Стоило большевику Арделяну заикнуться, что им тоже нарежут наделы от вашей землицы, как они сразу перекинулись на сторону коммунистов. Митру Моц уже успел их в списки вписать...
— Да ну?
— Лопни мои глаза! А директор, безрукий, тот стал прикидывать, насколько... извините... вы их с тысяча девятьсот двадцатого года обсчитали и сколько им причитается. Эти несчастные и уши развесили. Сущие скоты, только что не безгласные. А когда директор все подсчитал, один из моцев, постарше, сказал: «Пошли, братцы, к барону за расчетом». И повалили все сюда вместе с коммунистами и другими босяками.
— А что этот подлец Баничиу смотрел? — в бешенстве закричал барон.
— Баничиу с Блотором в засаде сидели, в кустах у протоки, с автоматами. Но в кого им было стрелять? Он просил передать вам эту бумажку.
Папп взял у Пику записку и поднес близко к глазам.
«Капут. Сп. кретин. Крестьяне возбуждены. Нужны не слова, а пули. Жду вашего одобрения, если это не противоречит политике вашей партии. В таком случае успокою многих.
Б.
Папп разорвал бумажку на мелкие клочки, его тонкие, длинные пальцы дрожали. Вдруг старик побелел, лоб его покрылся испариной. Он упал на стул и откинул голову на спинку.
— Спаси господи, умирает! — воскликнул Пику и, обежав вокруг письменного стола, остановился у кресла барона. — Не умирайте, сделайте доброе дело! — взмолился он.
Худое, продолговатое лицо барона позеленело. Стекла пенсне отсвечивали тусклым, мертвым блеском.
— Ничего страшного, — прошептал судорожно сжатыми губами барон, — не волнуйся и оставь меня одного.
— Что вам принести, дорогой? — хныкал Пику. — Чем помочь?
— Тс-с, молчи...
Костлявые руки старика безжизненно свисали с кресла. Пику стал на колени и, схватив правую руку, благоговейно поцеловал ее. Это окончательно растрогало старика. Две крупные слезы скатились по его щекам.
— И такие чувства хотят разрушить эти безумцы, — прошептал он. — Спасибо, брат. Ты вернул мне веру в человека.
Потом ярость вновь овладела бароном, и вены на лбу угрожающе вздулись.
— Я поговорю с ними сам! Я выступлю с речью!
— Ради бога, не надо, ваше сиятельство. Эти моцы, когда выпьют, сатанеют, как волки... не случилось бы беды...
Черт бы его подрал! (нем.) — Я уеду! Вернусь с войсками. Я их заставлю уважать закон, если иначе невозможно.
— Вот это другое дело... Только, вы знаете, они решили начать пахоту... В понедельник или во вторник... А коли начнут, тогда кончено... Крестьянину, ваше сиятельство, что в руки попало — то пропало...
Барон задумчиво смотрел на изуродованное, угловатое лицо Пику. Ему стало не по себе.
— Ваше сиятельство, — начал Пику, решив, что наступил момент для решающего разговора, — вы можете еще спасти поместье.
Но барон, казалось, не слышал его. Он схватил со стола колокольчик и тряс им до тех пор, пока в дверях не появился Пинця. Барон приказал ему найти шофера и готовить машину к дороге.
— Ваше сиятельство решили уехать? — удивился Пинця.
— Изволь не приставать ко мне с вопросами. Я уезжаю. Ты останешься здесь. Поместье я потерял. Ты будешь охранять усадьбу. Моими остаются лишь пятьдесят гектаров, всего-навсего.
Пинця в растерянности прислонился к дверному косяку и перекрестился.
— Марш! Выполняй, что тебе сказано! — крикнул барон. — Марш! Указания получишь позднее!
Барон бросился к письменному столу и стал с лихорадочной поспешностью запихивать в объемистый портфель бумаги, таблицы, документы. Сложив все, он взвесил портфель в руке и швырнул в угол комнаты. Пику лихорадочно следил за каждым жестом барона.
— Ваше сиятельство... вы можете сохранить больше... Не только пятьдесят гектаров... Пока не придет наше время... до выборов... А я головой отвечаю, что мы победим на них.
— Что ты говоришь?! — удивился Папп. — Ты, видно, одурел, Маркиш!
