«Сегодня у нас, дорогие ребята,
первый урок». Подумал, что с этими детьми уже нельзя будет сюсюкать, как до войны. Кто-то из них сядет за парту, вернувшись из партизанского леса, кто-то, может, придет в школу без руки или без ноги, кто-то — потеряв самое дорогое, что есть у детей на свете,— своих родителей.
Они только ростом будут небольшие, они только по годам будут еще дети, но души, которые столько перевидели и пережили, ну них уже будут зрелые, взрослые.
Вересовский одного боялся, чтобы эти послевоенные дети не вели бы себя сейчас и в школе, и дома, и на улице
как мудрые и степенные дедки. Ему хотелось, чтобы они все же жили по-детски: смеялись, кувыркались, не слушались, возились, дурачились, шумели на уроках — словом, чтобы мальчишки и девчонки, несмотря на пережитое, оставались детьми. И он верил, что ребята скоро снова научатся беззаботно, заразительно, как до войны, смеяться и вспомнят все свои детские игры и шалости.
— А что это у вас такая школа маленькая? — Вересовский показал на хатку в конце деревни.
— Это не школа,— ответил Вавула.— Просто хата пустовала — всю партизанскую семью немцы вырезали,— так мы ее под школу и отдали.
Вересовский посмотрел на Шкреда, который тоже подошел сюда и стоял рядом:
— Вот куда, Анисим, надо сейчас молоко нам сдавать — в школы.
— Ага,— на удивление легко согласился с ним Шкред,— пускай пьют молочко да учатся, здоровенькие.
И тогда капитан неожиданно понял, что и их подросткам, которые идут с табуном, тоже пора в школу: Мюд, Щипи, Люба Евик пойдут догонять своих ровесников, да и Кузьмей побежит вслед за ними — и ему уже, наверное, пора учиться. Погоди, погоди, так и Данилка же сегодня пошел в школу? Конечно, пошел — сыну как раз семь годков исполнилось. Видимо, и ему Лета полотняную торбочку сшила. Ничего, пусть с полотняной походит. А когда он вернется домой, свой планшет Да-нилке отдает — пускай тетрадки с карандашами в нем носит. Хотя какие там сейчас тетрадки, какие карандаши.
Вересовскому было обидно, что сын без него пошел в школу, что он, отец, не видел, как перед этим волновался малыш, как, должно быть, боялся проспать сегодняшнее чистое утро...
Неподалеку, на чьем-то заросшем огороде, уткнувшись стволом в землю, стоял подбитый немецкий танк. Возле него уже вертелись мальчишки: Щипи залез в свернутую набок башню и все пытался закрыть за собой скособоченный люк; на расслабленных гусеницах качался Мюд и что-то ему советовал; Кузьмей по хоботу пробовал взойти на танк, но это ему никак не удавалось — он соскальзывал на землю, не доходя еще и до половины ствола.
Вавула перевел взгляд с маленькой хатки-школы, возле которой еще бегали дети, на танк, около которого суетились мальчишки, и, пыхнув трубкой, сказал:
— Вот, паскуды, жену забрали, а эту нечистую силу мне оставили.
— А что, разве танк на твоем огороде стоит? — спросил дед Граеш.
— Конечно, на моем,— ответил Вавула.— Ты что, не видишь — вон же моя хата за танком видна.
Пыхнул снова трубкой — над ней даже схватилось пламя, но тут же само и погасло — и крикнул мальчишкам:
— Помогите мне, сорванцы, эту хреновину с огорода стянуть. У вас ведь столько коней.
Ребята зашевелились, оживились — видать, это предложение им здорово понравилось. Увидев, что ни Вересовский, ни даже Шкред — неужто и он устал ругаться? — не возражают, молчат, они привели сюда четырех коной и начали впрягать их в танк: надевали хомуты, прикрепляли к железным крюкам постромки, привязывали коней вожжами и уздечками, всем тем, что, не порвавшись, могло бы выдержать такую тяжесть.
Танк можно было стянуть ближе, на соседнюю полоску, но дед Вавула запротестовал:
— Хоть соседи еще и не вернулись домой, но скоро вернутся. Так что, им тогда «тигра» снова на мой огород перетаскивать? Нет, вы уж тяните это страшилище вон туда, на лог, к канаве.
Но стянуть танк, даже стронуть его с места никак не удавалось. Кони, хоть и ослабевшие за долгую дорогу, настойчиво упирались копытами в землю, напрягались, натягивали постромки, те лопались, мальчишки связывали их снова, но узлы уже расходились легче, а «тигр» стоял на месте словно вкопанный.
