей вслед, и в этот момент кто-то толкнул его
локтем в бок. Дима обернулся и опять рявкнул: Кыш!
- Ай-яй-яй, охальники, - ухмыляясь, сказал танцующим Ромка, снова
сделал выпад локтем и попал Еве в бок.
- Отстань! - крикнула она с остервенением. Дима потянул ее к себе,
она покорно и обещающе обмякла.
- Пошли отсюда, - попросил он.
- Куда уж тут...
Кончилась песня, и Ева изящно выскользнула:
- Подожди.
И удалилась к столу, где трубили общий сбор, открывая очередную
партию бутылок. Дима остался посреди комнаты со слегка разведенными руками
и пустыней в голове. Над пустыней бушевал самум; песок ревел, рубил лицо,
слепил и заглушал все вокруг.
- Друг мой, как вы непосредственны, - донесся сквозь гул и плач ветра
печальный голос. Кто-то взял Диму за локоть.
Дима обернулся.
- А?
Шут подтолкнул его к креслу и ухнул на него сам.
- Ромка, ейный хахаль, вишь, на Татьяне завис, так должна ж она
продемонстрировать, что ей плевать...
Дима сел на подлокотник.
- Что? - спросил он после паузы.
Ева оживленно тараторила с Татьяной и Светкой, Ромка вертелся рядом.
Магнитофон взорвался новой мелодией.
- Сейчас вернется, - голос Димы срывался.
- Нет, не думаю.
Ромка лихо шаркнул лапкой и пригласил. Ева отмахнулась.
- Не пошла! - возбужденно выкрикнул Дима.
- Естественно. Нельзя же сразу, право слово.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21