..
При иных обстоятельствах можно бы и на "кадриль" согласиться, чтобы
прощупать, чего стоит этот молодец, но, как уже говорилось, в иных
условиях я бы, наверно, находился в другом месте. А пока что я больше
всего боюсь скандала и неизбежной при всяком скандале полиции. Поэтому я
поворачиваюсь к нему спиной и, ни слова не говоря, покидаю склад.
Весь день сижу в глухом закутке пристани и жду, пока достаточно
стемнеет, чтобы можно было отправиться в обратный путь. Вполне прилично
пригревает осеннее солнце, и, развалившись на теплых камнях, я время от
времени забываюсь в дремоте. Наконец солнце скрылось, и гордость моя
смирилась настолько, что я решаюсь заглянуть на базар на Фредериксброгаде.
Неудобство этого базара в том, что он находится слишком близко к центру. А
базар богатый. Под вечер, когда торговля кончается, в местах, отведенных
для мусора, можно найти немало испорченных продуктов. Съев два
полусгнивших персика, я вооружаюсь большим кульком, чтобы набрать побольше
про запас. Делаю запасы и тут же утоляю голод. Невольно вспомнились слова
одной моей знакомой, которая не была лишена житейской мудрости: "Если
жизнь предлагает тебе зрелый плод, но с одного боку уже подгнивший, зачем
же его выбрасывать, не лучше ли, отбросив гнилое, остальное съесть?"
Совершенно верно, дорогая Дороти. В данный момент спорить с тобой не
приходится.
Наполнив до отказа и кулек, и желудок, я уже пробираюсь на соседнюю
улицу, но, выглянув из-за угла, замираю на месте и пячусь назад. Из
элегантного черного "плимута", стоящего метрах в двадцати от меня, выходят
Грейс и Сеймур и направляются в бар, над которым сияет красная неоновая
вывеска: "Техас". Сеймур, как всегда, нахмурен, а его секретарша снова
обрела прежний вид - она в темном костюме, в очках, волосы собраны в
пучок.
Сделай я еще шаг, и они бы меня заметили. К счастью, этого шага я
сделать не успел. Они входят в бар, а я бреду обратно, прижимая к груди
увесистый кулек. В общем, все в порядке. Вот только неприятный шепот
Сеймура несколько раздражает меня:
"Питаться объедками? Стыдно, Майкл! Вы предпочитаете объедки ужину в
"Техасе"?!"
"Мне это не впервой, со мной и не такое бывало, Уильям, - отвечаю. -
В нашей профессии без этого не обойтись".
"Только это уже не наша профессия, - продолжает Сеймур. - Вас
дисквалифицировали, вычеркнули из списков, прогнали, предали анафеме".
"Меня тогда вычеркнут из списков, когда я перейду к вам. А этому не
бывать. Так что катитесь, мой дорогой, ко всем чертям!" - продолжая свой
путь, мысленно шлю ему дружеское пожелание.

Обильный ужин, хотя и не в "Техасе", благотворно влияет на мой сон, и
на другой день я просыпаюсь в своем бараке довольно поздно. А то, что я
обнаруживаю в кульке еще несколько гнилых персиков и раздавленный кусочек
сыра, придает мне жизненные силы. Но особенно радует меня то, что сегодня
вторник. Опять вторник. Наконец-то!
Полный томительного безделья день подходит к концу. Два часа я
осторожно брожу по городу и в семь без трех минут выхожу на Вестерброгаде,
как всегда в это время запруженную автомобилями и пешеходами. А вот и вход
в "Тиволи". Прохожу мимо раз, другой, третий - человека в кепке и с
самолетной сумкой нет и в помине.
"Ну-ка, сматывайся живей! - говорю себе. - Ждешь, пока тебя задержат,
да?" И сворачиваю в переулок. А в ушах у меня назойливый шепот:
"Вас вычеркнули из списков, Майкл. Как вы этого не поймете?"

10
Голод теперь не особенно меня мучит. Если преодолеть в себе ненужные
в данном случае щепетильность и брезгливость, в этом городе всегда можно
как-то прокормиться. Почти ежедневно под вечер я наведываюсь на базар на
Фредериксброгаде. Правда, от одной мысли, что я питаюсь гнилыми фруктами
или брынзой, которую уронили и раздавили при перегрузке, меня порой
бросает в дрожь, зато я теперь уверен, что голодная смерть мне не грозит.
