наши кошечки на кого-то
работают! Кому-то хочется знать, как мы жвем, и очень подробно.
Вот они, эти слова... наконец-то... легче все-таки, когда
диагноз понятный... как они тут все... прав был Юлий, что-то
есть в здешнем воздухе этакое... уж майор-то, крепкий мужик, с
дисциплиной, службист... да, что-то такое в воздухе... может и
я уже... только не замечаю... ведь никто сам не замечает.
Он смотрел на меня терпеливо и, пожалуй, даже участливо.
-- Это все интересно... с кошками, -- начал я осторожно,
-- и весьма интересно... но, по-моему, вы уж слишком...
-- А что, собственно, вас смущает? Чем магнитофон лучше
кошки? Если уметь ее расшифровывать, эту самую кошечку? Для
хранения информации годится любая вещь, даже вот эта рюмка... а
как считывать, уже вопрос техники, -- как бы в подтверждение
своих слов он налл в рюмки коньяк.
Справа от себя он выдернул ящик стола и, одну за другой,
выложил несколько пухлых нумерованных папок.
-- Вы потом полистайте. Вот здесь "материалы" Совина, само
собой копии, а в остальных -- документы. Почти все оформлено
юридически, как показания... вроде вашего.
-- Итак, -- повторил он с нажимом, -- наши кошечки на
кого-то работают... На кого же?
Он упорно ждал моего ответа, и наступило безнадежное
молчание. Я решил отшутиться:
-- Не на уругвайскую ли разведку? Или на марсианскую?
-- Вы почти угадали... но здесь не все просто... Вы,
наверное, знаете, для подслушивания кошек используют, но пока
до крайности примитивно. Вживляют под кожу миниатьрные
передатчики -- вот и все. А тут высший класс: записывающий
аппарат -- весь кошачий мозг. Я специалистов запрашивал --
говорят, не бывает. Ни в Америке, ни в Японии, нигде. Не
бывает, и еще долго не будет!
Он уставился на меня напряженно, и глаза его напоминали
атовые серые линзы.
-- Понимаете, -- он понизил голос, -- за нами следят, а
кто -- можно только гадать. Неизвестно кто и неизвестно откуда
-- но следят, и очень тщательно!
Я снова принялся смотреть в окно над его головой, небо
стало уже черно-синим, и деревьев не было видно, словно дом
окружала пустота, и со всех сторон, и сверху, и снизу -- только
бесконечная пустота.
-- Можете, конечно, считать меня сумасшедшим, если вам так
удобнее. Но за этими кошачьими шашнями все равно нужно
присматривать.
Он говорил еще что-то, я же старался придать моему лицу
осмысленное выражение. К счастью, его подгоняло время, и он
вылил в рюмки все, что оставалось в бутылке:
-- Пью за ваше здоровье!
Листок из записной книжки все еще лежал на виду, и тост
мне показался несколько зловещим.
Он выложил на стол два ключа и сложенный лист бумаги:
-- Ключи и поручение вам следить за моей квартирой.
Заверено у нотариуса.
Обойдя стол вокруг, он энергично пожал мне руку и вышел.
Через секунду хлопнула наружная дверь и лязгнула дверца машины.
Я озирался с недоумением -- один в пустом доме. Странное
наследство... неуютно, и словно тут кто-то прячется...
Я обошел все комнаты -- две внизу и две на втором этаже,
зажигая свет всюду, включая все лампы подряд, и светильники под
потолком, и бра, и настольные лампы, и все они загорались
исправно. В этой яркой иллюминации везде открывались идеальная
чистота и порядок. Повинуясь все тому же бессознательному
импульсу, включать все без разбора, я нажал клавишу
радиоприемника, оттуда сквозь свист донесся мужской глуховатый
голос, произносящий слова на незнакомом шепелявом языке, с той
механической интонацией, с какой читают длинный перечень чисел,
потом голос стал тише и на него наложился пронзительный писк
морзянки. Я нажал клавишу снова, и все умолкло.
Я вернулся к столу, где лежало мое сомнительное наследство
-- папки и связка ключей -- и взял машинально сигарету из
пачки, полной, но уже распечатанной, безликой любезностью
заранее приготовленной для меня. Я попал на корабль, в открытом
море, исправный, покинутый внезапно командой... Мария
Целеста... вот так завещание... мне вручили штурвал и судовые
журналы, и я уже чувствовал нечто вроде ответственности, и от
этого внутри неприятно и беспокойно посасывало... корабль,
населенный призраками... нет, просто пустой.