Щипи привел еще двух коней — своих Мишку и Гришку, которых он жалел и такими глупостями не думал сначала занимать; Мюд и Кузьмей сразу же бросились впрягать их.
Увидев, что на Вавуловом огороде собралось много людей, что там впрягают в танк коней, прибежали сюда от школы и каменолавские дети и, аккуратненькие, чистенькие, причесанные, сами подключились к оживленной суете вокруг танка: одни помогали ребятам подпрягать новых лошадей, другие, выломав лозины, нетерпеливо нокали на уже запряженных, третьи сами упирались в нагретую броню, помогая скорее столкнуть войну с Вавулова огорода. Около танка собралось много детей, и потому гул стоял здесь, как на ярмарке.
Повернули в эту сторону головы и некоторые коровы — глядели, жевали траву, слушали.
Вересовский и сам невольно следил за этой суетой, рассеянно переговаривался с Вавулой и в каком-то непонятном напряжении ждал: ну когда же, ну когда стронется танк?
Когда привязали и Костиковых коней, а сам Щипи, стоя около заржавевшей гусеницы, подгоняя седую Граешеву кобылу, которая не очень-то старалась, взялся за крюк, чтобы помочь лошадям, когда со всех сторон загалдели дети, танк вдруг стронулся с места.
Взрыва Вересовский не услышал. Он только увидел, как из-под гусеницы, как раз под самые ноги Щипи, ярко ударил сноп огня. Ойкнул и тут же упал Костик, звякнула и раскатилась по траве разорванная взрывом гусеница, упала на задние ноги седая кобыла, которая была ближе всех к танку, и вдруг здесь стало тихо-тихо.
Он и сам какое-то время стоял неподвижно, не в силах сдвинуться с места, и никак не мог понять, что же произошло. Будто откуда-то издалека, до него долетел голос деда Граеш а:
— Видать, противотанковая мина... Видать, убило хлопца...
Тогда он бросился к танку. За ним побежали остальные. Заголосила Лисавета. Забожкала Матюжница.
Щипи лежал возле гусеницы ничком. Вересовский повернул его: Костик был какой-то обмякший, ватный, безжизненный — как мертвый.
— Анисим, иди послушай, жив ли он.
Шкред тут же упал на колени, приложил ухо к Костиковой груди, прислушался.
Вокруг бегал Вавула и чуть не рвал на себе волосы:
— Что ж я, старый пень, наделал, что наделал! Шкред поднял голову и крикнул:
— Тихо ты, дед! Не даешь слушать.
Притих Вавула, притихли все, кто стоял рядом. В этой тишине было отчетливо слышно, как тикают в кармане Вересовского часы.
Шкред напряженно прислушивался, менял ухо,— Вересовский заметил, что он вымазался в крови,— и наконец сказал:
— Живой! Дышит!
— Костик! — упала на мальчишку Люба Евик и зашлась в нервном рыдании.
— Кузьмей! Гони скорее сюда Шкредову тачанку,— приказал Вересовский, а сам бросился обрывать более тонкие постромки, бывшие стропы от парашютов, чтобы выше ран перевязать ими ноги Костика.
Мальчишка глухо стонал. Кое-как перевязав раны, они бережно подняли его и положили в Шкредов возок. Шкред легонько отстранил деда Граеша, который держал уже в руках вожжи, и сам взялся отвезти раненого в больницу: они только что минули райцентр, а в городке конечно же должна быть либо больница, либо какая-нибудь другая медицинская помощь, а потому Анисим поехал не вперед, а назад — куда было ближе.
Шкред нокнул на коня, но особенно не разгонял его, зная, что быстрая езда может только навредить раненому.
Стояла, рыдая, около танка Люба Евик, а потом с криком: «Костик!», который больно вырвался из груди, кинулась вслед за тачанкой, догнала, влезла на нее, положила на свои колени голову Костика и начала торопливо, ласково гладить его по волосам, по лицу.
Вслед за ними, низко опустив голову, опечаленный, побежал и Дружок, такой шаловливый и веселый в другие дни.
Заржала, тяжело дернулась вперед и встала седая кобыла деда Граеша: значит, ноги у нее были целы, а повалилась она скорее всего от страху. Но на задних бабках все же виднелась кровь — очевидно, осколки слегка зацепили и ее.
Теперь только капитан спохватился и выругался: от черт, почему раньше, до беды, он не прикрикнул на хлопцев, не остановил их?
Вересовский постоял еще немного, посмотрел вслед Шкредовой тачанке, подумал, как бережно везет раненого его заместитель, а затем пошел подымать лагерь в дорогу — даже не вынимая из кармана часов, он видел, что пора трогаться: солнце уже давно свернуло с полдня, а им еще надо было сделать немалый переход до того луга, который утром выбрал Шкред для ночного привала.