Страх меня тоже не гнетет. Открытие, что Сеймур все еще находится в
Копенгагене, конечно, не из приятных, однако у меня теперь такой вид, что,
если бы мы даже столкнулись с ним лицом к лицу, он не смог бы меня узнать.
Когда мне приходится случайно видеть в зеркале витрины свое собственное
отражение, я сам себя не узнаю. Передо мной маячит одетый в лохмотья
бородатый субъект с испитым лицом и потухшим взором.
Единственное, что меня мучит, - это разговоры с Сеймуром. Я все чаще
ловлю себя на том, что участвую в этих бессмысленных разговорах, и не
только с Сеймуром, но с самыми разными людьми, живыми и мертвыми, далекими
и близкими. Я разговариваю с Любо и Маргаритой, с генералом и Бориславом,
с Грейс и Дороти и даже с Тодоровым. "Перестань, - твержу я себе. -
Перестань, так и рехнуться недолго". И я перестаю, но лишь на короткое
время, чтобы сменить собеседника. А потом снова принимаюсь болтать с
кем-нибудь.
Конечно, мне особенно неприятно оттого, что я больше всех беседую с
Сеймуром. Естественно, я не испытываю никакого желания говорить с ним, и
обычно наш диалог начинается с того, что я советую ему убраться с глаз
моих, однако он не слушается и, не обращая внимания на мою ругань,
спрашивает:
"Станете ли вы, Майкл, любить родную мать или родину, если они вас
отвергнут?"
"К вашему сведению, Уильям, мать уже отвергла меня. У меня ее нет".
"У вас нет никого и ничего", - кивает Сеймур.
"Ошибаетесь. У меня есть родина".
"Она отреклась от вас. Так же, как мать".
"Родина не отречется от своего сына, если он остается верен ей".
"Случаются недоразумения", - посмеивается Сеймур.
"Воображаемые недоразумения. Но меня они не смущают. Я знаю, у меня
есть родина, и этого мне вполне достаточно".
"Любовь на расстоянии, - посмеивается Сеймур. - Вы так и умрете вдали
друг от друга".
"Я умру, но только не она! - уточняю. - А раз она живет - значит, я
тоже не совсем мертв".
"Слова, слова, слова... - презрительно гундосит Сеймур. - Словами вы
пытаетесь заполнить свою пустоту. Пустоту внутреннюю. Пустоту вокруг себя.
Вы в полном одиночестве, Майкл, вы всеми покинутый и всеми забытый. Будь
вы немного чувствительней, вы давно бы бросились в канал".
Мне и самому порой приходит мысль броситься в канал, когда я сижу в
невысоком ивняке и наблюдаю за тем, как бегут его грязные воды. Мысль
довольно заманчивая, потому что этим нехитрым способом можно покончить со
всем сразу - и с голодом, и с усталостью, а главное, с гложущим меня
сомнением, что наши поверили заведомой лжи. Только мне не утопиться. Я
умею плавать. И потом, я вынослив. И вообще, та самая чувствительность, о
которой говорит Сеймур, мне не свойственна. А если подобные мысли все же
порой меня осаждают, то, скорее всего, оттого, что нервы немножко сдают.
Так, самую малость, конечно.
Как-то вечером, возвращаясь с базара с полным кульком еды, я встречаю
Маргариту. Она появляется совершенно неожиданно из глухой улочки. Я тщетно
пытаюсь прикрыть свой жалкий кулек, делая вид, что просто вышел
прогуляться перед сном.
Но Маргарита вроде бы не замечает моей ноши, она виновато улыбается -
очевидно, тоже смущена неожиданной встречей.
"Ну так кто же у тебя - девочка, мальчик?" - спрашиваю я, опасаясь,
что однажды уже об этом спрашивал.
"Никого у меня нет, - едва слышится ответ женщины, которая при этом
отводит взгляд в сторону. - Мы развелись... Вернее было бы сказать...
разошлись... Прожили вместе только два месяца и, не успев
зарегистрироваться, разошлись. Так что и разводиться не понадобилось..."
"Ну и ну! Никак не мог предположить..."
"Для меня это было как гром среди ясного неба, но так уж получилось".
"Проще сказать, он тебя бросил?"
Маргарита молчит, но ее молчание достаточно красноречиво. Она с
какой-то надеждой смотрит на меня. Взгляд ее говорит, что она ждет от меня
других слов, чтобы они касались только нас обоих. Но я таких слов не
говорю. Зачем возвращаться к старому - капризам, претензиям, намекам. Мы
стоим молча, она смотрит на меня, а я гляжу в сторону. А когда я все же
хочу взглянуть на нее, то обнаруживаю, что я совсем один на темной улице.
