А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

К счастью, я уже была не такой трусихой, как прежде, а то умерла бы со страху, проходя мимо мест, где утонул один человек и повесился другой. Но, как я угадала, мост оказался справа от меня — я свернула с большой дороги слишком рано. И хотя от моста до моего дома был еще порядочный отрезок пути, я пролетела его как на крыльях.
Меня встретили улыбающиеся лица соседей по комнате. «Ну, как прогулялась?» — спросили они таким тоном, будто я выходила пройтись вокруг дома. Где им, сидевшим в светлом помещении, было представить иной, темный мир за его стенами!
Весной 1971 года произошло «большое переселение» — «школа кадров» Отделения общественных наук
из Сисяня переехала в Минган и разместилась в казармах одного из армейских полков. Изменились и задачи школы — вместо трудовой деятельности главной стала учеба (видимо, имелось в виду учить нас вести классовую борьбу).
Одним из видов учебы считался просмотр кинокартин. Ходить в кино было так же обязательно, как и на классные занятия (один Чжуншу получил освобождение из-за плохого зрения). В отведенные для сеансов вечера мы после ужина забирали раскладные стулья и поротно строем шли на плац, где каждой роте был отведен определенный участок. После дождя приходилось ставить стулья прямо в лужи, а с наступлением жары нас стали одолевать полчища комаров. Правда, по этому предмету нам не нужно было сдавать экзамен, так что я нередко закрывала глаза и дремала. Следует, однако, учесть, что нам показывали все те же несколько фильмов, поэтому всегда оставалась возможность досмотреть пропущенные части на следующих показах. За просмотрами следовали обсуждения, но, поскольку в нашей комнате жило тридцать человек, всегда находились желающие поговорить. Я могла помалкивать, не обнаруживая пробелы в своих познаниях.
Однажды после сеанса мы строем возвращались в казармы. Я шла, задумавшись о чем-то, и видела лишь пятки идущих впереди. Вдруг я словно бы очнулась и увидела себя стоящей в коридоре какой-то незнакомой казармы. Я выбежала на улицу, но из маршировавших рядом со мной почти никого не осталось, на мои расспросы никто толком ответить не мог. Моментально все разошлись по своим комнатам, и я осталась одна, как на чужбине, не имея понятия, где искать свою казарму.
Я взглянула на небосвод. Все знакомые мне созвездия находились на непривычных местах, так что определить направление мне не удалось. Все же я почувствовала, что нахожусь где-то вдали от места ночлега. Территория военного городка была очень большой, казармы совершенно одинаковой постройки тянулись ряд за рядом. Их соединяла запутанная сеть дорожек. Сейчас окна светились огнями, но я подумала, что, пока буду обходить казармы одну за другой, дадут сигнал отбоя и мне придется еще труднее. Оставался один способ: отыскать мощенную булыжником дорогу, неподалеку от которой, как я помнила, располагались и плац и моя казарма. Так будет, быть может, и дальше, но зато надежнее и удобнее. Да и найти дорогу казалось нетрудным: она на южной стороне, значит, надо повернуться спиной к Полярной звезде и идти прямо.
Боясь опоздать к отбою, я шла, не придерживаясь дорожек, и неожиданно очутилась на гарнизонном огороде. Он мало чем напоминал наш огород в Сисяне. Земля здесь была плодородная и овощи росли так густо, что нельзя было различить грядки. Мне было известно, что между грядками здесь располагались глубокие колодцы для хранения естественных удобрений. Не так давно, также возвращаясь с сеанса, в такой колодец угодил один из курсантов и потом долго отмывался холодной водой в нашей «туалетной комнате». Дрожа от холода, он потихоньку пробрался на свое место, стараясь не привлекать внимания. Но мне нечего было опасаться холодного купания — я сама ни за что бы не выбралась, а крики мои вряд ли бы кто услышал.
Поскольку мы здесь ходили строем, мне не нужен был фонарик, и я забыла сменить батарейку. Теперь он еле светил, я даже не могла разглядеть, какие овощи росли вокруг. Я вспомнила было, как Чжу Бацзе перебирался через ледяное поле с трещинами, держа наперевес коромысло. Вместо коромысла я могла использовать раскладной стул, держа его поперек. Однако если бы он и задержал мое падение, то ненадолго, а рассчитывать на скорую выручку не приходилось. Я отогнала от себя тревожные мысли и стала со всей осторожностью пробираться вперед, отодвигая ногами листья и подсвечивая фонарем. Наконец грядки кончились, но за дорожкой меня ждал следующий огород. Я шла и шла, как в беспокойном сне, когда все время что-то мешает добраться до цели.