16
Клава вернулась так же неожиданно, как и исчезла.
Еще издалека, сквозь пыль, он заметил, что на обочине, на небольшой кочке возле дороги сидит женщина. Подошел ближе и узнал Клаву Лапуркову. Она сидела, поджав
под себя ноги, обняв колени, обтянутые длинной юбкой, и, казалось, безразлично смотрела на проходящий мимо табун.
— Смотри, Клава сидит — как парад все равно принимает,— показала ему Матюжница.
Клава все еще сидела равнодушная, отчужденная. Но Вересовский чувствовал, что она кого-то ждет и только делает вид, что ее тут никто и ничто не интересует.
Сначала, когда он только увидел девушку, ему показалось, что это сидит Веслава. Ему и сейчас хотелось, чтобы это была не Клава, а Веслава. Он бы, кажется, подошел к ней, сказал... Чудак, а что бы он сказал ей? Что он мог сказать Веславе?..
— Ну, день добрый, беглянка,— поравнявшись с Клавой, поздоровался Вересовский.— Где это ты была? В разведку ходила, что ли?
Клава обиженно поморщилась, съежилась, втянула голову в плечи, как будто ее собирались бить, и, ничего не ответив ему, молча пошла к своей фуре, которой, пока ее не было, правил Мюд.
У Вересовского откуда-то из глубины души невольно, даже вопреки ему самому, вдруг поднялась к ней неожиданная жалость — такой показалась она беззащитной и горемычной...
Вересовский догнал фуру Щипи, коней которого они со Шкредом отдали Кузьмею, сел рядом с мальчуганом и спросил:
— Ну, как, справляешься?
— Ага,— гордо ответил мальчишка, и он понял, как Кузьмей рад, что ему поручили такие взрослые обязанности.
— А кони слушаются тебя?
Мишка и Гришка шли спокойно, отмахиваясь хвостами от мух, которые звонко, по-летнему звенели над ними, и Вересовский этого вопроса мог и не задавать — все было видно и так.
— Слушаются, дядька Степа,— ответил Кузьмей и, чтобы показать, как его слушаются кони, пошевелил вожжами, нокнул, и те сразу же пошли быстрее.
— Ну, а как наш самолет?
— Да вон, уже почти готовый. Только пропеллер осталось сделать.
— Так давай сделаем. Смотри, как это стругается,— и Вересовский взял в руку дощечку, подготовленную заранее, ножик и начал показывать, где надо выстругивать
дерево, а где нельзя трогать: самолет, его подарок Да-нилке с войны, делал Кузьмей, а он только кое-что подсказывал и показывал мальчишке, потому что одной рукой особо не настругаешься. Он знал, что со временем научится все делать и одной рукой, но пока у него ничего не получалось.
А Кузьмей старался, и пропеллер вышел хороший.
— Хоть на выставку,— улыбнулся мальчугану Вересов-ский.
Капитан сам взялся пробивать в пропеллере дырочку — надо же, чтобы он вертелся на ветру,— но гвоздик оказался слишком толстым и расколол пропеллер. Вересов-ский огорчался, сожалел, что испортил Кузьмееву работу, а тот успокаивал взрослого:
— Дядька Степа, не переживайте. Я сегодня сделаю новый, еще лучший. Я же теперь знаю, как делать.
Вересовский взъерошил белый чубок Кузьмея, соскочил на землю, в пыль и, обогнав фуру, пошел впереди.
Это был их последний переход. Они надеялись где-то после обеда пригнать уже свой табун на место, в райцентр. «Значит,— думал он,— вечером буду дома, войду в свою хату, увижу сына, жену».
Он даже пытался представить себе, как все это произойдет. Интересно, что будет делать жена? Может, она в это время будет доить корову. А может, они с Данил-кой и с другим малышом — ну и отец, все забывает о нем: раз не видел дитя, так оно и не в памяти — будут ужинать. А может, Лета как раз будет укладывать детей спать. Вот удивится, когда он войдет в хату. Нет, удивиться-то она не удивится, потому что уже, видимо, прочитала его письмо. Вересовский улыбнулся, вспомнив о письме: чудак, написал что попало. Из этого письма она ничего не поймет: откуда идет, где он. «Скоро буду», и все. Кстати, а почему он думает, что дверь в хату будет открыта? А вдруг задержишься в районе и домой попадешь только ночью? Придется звякать щеколдой или барабанить в окно. Представил, как Лета спросонья спросит: «Кто там?» Подбежит к окну или сразу кинется открывать дверь? Начал загадывать вперед, как он сделает первый шаг в свой дом, какое первое слово скажет Лете, какой будет первая минута их встречи, и ему стало хорошо, светло, и томно-радостно заныло сердце.