Пику подумал, стоит ли вставать еще раз на колени, и решил, что нет. Он подошел к барону, и, глядя ему в глаза, медленно заговорил:
— Вы можете спасти больше пятидесяти гектаров... Мы составим акт, что вы мне продали... пятьдесят или больше, сколько надумаете, гектаров. А уж от меня-то никто их не возьмет. Засяду на своей земле с пулеметом и уложу все село.
Папп некоторое время задумчиво смотрел на носки своих туфель, потом улыбнулся и резким движением схватил Пику за подбородок крепкими, как клещи, пальцами. Он подвел Пику к окну и вплотную приблизил свое лицо. На Пику пахнуло мертвечиной и запахом розовых духов. Увеличенные стеклами пенсне глаза барона казались круглыми, водянистыми и холодными, как лед.
— Маркиш, когда ты был еще сопляком и бегал с набитым арбузами животом, я спорил в парламенте Будапешта с самим графом Альбертом Аппони — самым острым умом того времени. Ты понял, что я хочу сказать?
— Понял, — решительно ответил Пику. — Только, будьте ласковы, оставьте мой подбородок, венгры покалечили мне его. Кроме того, смею доложить, у меня своей земли хватит, да к тому же вряд ли до осени дотяну, так доктора говорят, — чахоточный я.
— Постой, друг Маркиш,— весело рассмеялся Папп,— имей терпение!
Пику замолчал. Папп повернулся к нему спиной и уставился в стену. Снаружи донесся отдаленный гул толпы. В комнату вошел взволнованный, весь красный Пинця.
— Машина ждет вас. Думитрашку просит поспешить...
— Запри ворота. Быстро! — сухо бросил барон. — Дорогой Маркиш, много бы я дал за возможность прочитать твои мысли.
— И я, — резко ответил Пику. В горле у него застрял комок, щеки горели, и он благословлял судьбу, что не пил с утра ничего спиртного. Барон выглянул в окно: по аллее с угрожающими криками бежали моцы.
— Жалко, что здесь нет Спинанциу. Он мог бы нам помочь...
— Чем? — ухмыльнулся Пику. — Хныкал бы только. Ну, счастливо оставаться, ваше сиятельство, я пошел, от этих хорошего не жди, а у меня дочь — лучше бы ее Не было.
Барон сел за стол, вынул из папки лист бумаги и, написав несколько строк, протянул его Пику.
— Передашь это господину Баничиу, Тут кое-какие распоряжения.
Снаружи доносился неясный шум толпы. Барон продолжал писать, склонившись над столом. Казалось, что он смотрит куда-то в сторону, чтобы не видеть написанного. В дверь просунулось бледное лицо Пинци.
— Пшел вон, — холодно приказал барон.
— Да... Но машина ждет вас. Они могут что-нибудь испортить, избави бог...
— У Думитрашку револьвер... Ступай прочь,— повторил барон и снова склонился над столом.
— Готово, — сказал он через несколько минут. Слушай: «Мы, нижеподписавшиеся, Ромулус Папп и Теодор Маркиш, составили настоящий акт о купле и продаже. Нижеподписавшийся Ромулус Папп продает нижеподписавшемуся Теодору Маркишу 100 (сто) югэров земли из своего поместья в волости Лунка».
Пику больше ничего не слышал. Комната завертелась у него перед глазами. Ему так хотелось засмеяться от радости, что он до боли сдавил челюсти.
— Второй документ, — сказал барон. — «Нижеподписавшийся Теодор Маркиш настоящим признает, что, не уплатив за 100 югэров ни одной леи, не имеет на них никаких прав и обязуется вернуть землю ее законному владельцу по первому его требованию, когда политическая обстановка будет благоприятствовать этому». Подойди и распишись.
Пику подписал обе бумаги; сложив первую из них, сунул за пазуху и почувствовал приятную прохладу.; В это мгновение раздался звон разбитого стекла, ив комнату упал камень.
— Пошли,— оказал Папп. — Машина за домом. Добирайся до Лунки как можешь, по своему усмотрению. Передай Спинанциу, чтобы приехал поездом. У меня нет времени заехать за ним в село.
В передней ждал с чемоданом Пинця. Управляющий дрожал с головы до ног.
— Не бойся, мой друг, — обратился к нему барон. — Я отблагодарю тебя за преданность. Прощай, Маркиш, подержи пальто.