Слава богу, направление было взято мною верно. Огороды кончились, и я, минуя склад с угольной крошкой, через груды камней и заросли травы выбралась- таки на мощеную дорогу. Я устремилась вперед, переходя с быстрого шага на бег, и еле дыша вбежала в свою казарму. Свет в комнатах еще горел — последние соседи заканчивали вечерний туалет. Значит, я
блуждала по огородам не более двадцати минут, а показалось, что так долго... Я сделала вид, будто иду из уборной, и никто не заметил, что я потеряла свое место в строю. Интересно, через какое время нашли бы меня, упади я в колодец с удобрениями? Теперь, лежа на своей прочной, хотя жесткой и узкой постели, я испытывала чувство безопасности и покоя.
Один из моих коллег, года на два моложе меня, во время киносеанса почувствовал себя плохо. Едва зажгли свет, он упал и перестал двигаться. Врачебная помощь запоздала, и он умер от инсульта. После этого пожилым разрешили не посещать кино. Я подумала: «А если в тот вечер, попав в чужую казарму, я стала бы громко взывать о помощи, нас пораньше освободили бы от обязательного кино? Или меня стали бы прорабатывать как нарушительницу дисциплины?»
Рассказанные мною случаи вроде бы не представляют собой ничего особенного, да и закончились они благополучно, но при менее благоприятном стечении обстоятельств исход был бы совсем иной.
6. ЛОЖНЫЕ СВЕДЕНИЯ. РАССКАЗ О МЕЧТАНИЯХ
Когда я снимала угол в деревне Янцунь, хозяйская кошка сыграла со мной злую шутку. По вечерам мы зажигали масляный светильник, висевший на стене возле двери. Моя кровать стояла в дальнем, самом темном углу. Однажды вечером, после того как мы с соседями по комнате совершили возле колодца вечерний туалет, я вернулась и вдруг обнаружила на своей кровати два темных предмета. У меня хватило сообразительности не трогать ничего руками, а сначала зажечь ручной фонарик. Один предмет оказался окровавленной мертвой крысой с распоротым животом, рядом валялись ее розовые внутренности. Никто из нас не решился притронуться к останкам. Пришлось осторожно убрать подушку и одеяло, потом взять простыню за четыре угла и вытряхнуть содержимое за ограду — туда, где складывали органические удобрения. На следующее утро я спозаранку занялась стиркой простыни. Ведро за ведром я подносила воду из колодца, оттирала пятна, полоскала, сушила и снова полоскала, но кровавые следы не исчезали.
Я пожаловалась на свои неприятности Чжуншу —
мол, кошка «угостила» меня дохлой крысой. В ответ раздались успокоительные слова: «Наверное, ты скоро расстанешься с этими местами. Ведь раз труп крысы и внутренности лежали отдельно, значит, предстоит «отделение», отъезд. А слова «крыса» и «место» в южном произношении звучат очень похоже — стало быть, речь об отъезде из этих мест». Но словесные ухищрения, заимствованные у специалистов по толкованию снов, не могли придать мне бодрости.
И все-таки в конце года Чжуншу принес мне на огород нежданную весть. Часто бывая на почте, он помогал тамошним работникам читать неразборчивые надписи на конвертах, разыскивать малоизвестные географические пункты. За это его ценили и нередко потчевали чаем. Вообще-то в тех местах «чаем» называли обычный кипяток, но ему давали настоящий настой чайных листьев. И вот почтовый работник по секрету рассказал ему, что из Пекина в адрес руководства «школы кадров» Отделения общественных наук пришла телеграмма, предлагающая возвратить в столицу группу «престарелых, ослабленных и больных». В списке «престарелых и ослабленных» есть и его, Чжуншу, имя.
Я была вне себя от радости. Ведь если муж вернется в Пекин и станет жить вместе с нашей дочерью Аюань, у меня будет спокойно на душе. Кроме того, я смогу раз в год навещать родных (если и муж и жена находились в «школе кадров», они такого права не имели).