Значит, та встреча, о которой он думал еще в первый день войны, когда, не оглядываясь на Лету и Данилку,
которые все стояли и конечно же смотрели ему вслед, быстро уходил из Хорошевичей, теперь стала совсем близкой, и это трогало его, неспокойно волновало и будоражило...
Нина Хлябич и Алексей Клин вдвоем отгоняли от небольшой придорожной лужицы Ляльку с длинноногим жеребенком, что свернул с дороги и смачно пил воду.
Вересовский, увидев влюбленных, возмутился:
— Вы уже, видимо, совсем очумели. Жеребенка и то обнявшись отгоняете.
Нина и Алексей отстранились друг от друга, но далеко не расходились.
Вересовский покачал головой:
— Ай, какие вы Нетерпеливые! Ну подождите уж до вечера. Вот придем в район, сдадим наш табун, тогда вас сразу можем и в загс вести. Всем отрядом. А свадьбу, скажу я вам, сыграем — на всю область слышно будет.
Над этой их неземной любовью потешались в отряде все кому не лень. Как-то, увидев при дороге уцелевшую церковь и целовавшихся здесь же Нину с Алексеем, он и сам не удержался, пошутил:
— А что, Нина, давай мы вот тут на какой-то часок остановимся — благо рядом луг есть, стадо попасется,— а мы тебя с Алексеем в этом храме и обвенчаем. Попа найдем, тот пропоет вам: «Венчается раба божия Нина с рабом божиим Алексеем», да и будете жить семьею...
Нина молча улыбнулась, а Шкред возразил:
— А зачем им поп? Мы с тобой, Вересовский, и сами можем их расписать. И справку выдадим, что они муж и жена. Чтоб было что показать, если кто удивится вдруг, что наша пара всюду обнявшись ходит...
Нина и Алексей отогнали от лужи жеребенка, пугнули его к дороге и сами пошли вслед за ним.
Вересовский тоже заторопился вперед. Капитан, даже не оглядываясь, знал: как только он отвернулся, влюбленные снова обнялись и идут, как всегда, счастливо прижавшись друг к другу.
«Вот это любовь — ходят, как сросшиеся,— думал он про себя.— Такая любовь, наверное, могла вырасти только на страшном пепле, в дыму, на крови. И еще на радости, что остались живые. Это даже не любовь, это, очевидно, после ужасов и смертей вырывается так сама жизнь».
Вересовский шагал быстро. Он топтал свою тень, ему почему-то все время хотелось обойти ее, но как ты это сделаешь: тень сама стелется под ноги, а ему надо идти как раз туда, куда она ложится.
Где-то впереди неожиданно заиграла музыка, и Вересовский, даже прислушавшись, не разобрался, откуда она и зачем. Он ускорил шаг, пытаясь догнать Шкреда, который сегодня ехал впереди табуна, хотя выбирать место для привала уже не надо было: переход последний, и стадо, полагали они, выдержит его и без отдыха. К тому же отряд без остановки придет в райцентр пораньше, еще засветло, и у них будет время, чтобы привести табун в порядок.
Догнав Шкреда, который, выглядывая из тачанки, тоже внимательно смотрел вперед, Степан спросил:
— Не знаешь, чего это там играют среди бела дня?
— Видать, встречают кого-то.
Шкред слез со своей тачанки и пошел рядом с Вересовским. Оба они, как сговорившись, пристально смотрели перед собой, туда, где на самой дороге почему-то собралось много людей, где блестели медные трубы оркестра, откуда слышалась неясная пока что музыка — будто там настраивали инструменты. Капитан взялся за Шкредов возок и тут же убрал руку: возле пальцев увидел засохшую кровь.
— Да, послушай, Анисим, как там хлопец наш, Щипи? Что тебе доктора сказали? — спросил Вересовский.
— Сказали, что жить будет малец,— ответил Шкред.
— А ноги?
— Вот ноги не знаю, удастся ли спасти.— Шкред замолчал, шел молча, а потом промолвил, как будто спрашивал сам у себя: — А может, и удастся? — И добавил: — Там около него Люба Евик осталась. Все же веселей хлопцу будет...
Они говорили, а сами все беспокойней поглядывали вперед, где почему-то суетились люди.