Барон не спеша оделся, застегнулся на все пуговицы и протянул Маркишу руку. Пику крепко, по-крестьянски, пожал ее. Папп довольно засмеялся.
— Ты, Маркиш, честный человек. Я никогда не ошибаюсь. Если бы ты поцеловал мне руку... хе хе-хе, то оказался бы лицемером и лгуном... Ну, ладно... Приезжай поскорее ко мне, заверим документы. Я указал дату на три месяца раньше. Не заверенные документы не имеют никакой силы. У меня есть свои адвокаты. До свиданья!
Они прошли через просторную кухню и вышли во двор через черный ход. Пинця уложил в машину чемоданы. Папп помахал рукой и плотно прихлопнул за собой дверцу.
ДРУГ мой,— обратился он к Думитрашку,— гони вовсю и дави каждого, кто попытается остановить нас. Револьвер у тебя наготове?
— Да. Ну как, всыпали нам?
— Нет. Это только временно, мой дорогой. На каких-нибудь два дня.
Сильная машина рванулась вперед и обогнула усадьбу. Перед парадным крыльцом волновалась толпа. Моцы что-то кричали и бросали камнями в окна. Машина врезалась в самую гущу и, разбросав их по сторонам, выехала на аллею. Лишь один камень попал в кузов. У ворот им попалась навстречу группа людей, почти бегом спешивших к усадьбе. Папп узнал среди них Суслэнеску, однорукого военного и плотного мужчину с седыми усами.
Машина выехала на шоссе.
— Надо было их пулей угостить,— спокойно сказал шофер.
-— Нет нужды... Им и так несдобровать.
Заглянув в зеркало через несколько минут, шофер увидел, что Папп спит. Пенсне сползло с носа и болталось на животе. Небо снова покрылось тучами, и заморосил мелкий дождь.
ГЛАВА X
В воскресный вечер Лабош всегда выручал больше денег, чем за всю неделю, и это не удивляло его. Молодежь танцует до седьмого пота, парни забегают, чтобы наскоро охладиться стаканом вина с газировкой, и кто станет разбираться, чего там больше — вина или воды. Очень пригодилась и высокая шелковица у корчмы.
Лабош построил вокруг нее что-то вроде помоста для музыкантов, а вдоль желтой стены корчмы поставил длинную скамью, чтобы матерям было откуда присматривать за своими дочерьми. Зато зимой Лабош кипел от злобы, так как парни и девушки устраивали танцы в большом сарае Марку Сими на другом конце села. Марку тогда привозил из города десятки бутылок вина и пива, и никто не шел к Лабошу, кроме завсегдатаев корчмы. Лабош попытался было тоже приспособить свой сарай под «залу» для танцев, но ничего не вышло. Люди уж успели привыкнуть — летом у шелковицы Лабоша, зимой в сарае у Марку, где столбом стояла пыль и парни могли вволю тискать девушек.
Тут же, вблизи шелковицы, на пологом склоне холма плясали мальчишки, которым еще не исполнилось пятнадцати лет. На них сам черт не сумел бы заработать. Им бы только тереться около девчонок. Лишь изредка какой-нибудь мальчуган, с грехом пополам набравший несколько мелких монет, подходил к музыкантам и просил трубача Пуцу сыграть погромче, чтобы и им было слышно.
В это воскресенье после церковной службы, где Иожа произнес путаную проповедь не только о короле и народе, но и «демократии» (он был страшно напуган провалом манифестации и не хотел ссориться с селом), люди собрались в корчме пораньше, чтобы на досуге обсудить последние события. Теперь, когда опасность миновала, все дивились рассудительности Теодореску и Арделяну. Без них не миновать бы резни, упрямые моцы скорее полегли бы все до одного, чем отступили. Павел Битугна уже уселся за одним из столов и разглагольствовал:
Да, братцы, Митру наш поехал в город за землемером. Сначала отказывался, заблужусь, мол, но товарищ Арделяну не уступил: «Поезжай, говорит, свяжись там с партией». А Митру все нет да нет. Тогда ввязался и товарищ директор, так что Митру прикусил язык, вытянулся в струнку и сказал: «Есть». Товарищ Арделяну говорит, что, может, уже сегодня вернется с землемером. Отмерит нам наделы, и тогда врежемся плугами в баронскую землю. Никто не остановит!