Спустя несколько дней он, возвращаясь с почты, вопреки правилам прямо пошел ко мне и сказал, что, по дошедшим до него сведениям, список «престарелых, ослабевших и больных» уже утвержден и что он в нем фигурирует.
Я уже приготовилась укладывать его вещи, ожидая лишь официального объявления даты отъезда. Через несколько дней Чжуншу пришел снова, вид у него был довольно спокойный. Я спросила:
— Что, список еще не опубликован?
— Опубликован. Моего имени в нем нет.
Чжуншу перечислил имена всех, кому разрешено
уехать. Сердце мое как будто опускалось все ниже и ниже. Не будь той ложной вести, не возникла бы надежда, не было бы разочарования, не болела бы душа.
Я проводила мужа до речки и пошла обратно в свой
сарай, то и дело оглядываясь на его уменьшавшийся силуэт.
Неужели он моложе и здоровее, чем другие? Повторяя про себя строки стихотворения Хань Юя «В день осеннего полнолуния дарю советнику Чжану», я предалась грустным размышлениям.
Мне сразу стало очевидно, что во всем виноват «черный материал», хранящийся в досье Чжуншу, о существовании которого мы никогда и не узнали бы, если бы не «великая культурная революция». В самом начале кампании в Отделении общественных наук на стене появилась «дацзыбао» за подписью нескольких лиц, в которой Чжуншу поносили за то, что он якобы пренебрежительно отзывался о сочинениях вождя. Все, кто мало-мальски знал Чжуншу, прочтя «дацзыбао», говорили, что он не мог сказать приписываемых ему слов: он нашел бы способ выразиться поостроумнее. Когда мне рассказали о «дацзыбао», мной овладел гнев. Ведь если, согласно поговорке, «ловить ветер и гоняться за тенью», все же должны быть ветер и тень, а тут хотят погубить человека на основании чистейшей выдумки. Когда нас отпустили домой из «коровников» 2, я рассказала о случившемся Чжуншу, и мы вместе сочинили прокламацию, в которой изложили свои контраргументы и настаивали на проведении досконального расследования. Наскоро поужинав, мы запаслись клеем и ручным фонариком, пробрались в здание Отделения и наклеили наш листок прямо под той «дацзыбао».
На следующий день мне за это крепко досталось, но все же удалось выяснить, что авторы «дацзыбао» не сами выдумали крамольные слова, приписывавшиеся Чжуншу, а основывались на старом доносе. Видимо, этот донос в свое время без какой-либо проверки был положен в досье Чжуншу. Хунвэйбины начали расследование, но, как ни старались, ничего доказать не смогли, тем более что предполагаемый сочинитель доноса от него отрекся. Но когда Чжуншу предстояло отправиться в «школу кадров», в военно-пропагандистском отряде к доносу отнеслись со всей серьезностью — мол, хотя ничего и не доказано, но все равно дыма без огня не бывает. Мужу было приказано заняться саморазоблачением. Понадобилось его литературное мастерство, чтобы раскритиковать себя по всем статьям и не признаться ни в чем.
Я долго не могла успокоиться, и, когда через несколько дней Чжуншу вновь появился на моем огороде, я сказала: «Могу поклясться, что вся беда в том «черном материале» — доносе». Он назвал меня занудой и сказал, что нет смысла искать корень бед, когда все уже решено. С «занудой» я согласилась, с напрасными надеждами постаралась распрощаться, но сделать это оказалось непросто.
В день отъезда в Пекин «престарелых и больных» мы с раннего утра высыпали на плац. Нужно ли объяснять, с каким чувством провожают уезжающих домой те, кто вынужден оставаться на чужбине! Я провожала глазами грузовики, отвозившие амнистированных и их вещи, пока приятельница не взяла меня за рукав и не отвела в барак. Там мы молча повздыхали и разошлись по своим комнатам.