Я поднялся наверх, на балкон, откуда короткая лесенка вела
на полокую, почти плоскую крышу. Узкие крутые ступеньки --
капитанский мостик...
Под навесом в маленькой рубке я тронул очередную кнопку, и
настольная лампа тускло, еле заметно, осветила листы чистой
бумаги и заточенный карандаш; рядом бледно мерцал и лоснился
кольцами латунный ствол телескопа.
Вот он, зловещий символ -- символ власти и пугало для
всего города, старый маленький телескоп, очевидно учебный, он
сейчас был направлен низко, почти горизонтально. Страная,
странная эстафета...
Слабенькая, и закрытая к тому же бумагой, лампа кое-как
освещала лишь середину трубы и маленькие штурвалы, начало ее и
конец терялись в темноте, и мне пришлось искать окуляр наощупь.
Против ожиданий, поле зрения оказалось не совсем темным,
оно излучало едва уловимый свет, то ли зеленоватый, то ли
слегка лиловатый. Покрутивши ручки настройки, я добился
прояснения рисунка -- круглое поле заполнилось игрой все того
же неопределенного света, орнаментом танцующих линий,
скользящих, как волны, наискось, сверху в левую сторону.
Ну конечно, конец июля... теплая ночь, и светится море --
я глядел в телескоп на прибойную полосу.
Медный штурвал справа вращался легко и бесшумно, он
приятно холодил пальцы, и я вертел его просто так, без цели --
узор из пляшущих волн плавно скользил вбок. Перекрестие
волосков угломера, черных прямых линий, словно обшаривало
разводы беззаботно играющих волн, и я впервые подумал, что
крест из черных, идеально прямых тонких линий -- очень злой
рисунок. Мне стало казаться, что там, далеко, куда попадает
этот, беспощадный и точный, прицел врезанных в стекло волосков,
там разрушается что-то, и в миры, о существовании которых я
даже не подозреваю, вторгается чуждое и страшное для них
влияние, и я подобен ребенку, играющему кнопками адской машины.
Чувство это усиливалось, и -- самое непонятное, дикое -- в
полном сознании творимого зла, я не мог себя побороть и,
завороженный плавным движением любопытного круглого глаза моего
телескопа, его волшебным полетом в зеленоватом мерцающем мире,
все вертел и вертел бесшумный медный штурвал.
В свечение круга, слева, стло вплывать пятно, черное и
непроницаемое; занимая все больше места, оно подползало ближе и
блже к центру, не избегая перекрестия волосков, но даже будто
стремяст к нему. Из непонятной угрюмой кляксы внезапно пятно
обратилось в изящно обрисованный, хотя и тяжелый, силуэт. Я
нисколько не удивился -- как во сне, это само собой разумелось
-- над перекрестием плавало, чуть вздрагивая, маленькое
изображение кошачьего сфинкса. Отсюда казалось -- он обладает
невероятной, пугающей тяжестью. Постамента не было видно, он
растворился в фосфорической жидкой среде, и сфинкс висел в
пространстве, словно самостоятельная планета.
Не в силах остановиться в новом для меня и неприятном
азарте, будто движимой жаждой приобретательства, я ухватился
левой рукой за другой штурвал, и вращал их оба теперь наугад.
Сфинкс безразлично и медленно уплыл вниз и направо, и весь
круг заполнился глубокой прозрачной чернотой, стершей даже
жесткие волоски креста -- я пустился в плавание по ночному
небу.
Тогда я совсем забыл, что представляет собой телескоп, от
него осталось лишь круглое окно в бесконечность, -- казалось,
оно вмещает меня целиком и по-настоящему уносит с Земли, в
глубину ночи, освобождает от здешней моей оболочки.
Перед моим иллюминатором проплывали тихие светляки звезд,
и я чувствовал облегчение от того, что все они так далеки, и
светятся там только для своей вселенной, и мой любопытный
взгляд для них ничего не значит.
У верха прозрачного круга в черноту неба вплелись нити
голубого мерцания, они становились все ярче, и я стал скорее
крутить штурвалы, стремясь к их источнику.