"Нет, у тебя здорово шалят нервы, - бормочу я. - Хотя никаких причин
для этого нет, потому что голод уже позади, и если тем не менее не все в
порядке, то только потому, что в твоей голове полнейший сумбур".
Двигаясь в темноте, я постепенно вспоминаю, что встреча эта
состоялась на самом деле, но только очень давно - как-то утром, когда я
шел в министерство. Именно тогда она сказала мне, что Тодоров ее бросил.
Сообщив об этом, она долго молчала, надеясь, что я приму в ее судьбе
горячее участие. Ей даже в голову не пришло попросить у меня прощенья и
заверить меня, что она никогда не повторит своей ошибки. Нет, она просто
стояла и ждала, уверенная, что я снова буду вытаскивать ее из беды, и я,
вероятно, попытался бы это сделать, если бы не смутное предчувствие, что
при всем желании мне ее не вытащить, а сам я неизбежно увязну, потому что
на некоторые очень существенные вопросы мы с этой женщиной смотрели
по-разному. Она стояла передо мной и ждала, пока я заговорю, а я стоял и
ждал, что она наконец поймет. И когда мы достаточно намолчались о том, что
нас занимало, и стали испытывать неловкость от этого молчания, мы почти
одновременно протянули друг другу руки; задержав на время мою руку в
своей, она посмотрела мне в глаза и, может быть, только тогда
почувствовала, что к былому возврата быть не может. Она выпустила мою руку
и пошла своей дорогой. Вспоминая все это, я тоже иду своей дорогой по
узеньким улочкам городских окраин. Прохожих тут очень мало, а если кто
изредка и попадается мне навстречу, то не проявляет никакого интереса к
какому-то оборванцу.
Маргарита. Я всегда ее звал именно так, хотя имя довольно длинное, а
это идиотское "Марги", придуманное ее приятельницами, меня порядком
раздражало. Мы просто разминулись в то утро, и она, вероятно, снова
свалила всю вину на меня, точнее, на мою холодность, даже не подозревая,
чего мне стоила эта холодность. Как всегда случается, я в полной мере
осознал, что Маргарита мне очень нужна, лишь после того, как потерял ее.
"Ранено не столько сердце твое, сколько самолюбие", - говорил я себе,
пытаясь обратить это в успокаивающее средство. Только успокаивающее не
действовало.
Это была моя первая любовь, и то, что это любовь, я понял только
после того, как потерял Маргариту. До этого я даже не спрашивал себя,
любовь это, нет ли, а если бы даже возник такой вопрос, я, наверно,
ответил бы на него отрицательно, потому что не было у меня ни одного из
тех симптомов, о которых пишут в книгах.
Я, конечно, ни в коей мере не был склонен винить в этом Маргариту, да
и за собой никакой вины не знал. Просто пришел к убеждению, что я не
способен влюбиться, как иной человек не способен загореть на солнце. Что
меня нисколько не печалило.
А потом, после того прощального свидания в парке, мне очень скоро
стало ясно, что, сам того не подозревая, я все же любил эту женщину. В
голове то и дело всплывали какие-то пустяковые, совершенно ничтожные
подробности нашей совместной жизни, почему-то сохранившиеся в моей памяти,
- отдельные слова, улыбки, жесты. Даже то, что в ту пору меня раздражало,
теперь казалось милым и трогательным. Помню, как злило меня, когда она
спотыкалась на ходу, и я всякий раз твердил, что надо смотреть под ноги, а
не следить за тем, какое впечатление она производит на окружающих. Или ее
любимая фраза: "Если я тебя о чем-то попрошу, ты сделаешь?" А я упорно
внушал ей, что не могу давать обещания, пока не знаю, о чем она попросит.
Или это ее: "О чем ты думаешь?", "Еще долго ты будешь молчать?" Быть
может, я в самом деле был не очень разговорчив. Вместо того чтобы по душам
поговорить с нею, я просто отмалчивался. Речь идет, конечно, не о
служебных делах - ими она вообще не интересовалась, - а о всяких мелочах,
несущественных для меня, но очень важных для нее. Что правда, то правда,
если женщина о чем-то говорит с тобой, а тебя этот разговор не трогает, то
не удивительно, что в конце концов ты станешь для нее чужим человеком, и
не удивительно, если вашей совместной жизни придет конец.