Солнце, которое весь день светило, как летом, неожиданно спряталось за тучку, и из нее вдруг закапал редкий дождик. Но ветер вверху был, видимо, сильнее, чем на земле, тучка шла быстро, и вскоре она сдвинулась в сторону, а над ними снова заблистало солнце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16
первый урок». Подумал, что с этими детьми уже нельзя будет сюсюкать, как до войны. Кто-то из них сядет за парту, вернувшись из партизанского леса, кто-то, может, придет в школу без руки или без ноги, кто-то — потеряв самое дорогое, что есть у детей на свете,— своих родителей.
Они только ростом будут небольшие, они только по годам будут еще дети, но души, которые столько перевидели и пережили, ну них уже будут зрелые, взрослые.
Вересовский одного боялся, чтобы эти послевоенные дети не вели бы себя сейчас и в школе, и дома, и на улице
как мудрые и степенные дедки. Ему хотелось, чтобы они все же жили по-детски: смеялись, кувыркались, не слушались, возились, дурачились, шумели на уроках — словом, чтобы мальчишки и девчонки, несмотря на пережитое, оставались детьми. И он верил, что ребята скоро снова научатся беззаботно, заразительно, как до войны, смеяться и вспомнят все свои детские игры и шалости.
— А что это у вас такая школа маленькая? — Вересовский показал на хатку в конце деревни.
— Это не школа,— ответил Вавула.— Просто хата пустовала — всю партизанскую семью немцы вырезали,— так мы ее под школу и отдали.
Вересовский посмотрел на Шкреда, который тоже подошел сюда и стоял рядом:
— Вот куда, Анисим, надо сейчас молоко нам сдавать — в школы.
— Ага,— на удивление легко согласился с ним Шкред,— пускай пьют молочко да учатся, здоровенькие.
И тогда капитан неожиданно понял, что и их подросткам, которые идут с табуном, тоже пора в школу: Мюд, Щипи, Люба Евик пойдут догонять своих ровесников, да и Кузьмей побежит вслед за ними — и ему уже, наверное, пора учиться. Погоди, погоди, так и Данилка же сегодня пошел в школу? Конечно, пошел — сыну как раз семь годков исполнилось. Видимо, и ему Лета полотняную торбочку сшила. Ничего, пусть с полотняной походит. А когда он вернется домой, свой планшет Да-нилке отдает — пускай тетрадки с карандашами в нем носит. Хотя какие там сейчас тетрадки, какие карандаши.
Вересовскому было обидно, что сын без него пошел в школу, что он, отец, не видел, как перед этим волновался малыш, как, должно быть, боялся проспать сегодняшнее чистое утро...
Неподалеку, на чьем-то заросшем огороде, уткнувшись стволом в землю, стоял подбитый немецкий танк. Возле него уже вертелись мальчишки: Щипи залез в свернутую набок башню и все пытался закрыть за собой скособоченный люк; на расслабленных гусеницах качался Мюд и что-то ему советовал; Кузьмей по хоботу пробовал взойти на танк, но это ему никак не удавалось — он соскальзывал на землю, не доходя еще и до половины ствола.
Вавула перевел взгляд с маленькой хатки-школы, возле которой еще бегали дети, на танк, около которого суетились мальчишки, и, пыхнув трубкой, сказал:
— Вот, паскуды, жену забрали, а эту нечистую силу мне оставили.
— А что, разве танк на твоем огороде стоит? — спросил дед Граеш.
— Конечно, на моем,— ответил Вавула.— Ты что, не видишь — вон же моя хата за танком видна.
Пыхнул снова трубкой — над ней даже схватилось пламя, но тут же само и погасло — и крикнул мальчишкам:
— Помогите мне, сорванцы, эту хреновину с огорода стянуть. У вас ведь столько коней.
Ребята зашевелились, оживились — видать, это предложение им здорово понравилось. Увидев, что ни Вересовский, ни даже Шкред — неужто и он устал ругаться? — не возражают, молчат, они привели сюда четырех коной и начали впрягать их в танк: надевали хомуты, прикрепляли к железным крюкам постромки, привязывали коней вожжами и уздечками, всем тем, что, не порвавшись, могло бы выдержать такую тяжесть.
Танк можно было стянуть ближе, на соседнюю полоску, но дед Вавула запротестовал:
— Хоть соседи еще и не вернулись домой, но скоро вернутся. Так что, им тогда «тигра» снова на мой огород перетаскивать? Нет, вы уж тяните это страшилище вон туда, на лог, к канаве.
Но стянуть танк, даже стронуть его с места никак не удавалось. Кони, хоть и ослабевшие за долгую дорогу, настойчиво упирались копытами в землю, напрягались, натягивали постромки, те лопались, мальчишки связывали их снова, но узлы уже расходились легче, а «тигр» стоял на месте словно вкопанный.