Итак, престарелые, слабые и больные уехали, значит, оставшимся надо оставить пустые надежды и готовиться провести в школе остаток своих дней. Я поплелась на свой огород, но тут мне в голову пришла мысль: а ведь если бы Чжуншу удалось уехать, я наверняка перестала бы чувствовать себя одной из «наших». Оставаясь в школе, я душой была бы далеко-далеко и невольно начала бы отделяться от «наших». Мне вспомнилось, как накануне Освобождения многие спешили уехать в другие страны. У нас тоже был выбор, но мы остались. Почему? Из-за высокой сознательности, прогрессивного образа мыслей? Чжуншу любил повторять строки из романса Лю Юна ]: «Становятся все свободней мои халат и пояс, но я ни о чем не жалею, ведь я худею и чахну из-за тебя!» Вот и мы не хотели расставаться с родиной, с «нашими», как поэт не мог расстаться с «ней». Пусть среди сотен миллионов «наших» мы знали лишь немногих — все равно мы ощущали себя неотделимой частицей всех «нас», дышали с ними одним воздухом, страдали от одних и тех же бед. И мне стало совестно, что, поверив слухам, я предалась иллюзиям,
стала думать только о том, что муж встретится с дочерью и им будет хорошо, а про своих товарищей забыла напрочь. Уж как нас перевоспитывали после 1949 года, в скольких котлах варили! А получается, что раньше я была лучше, чем теперь.
Пришел Чжуншу, и я спросила, указывая на свой шалаш:
— Если бы нам сказали: если хотите, можете жить здесь, что бы ты ответил?
Чжуншу всерьез задумался, потом сказал, покачав головой:
— Здесь нет книг...
Верно, можно обойтись без любых материальных благ, но трудно жить без книг. А у него в чемодане был лишь словарь иероглифов, записная книжка и несколько эстампов каллиграфических надписей.
Я задала второй вопрос:
— Ты не раскаиваешься, что тогда не уехал за границу?
— Время течет, но я остаюсь прежним,— ответил он.
Чжуншу всегда принимал решения моментально, как будто не думая, и никогда не отступал назад. Я же долго размышляла, прикидывала в уме возможные последствия, и тем не менее наш выбор всегда оказывался одинаковым. И, коль скоро выбор был сделан нами самими, причем сознательно, не вслепую, нам оставалось лишь забыть об иллюзиях и делать то, что выпало на нашу долю.
Когда школа перебралась в Минган, произошли некоторые изменения. Теперь между нашими с Чжуншу общежитиями стояло лишь несколько домов — за пять- шесть минут мы могли добраться друг до друга. В общежитиях были черепичные крыши, цементные полы и застекленные окна, нам уже не приходилось выстраиваться в очередь в «туалет» из тростниковых циновок. Кормили здесь лучше, чем в столовой нашего Отделения, да и Аюань то и дело присылала из Пекина продукты. В комнатах стало просторнее, можно было достать из чемоданов хотя бы немногие имевшиеся книги и письменные принадлежности. Дочь стала присылать нам литературу на иностранных языках, другие также получали посылки, и можно было потихоньку обмениваться книгами и с удовольствием перечитывать знакомые страницы. Места вокруг были тихие, уединенные,
так что нетрудно было найти подходящие маршруты для прогулок, а гулять вдвоем было куда приятнее, чем встречаться на огороде. Нас не загружали ни физической, ни умственной работой, и было неловко получать жалованье, ничего не делая. Но еще больнее было смотреть, как молодые, здоровые люди целыми днями произносят речи, не занимаясь никаким полезным трудом.
В «школе» фактически не велось никакой работы, но покидать ее было нельзя. До железнодорожной станции можно было добраться пешком за час с небольшим, но без справки от военно-пропагандистского отряда билетов не продавали. Случилось так, что у Чжуншу разболелись зубы, а у меня стало плохо с глазами. Мы одновременно испросили разрешение и поехали лечиться в близлежащий город Синьян. В тамошней больнице изобрели новый метод «удаления зубов с проверкой пульса»: вам проверяют пульс и тут же выдергивают зуб. Пациенты, не желая испытывать на себе это новшество, разбежались, а за ними последовали и мы с Чжуншу. Взамен мы решили осмотреть какую-то достопримечательность (забыли ее название). Мы обнаружили насыпной холм, полу высохший пруд с полуразрушенным мостом и плантацию лекарственных растений на склоне холма. Настроение у нас было как нельзя лучше — ведь мы на целый день вырвались из «школы». Потом я снова съездила в Синьян — оказалось, что у меня повреждены слезные протоки. Нужно было ехать лечиться в Пекин, но военно-пропагандистский отряд наотрез отказал в разрешении на отпуск. Более того, оказалось, что без специального направления от Отделения меня даже не записали бы к врачу. Видимо, такой порядок был введен для того, чтобы никто не смог под предлогом лечения задержаться в Столице.
1 2 3 4 5 6