Безусловно, мы были разными по характеру людьми. Маргарита была
девушка добрая, пожалуй, неглупая. Но росла она в доме тетки, очень
ограниченной мещанки. И это сказалось на воззрениях Маргариты: вершиной
человеческого счастья она считала уютное семейное гнездышко. Я же меньше
всего заботился о гнездышках, хотя в теории не отвергал их. Жизнь
представлялась мне не как гнездышко, а как путь, и, может быть, поэтому я
хотел видеть в жене скорее спутницу, нежели наседку. Словом, мы не
понимали друг друга. Однако после того, как мы расстались, меня особенно
бесило именно то, что я до боли ощущал, как необходима мне эта женщина.
Позже, года через два, я снова встретился с нею. Я только что
возвратился из довольно трудной поездки за границу. Маргарита катила перед
собой коляску, а в коляске лежал младенец. Видно, все утряслось.
- Ну вот, теперь-то ты уже определенно счастлива! - сказал я.
Мы отошли немного в сторону, чтобы детский лимузин не затруднял
уличного движения.
- Ты так думаешь? - не очень весело ответила Маргарита, не желая даже
притворяться.
- Почему? Что-нибудь случилось? - спросил я почти с искренним
удивлением.
- Ничего, все в порядке.
- Ты вышла замуж, не так ли?
- Да, я теперь состою в законном браке. Мы зарегистрированы - при
свидетелях, все как полагается.
- И муж у тебя не пьяница.
- Вполне порядочный человек...
- И ребенок, как видно, здоров.
- Слава богу. Если бы у меня не было ребенка...
Фраза, хоть и не законченная, была довольно красноречива.
- А как с филологией?
- Мне осталось только два предмета. Ничего, сдам.
Ей, наверно, надоели мои вопросы, поэтому она поспешила спросить:
- А ты все там же?
- А где же мне быть?
- И все еще холост?
- Да, все еще. И, вероятно, до конца. Ты ведь знаешь - я, как
говорится, упустил свой поезд.
- Глупости. Ты еще молод, - ответила Маргарита, но то, что я "упустил
свой поезд", видимо, пришлось ей по душе.
Мы обменялись еще несколькими столь же банальными новостями, затем
каждый пошел своей дорогой.
В прошлом году мне довелось увидеть ее снова. В то серое, пасмурное
утро она шла по противоположному тротуару с авоськами в обеих руках,
полными красного перца. Очень располневшая, она двигалась как-то неуклюже,
вяло. Мне даже показалось, что я обознался, потому что Маргарита всегда
была подтянутой, аккуратной, а эта плохо причесанная женщина в старой
выцветшей кофте, несмотря на прохладную погоду, щеголяла по улице без
чулок. Когда же она остановилась возле палатки, я убедился, что никакой
ошибки нет; я собрался было заговорить с нею, однако прошел мимо - мне не
хотелось, чтобы при виде меня она испытывала неловкость.
Ну что ж, теперь у нее есть ребенок, а возможно, и два, а что до
всего остального, то в жизни всегда так бывает - мечтаешь об одном, а
получается совсем другое, и ничего тут не поделаешь.

Не знаю, то ли оттого, что я питаюсь одними фруктами, то ли оттого,
что фрукты гнилые, то ли оттого, что вода, которую я пью из лужи возле
барака, гнилая, но в эту ночь меня ужасно лихорадит, голова горячая, как
огонь; едва очнувшись, я снова погружаюсь в бредовое забытье.
Когда я просыпаюсь, на улице уже светло, но утро это или вечер, я не
знаю, потому что часы мои остановились, а небо затянуто тучами.
Белье на мне мокрое от пота, хоть выжимай, газеты поверх него тоже
мокрые, и я сознаю, что мне необходимо чем-то укрыться, что лежать в такой
сырости и на таком сквозняке - настоящее безумие, но, вспомнив о том, что
укрыться мне нечем, переключаю свои мысли на другое.
В голове моей уже совсем прояснилось, и лихорадки я почти не
чувствую, только слабость невероятная, и мне приходится до предела
напрягать волю, чтобы найти в себе силы перевернуться на другой бок.
Снаружи мокро и сумрачно, и похоже, это вечерний сумрак. Мое тело
тает в каком-то бессилии. Зато в голове ясно. Настолько ясно, что я
вспоминаю про две вещи, о которых до сих пор забывал. В кармане моего
комбинезона валяется несколько жалких монеток, за которые ничего не
купишь, но память моя хранит номер телефона - тот самый, что мне дала
Грейс.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31