Щипи привел еще двух коней — своих Мишку и Гришку, которых он жалел и такими глупостями не думал сначала занимать; Мюд и Кузьмей сразу же бросились впрягать их.
Увидев, что на Вавуловом огороде собралось много людей, что там впрягают в танк коней, прибежали сюда от школы и каменолавские дети и, аккуратненькие, чистенькие, причесанные, сами подключились к оживленной суете вокруг танка: одни помогали ребятам подпрягать новых лошадей, другие, выломав лозины, нетерпеливо нокали на уже запряженных, третьи сами упирались в нагретую броню, помогая скорее столкнуть войну с Вавулова огорода. Около танка собралось много детей, и потому гул стоял здесь, как на ярмарке.
Повернули в эту сторону головы и некоторые коровы — глядели, жевали траву, слушали.
Вересовский и сам невольно следил за этой суетой, рассеянно переговаривался с Вавулой и в каком-то непонятном напряжении ждал: ну когда же, ну когда стронется танк?
Когда привязали и Костиковых коней, а сам Щипи, стоя около заржавевшей гусеницы, подгоняя седую Граешеву кобылу, которая не очень-то старалась, взялся за крюк, чтобы помочь лошадям, когда со всех сторон загалдели дети, танк вдруг стронулся с места.
Взрыва Вересовский не услышал. Он только увидел, как из-под гусеницы, как раз под самые ноги Щипи, ярко ударил сноп огня. Ойкнул и тут же упал Костик, звякнула и раскатилась по траве разорванная взрывом гусеница, упала на задние ноги седая кобыла, которая была ближе всех к танку, и вдруг здесь стало тихо-тихо.
Он и сам какое-то время стоял неподвижно, не в силах сдвинуться с места, и никак не мог понять, что же произошло. Будто откуда-то издалека, до него долетел голос деда Граеш а:
— Видать, противотанковая мина... Видать, убило хлопца...
Тогда он бросился к танку. За ним побежали остальные. Заголосила Лисавета. Забожкала Матюжница.
Щипи лежал возле гусеницы ничком. Вересовский повернул его: Костик был какой-то обмякший, ватный, безжизненный — как мертвый.
— Анисим, иди послушай, жив ли он.
Шкред тут же упал на колени, приложил ухо к Костиковой груди, прислушался.
Вокруг бегал Вавула и чуть не рвал на себе волосы:
— Что ж я, старый пень, наделал, что наделал! Шкред поднял голову и крикнул:
— Тихо ты, дед! Не даешь слушать.
Притих Вавула, притихли все, кто стоял рядом. В этой тишине было отчетливо слышно, как тикают в кармане Вересовского часы.
Шкред напряженно прислушивался, менял ухо,— Вересовский заметил, что он вымазался в крови,— и наконец сказал:
— Живой! Дышит!
— Костик! — упала на мальчишку Люба Евик и зашлась в нервном рыдании.
— Кузьмей! Гони скорее сюда Шкредову тачанку,— приказал Вересовский, а сам бросился обрывать более тонкие постромки, бывшие стропы от парашютов, чтобы выше ран перевязать ими ноги Костика.
Мальчишка глухо стонал. Кое-как перевязав раны, они бережно подняли его и положили в Шкредов возок. Шкред легонько отстранил деда Граеша, который держал уже в руках вожжи, и сам взялся отвезти раненого в больницу: они только что минули райцентр, а в городке конечно же должна быть либо больница, либо какая-нибудь другая медицинская помощь, а потому Анисим поехал не вперед, а назад — куда было ближе.
Шкред нокнул на коня, но особенно не разгонял его, зная, что быстрая езда может только навредить раненому.
Стояла, рыдая, около танка Люба Евик, а потом с криком: «Костик!», который больно вырвался из груди, кинулась вслед за тачанкой, догнала, влезла на нее, положила на свои колени голову Костика и начала торопливо, ласково гладить его по волосам, по лицу.
Вслед за ними, низко опустив голову, опечаленный, побежал и Дружок, такой шаловливый и веселый в другие дни.
Заржала, тяжело дернулась вперед и встала седая кобыла деда Граеша: значит, ноги у нее были целы, а повалилась она скорее всего от страху. Но на задних бабках все же виднелась кровь — очевидно, осколки слегка зацепили и ее.
Теперь только капитан спохватился и выругался: от черт, почему раньше, до беды, он не прикрикнул на хлопцев, не остановил их?
Вересовский постоял еще немного, посмотрел вслед Шкредовой тачанке, подумал, как бережно везет раненого его заместитель, а затем пошел подымать лагерь в дорогу — даже не вынимая из кармана часов, он видел, что пора трогаться: солнце уже давно свернуло с полдня, а им еще надо было сделать немалый переход до того луга, который утром выбрал Шкред для ночного привала.