На краю показался, и теперь пересекал поле зрения яркий
голубой шарик. Я хорошо понимал, что это всего лишь точка, что
видеть шарик -- чистая моя выдумка, и все-таки достоверно видел
его шарообразную ыорму. В его свете снова стали видны прямые
нити, прочерченные на стекле телескопа. Шарик пересекал экран
наискось, по дуге, обходя точку скрещения волосков, и прежний
нездоровый азарт подбивал меня поймать его перекрестием. Вращая
штурвалы в разные стороны, я заставил его подойти к центру, но
он плясал вокруг этой точки, оказываясь правее, или ниже, где
угодно, но только не в ней. Действуя штурвалами более
осторожно, я добился, наконец, своего -- пойманный шарик висел
неподвижно точно на перекрестии, разрезанный волосками на
четыре равные части. Тотчас я ощутил укол, несильный, но все же
болезненный, и невольно отпрянув от телескопа, стал тереть
глаз. Что это?.. предупреждение?.. просто случайность?..
Тут же я почувствовал чей-то пристальный взгляд,
направленный мне в затылок. Я резко оглянулся и, конечно,
ничего не увидел. А чужой взгляд ощущался настойчиво, почт как
физическое давление. ожет быть, с улицы?.. Глаз все еще
покалывало, я погасил настольную лампу, и стал вглядываться
вниз, в черноту теней под каштанами.
Человек на пустой крыше, во тьме, да еще зажмуривши один
глаз, пытается что-то высматривать... если кто-то за мной
наблюдает, до чего же ему смшно...
-- Кому ты нужен, -- сказал я себе шепотом, -- на тебя
глядят только звезды.
Да, глядят только звезды... заезжанная, потерявшая смысл
фраза... а вот майору кажется, что и вправду глядят... неужели
безумие заразно?..
Я снова склонился к трубе -- голубой шарик выглядел более
тусклым и плавал в стороне от угломерных линий. Что это за
звезда? Я глянул поверх телескопа, она выделялась голубизной и
яркостью, но ни в одно из знакомых созвездий не попадала.
Запрокинув голову, я смотрел вверх. Мне казалось, я вижу
впервые звездное небо, впервые вижу так много звезд -- нет, это
не свод, не купол со светлячками, это пространство, и я видел
отчетливо: одни звезды ближе, другие дальше, они сплошь
заполняют бесконечный объем, движутся в разные стороны, и за
каждым созвездием видны все новые рои светящихся точек. И я --
не наблюдатель со стороны, я в самой гуще этой толчеи света.
акая чудесная картина, а нам в ней мерещится слежка... и я ведь
тоже причастен... повторяю себе "это нервы", а на дне сознания
копошится "а вдруг"... мы, наверное, все нездоровы...
Голова у меня кружилась, и стало ломить шею. Мне пришло в
ум, что смотрю я неправильно, что смотреть, стоя, вверх --
ничего не увидишь, и если хочешь влиться в звездное небо, нужно
лечь на спину. Не раздумывая, я сделал это, ощутив с
удовольствием давление выступов черепицы, и прохладу ее, и
глухое побрякивание.
Да, безумие заразно... поговорить бы с нормальным
человеком... только кто он и где, этот нормальный человек...
Наталия, вот она нормальная... а впрочем... "В детстве я
верила, на звездах живут ангелы"... Ха, да ведь это почти то же
самое... просто, детский вариант... сидит на звезде ангел,
грозит пальцем, а под крылом -- розги... за недозволенные
мысли... а у нее ведь и взрослая закорючка осталась... "я
боюсь, когда так говорят... пройдут по небу лиловые трещины,
зигзагами, как по ветхой ткани"... у каждого есть закоулок, где
гнездится его "а вдруг"... вдруг и сейчас мои мысли где-то
фиксируются... и однажды чудовищный следователь с мерцающими
глазами-блюдцами, с тысячью звездных глаз на студенистом теле,
предъявит мне эту запись?..
-- Не будь идиотом, -- я хотел сказать это вслух, обычным
голосом, но получилось опять шепотом, -- там ничего нет!
Звезды стали еще ближе, они начинались над самой крышей и
уводили вдаль в бесконечность. Кто придумао, что там пустота?..
Какое нелепое слово... Они спускались сюда, к верхушкам
деревьев, и мне стало казаться, я неуержимо падаю в это
бездонное скопление светил. Я инстинктивно схватился руками за
черепицу.