16
Клава вернулась так же неожиданно, как и исчезла.
Еще издалека, сквозь пыль, он заметил, что на обочине, на небольшой кочке возле дороги сидит женщина. Подошел ближе и узнал Клаву Лапуркову. Она сидела, поджав
под себя ноги, обняв колени, обтянутые длинной юбкой, и, казалось, безразлично смотрела на проходящий мимо табун.
— Смотри, Клава сидит — как парад все равно принимает,— показала ему Матюжница.
Клава все еще сидела равнодушная, отчужденная. Но Вересовский чувствовал, что она кого-то ждет и только делает вид, что ее тут никто и ничто не интересует.
Сначала, когда он только увидел девушку, ему показалось, что это сидит Веслава. Ему и сейчас хотелось, чтобы это была не Клава, а Веслава. Он бы, кажется, подошел к ней, сказал... Чудак, а что бы он сказал ей? Что он мог сказать Веславе?..
— Ну, день добрый, беглянка,— поравнявшись с Клавой, поздоровался Вересовский.— Где это ты была? В разведку ходила, что ли?
Клава обиженно поморщилась, съежилась, втянула голову в плечи, как будто ее собирались бить, и, ничего не ответив ему, молча пошла к своей фуре, которой, пока ее не было, правил Мюд.
У Вересовского откуда-то из глубины души невольно, даже вопреки ему самому, вдруг поднялась к ней неожиданная жалость — такой показалась она беззащитной и горемычной...
Вересовский догнал фуру Щипи, коней которого они со Шкредом отдали Кузьмею, сел рядом с мальчуганом и спросил:
— Ну, как, справляешься?
— Ага,— гордо ответил мальчишка, и он понял, как Кузьмей рад, что ему поручили такие взрослые обязанности.
— А кони слушаются тебя?
Мишка и Гришка шли спокойно, отмахиваясь хвостами от мух, которые звонко, по-летнему звенели над ними, и Вересовский этого вопроса мог и не задавать — все было видно и так.
— Слушаются, дядька Степа,— ответил Кузьмей и, чтобы показать, как его слушаются кони, пошевелил вожжами, нокнул, и те сразу же пошли быстрее.
— Ну, а как наш самолет?
— Да вон, уже почти готовый. Только пропеллер осталось сделать.
— Так давай сделаем. Смотри, как это стругается,— и Вересовский взял в руку дощечку, подготовленную заранее, ножик и начал показывать, где надо выстругивать
дерево, а где нельзя трогать: самолет, его подарок Да-нилке с войны, делал Кузьмей, а он только кое-что подсказывал и показывал мальчишке, потому что одной рукой особо не настругаешься. Он знал, что со временем научится все делать и одной рукой, но пока у него ничего не получалось.
А Кузьмей старался, и пропеллер вышел хороший.
— Хоть на выставку,— улыбнулся мальчугану Вересов-ский.
Капитан сам взялся пробивать в пропеллере дырочку — надо же, чтобы он вертелся на ветру,— но гвоздик оказался слишком толстым и расколол пропеллер. Вересов-ский огорчался, сожалел, что испортил Кузьмееву работу, а тот успокаивал взрослого:
— Дядька Степа, не переживайте. Я сегодня сделаю новый, еще лучший. Я же теперь знаю, как делать.
Вересовский взъерошил белый чубок Кузьмея, соскочил на землю, в пыль и, обогнав фуру, пошел впереди.
Это был их последний переход. Они надеялись где-то после обеда пригнать уже свой табун на место, в райцентр. «Значит,— думал он,— вечером буду дома, войду в свою хату, увижу сына, жену».
Он даже пытался представить себе, как все это произойдет. Интересно, что будет делать жена? Может, она в это время будет доить корову. А может, они с Данил-кой и с другим малышом — ну и отец, все забывает о нем: раз не видел дитя, так оно и не в памяти — будут ужинать. А может, Лета как раз будет укладывать детей спать. Вот удивится, когда он войдет в хату. Нет, удивиться-то она не удивится, потому что уже, видимо, прочитала его письмо. Вересовский улыбнулся, вспомнив о письме: чудак, написал что попало. Из этого письма она ничего не поймет: откуда идет, где он. «Скоро буду», и все. Кстати, а почему он думает, что дверь в хату будет открыта? А вдруг задержишься в районе и домой попадешь только ночью? Придется звякать щеколдой или барабанить в окно. Представил, как Лета спросонья спросит: «Кто там?» Подбежит к окну или сразу кинется открывать дверь? Начал загадывать вперед, как он сделает первый шаг в свой дом, какое первое слово скажет Лете, какой будет первая минута их встречи, и ему стало хорошо, светло, и томно-радостно заныло сердце.
Значит, та встреча, о которой он думал еще в первый день войны, когда, не оглядываясь на Лету и Данилку,
которые все стояли и конечно же смотрели ему вслед, быстро уходил из Хорошевичей, теперь стала совсем близкой, и это трогало его, неспокойно волновало и будоражило...
Нина Хлябич и Алексей Клин вдвоем отгоняли от небольшой придорожной лужицы Ляльку с длинноногим жеребенком, что свернул с дороги и смачно пил воду.
Вересовский, увидев влюбленных, возмутился:
— Вы уже, видимо, совсем очумели. Жеребенка и то обнявшись отгоняете.
Нина и Алексей отстранились друг от друга, но далеко не расходились.
Вересовский покачал головой:
— Ай, какие вы Нетерпеливые! Ну подождите уж до вечера. Вот придем в район, сдадим наш табун, тогда вас сразу можем и в загс вести. Всем отрядом. А свадьбу, скажу я вам, сыграем — на всю область слышно будет.
Над этой их неземной любовью потешались в отряде все кому не лень. Как-то, увидев при дороге уцелевшую церковь и целовавшихся здесь же Нину с Алексеем, он и сам не удержался, пошутил:
— А что, Нина, давай мы вот тут на какой-то часок остановимся — благо рядом луг есть, стадо попасется,— а мы тебя с Алексеем в этом храме и обвенчаем. Попа найдем, тот пропоет вам: «Венчается раба божия Нина с рабом божиим Алексеем», да и будете жить семьею...
Нина молча улыбнулась, а Шкред возразил:
— А зачем им поп? Мы с тобой, Вересовский, и сами можем их расписать. И справку выдадим, что они муж и жена. Чтоб было что показать, если кто удивится вдруг, что наша пара всюду обнявшись ходит...
Нина и Алексей отогнали от лужи жеребенка, пугнули его к дороге и сами пошли вслед за ним.
Вересовский тоже заторопился вперед. Капитан, даже не оглядываясь, знал: как только он отвернулся, влюбленные снова обнялись и идут, как всегда, счастливо прижавшись друг к другу.
«Вот это любовь — ходят, как сросшиеся,— думал он про себя.— Такая любовь, наверное, могла вырасти только на страшном пепле, в дыму, на крови. И еще на радости, что остались живые. Это даже не любовь, это, очевидно, после ужасов и смертей вырывается так сама жизнь».
Вересовский шагал быстро. Он топтал свою тень, ему почему-то все время хотелось обойти ее, но как ты это сделаешь: тень сама стелется под ноги, а ему надо идти как раз туда, куда она ложится.
Где-то впереди неожиданно заиграла музыка, и Вересовский, даже прислушавшись, не разобрался, откуда она и зачем. Он ускорил шаг, пытаясь догнать Шкреда, который сегодня ехал впереди табуна, хотя выбирать место для привала уже не надо было: переход последний, и стадо, полагали они, выдержит его и без отдыха. К тому же отряд без остановки придет в райцентр пораньше, еще засветло, и у них будет время, чтобы привести табун в порядок.
Догнав Шкреда, который, выглядывая из тачанки, тоже внимательно смотрел вперед, Степан спросил:
— Не знаешь, чего это там играют среди бела дня?
— Видать, встречают кого-то.
Шкред слез со своей тачанки и пошел рядом с Вересовским. Оба они, как сговорившись, пристально смотрели перед собой, туда, где на самой дороге почему-то собралось много людей, где блестели медные трубы оркестра, откуда слышалась неясная пока что музыка — будто там настраивали инструменты. Капитан взялся за Шкредов возок и тут же убрал руку: возле пальцев увидел засохшую кровь.
— Да, послушай, Анисим, как там хлопец наш, Щипи? Что тебе доктора сказали? — спросил Вересовский.
— Сказали, что жить будет малец,— ответил Шкред.
— А ноги?
— Вот ноги не знаю, удастся ли спасти.— Шкред замолчал, шел молча, а потом промолвил, как будто спрашивал сам у себя: — А может, и удастся? — И добавил: — Там около него Люба Евик осталась. Все же веселей хлопцу будет...
Они говорили, а сами все беспокойней поглядывали вперед, где почему-то суетились люди.
Солнце, которое весь день светило, как летом, неожиданно спряталось за тучку, и из нее вдруг закапал редкий дождик. Но ветер вверху был, видимо, сильнее, чем на земле, тучка шла быстро, и вскоре она сдвинулась в сторону, а над ними снова заблистало солнце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16