Как, однако, шалят нервы... в этом доме дурное поле, еще
не открытое физикой... послушивающее, подглядывающее,
угнетающее... жилище колдуна или алхимика... ничего себе, майор
милиции... чернокнижие, средневековье какое-то...
Голова кружилась попрежнему, и звезды двигались все
быстрее. Я осторожно встал, испытывая все еще страх, что меня
оторвет от земли и засосет наполненное светом пространство.
В доме, внизу, меня, наконец, оставило ощущение
постороннего взгляда, и все показалось уже привычным, и даже,
на свой лад, уютным. Перед тем, как уйти, я прошелся по
комнатам, погасил все лампы и запер на задвижку окно.
* ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *
17
На следующий день вся наша жизнь была изменена
одним-единственным словом, проникшим в границы города на
рассвете, и к полудню произнесенным уже не раз каждым, умеющим
говорить. Коряво написанное на тетрадном листке, в половине
шестого утра оно закрывало окошко автобусной станции, затем
опустошило рынок, вымело начисло от людей пляжи, и когда я
вышел из дома, власть этого звучного слова -- карантин -- стала
повсюду непререкаемой.
Все четыре дороги, ведущие к нам извне, перегородили пары
стоящих нос к носу тупорылых военных машин, словно играющих в
"гляделки" бессмысленными мощными фарами, и разъезжающихся
только изредка, чтобы пропускать такие же желто-коричневые
грузовики -- отныне единственную нашу связь с внешним миром.
В тени гигантских радиаторов бездельничали солдаты. То ли
случайно, то ли по специальному замыслу начальства, на каждом
посту находилось ровно столько человек, чтобы составить партию
в домино -- по два шофера и по два автоматчка, и они, будто
жрецы, служа культу неизвестного божества, не прекращали игру
ни на минуту. Когда я приходил смотреть на этот непрерывно
справляемый обряд, они на меня не обращали внимания, и мне
иногда казалось, что вся история с карантином подстроена
могущественным и злым духом по имени "домино", возжелавшим
окружить и захватить город, чтобы все жители, разбившись на
четверки, славили стуком костей самозванное божество.
В порту тоже появились солдаты, и черные кости их домино
глухо стучали по горячим от солнца шершавым доскам деревянного
пирса. Это занятие, целиком поглощая четырех солдат, оставляло
свободным пятого, лишнего, и он, дожидаясь очереди, стоя
наблюдал за игрой, с автоматом на животе, либо прохаживался по
песчаному пляжу вдоль рядов рассохшихся лодок, малопригодных с
виду для бегства от власти слова "карантин".
Подобно старшему жрецу, следящему за порядком в храме,
дважды в день приезжал проверять, насколько исправно солдаты
играют в домино, лейтенант, их начальник -- его
желто-коричневый газик, снующий теперь по городу, как бы
возместил исчезновение такого же газика Крестовского. Вскоре,
однако, выяснилось, что лейтенант представлял лишь среднее
звено служителей культа карантина и домино, и мы увидели
главного жреца.
Перед въездом его коричневые грузовики на южном шоссе
раздвинулись в стороны заранее, и черная волга, не сбавляя
хода, пролетела между их пыльными фарами, пропылила по улицам
города и проследовала к пограничной заставе, находящейся на
окраине.
Он почти не появлялся на улицах, иногда разъезжал по
окрестностям и несколько раз посетил кошачью пустошь. Я видел
его раза два в ресторане -- сухой, неопределенного возраста, но
скорее всего, за пятьдесят, с пергаментным лицом, с потухшими
серыми глазами и редкими, расчесанными на пробор, седыми
волосами, он носил серебряное пенсне и полковничий мундир с
узкими серебряными погонами. Его личная свита состояла из трех
штатских, а гвардия -- из нескольких солдат и сержанта,
ездивших иногда за ним в защитного цвета фургоне с ребристым
металлическим кузовом и, по указаниям штатских, бравших пробы
воды, грунта, а впоследствии и ловивших кошек. От простых
смертных его отгораживала вежливая сухая улыбка, которая и
служила единственным ответом на все попытки местных начальников
вступить с ним в беседу.
На территории заставы полковник со своими штатскими
устроил бактериологическую лабораторию, и несмотря на полную
изоляцию и строгое соблюдение секретности, сквозь стены ее,
неизвестно как, вскоре проникли в город и стали в нем
властвовать, оттеснив слово "карантин", новые, таинственные и
страшные слова:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20