Кто-то спросил Битушу, что нужно сделать, чтобы вступить в коммунистическую партию, Павел долго думал, а потом посоветовал подождать. В партию принимают не всех, туда нужны отборные люди.
— Может быть, воры! — окрысился из-за стойки Лабош. Ты бы лучше молчал, Павел, всем известно, что ты натворил тогда в городе... Молчи уж...
Павел смущенно улыбался. Вскоре вместе с Кулой появился Кордиш. Лицо его и руки были покрыты синяками. Он смиренно попросил разрешения сесть за один стол с крестьянами и угостил всех цуйкой. Кордиш только что побывал у Теодореску, разговаривал с Эмилией и усиленно хвалил Джеордже. Он решил обязательно завоевать расположение мужиков, но большинство из них смотрели на учителя с недоверием, и он почувствовал это.
Пуцу с таким ожесточением дул в трубу, что щеки его, казалось, вот-вот лопнут, его старший сын Бобокуц усердно дергал струны скрипки, а зять Спренци колотил в барабан. В окутавшем шелковицу облаке пыли то там, то здесь возникали потные лица, отбивающие бешеную дробь сапоги, юбки, вертящиеся вокруг крутых девичьих бедер. На длинной скамье судачили мамаши, и каждая с удовольствием слушала себя.
Катица Цурику, без которой не обходилось ни одно сборище, рассказывала, как ее избили люди в масках, с гордостью демонстрировала следы побоев и хвалилась, что участвовала в изгнании барона. Дети, в длинных, до пят, рубашонках, пробирались в самую гущу танцующих, издавая дикие вопли, когда кому-нибудь из них наступали на босые ноги или давали тумака.
С краю скамейки торчала, как чучело, жена Пику, а рядом дочь — Риго, посмешище всего села. Пику приехал на заре мертвецки пьяным, поднял их с постели, приказал немедленно накрывать на стол, зажарить ему цыпленка и сварить суп. Посмотрев на дочь с сочувствием, что страшно напугало Риго, привыкшую только к побоям, Пику подозвал ее к себе.
— Послушай, ты, образина, я сделал тебя самой богатой девушкой села. Вставай, выродок, передо мной на колени и благодари.
Риго упала на колени, но не нашла ни одного подходящего слова, чтобы отблагодарить отца. Пику с отвращением плюнул на нее и прогнал прочь. Он рассвирепел оттого, что обед не был готов за пять минут, и принялся бить жену, кляня ее за то, что родила ему дочь? а не наследника, умного и здорового парня, которому можно было бы оставить все богатство. Когда женщины завыли, испугавшись, не помешался ли Пику, он выгнал их во двор.
Утром к ним явился Спинанциу, и Пику перевернул ради него вверх дном весь дом. Дочери же он приказал, глядя куда-то в сторону:
— Будь с ним поласковей. Я устраиваю твое счастье, корова, хотя ты этого и не заслуживаешь.
Для Риго каждое воскресенье становилось настоящей пыткой, но она ни за что на свете не соглашалась пропустить хору. Отправляясь на танцы, девушка наряжалась в свое лучшее платье из зеленой парчи в крупных золотистых цветах и надевала на огромную грудь монисто из золотых монет. Но танцевать ее никто не приглашал.
Наступал вечер, расходились в обнимку парочки, в корчме буянили запоздалые гуляки, а она все сидела на скамье рядом с матерью и, сложив па подоле руки, отбивала такт красными сапогами под двенадцатью юбками, накрывавшими ее колени. Окружающее переставало существовать для Риго, и, забыв обо всем, она впадала в какой-то мрачный экстаз, который вызывала в ней музыка. Чудо случалось лишь изредка: какой-нибудь загулявший парень, оставшийся без девушки, останавливался перед ней и, схватив за руку, тянул в гущу танцующих. Вокруг слышались презрительные возгласы и насмешки, но Риго не обращала на них внимания. Всем телом прижималась она к парню, и ее бросало то в жар, то в холод. Потом, когда парень презрительно поворачивался к ней спиной и уходил, не сказав ни слова, ею овладевала смертельная ненависть к отцу. С некоторых пор Риго задумала ошпарить отца во сне кипятком. Но когда она рассказала об этом матери, та заплакала и стала умолять ее подождать, уверяя, что не сегодня-завтра нечистый все равно заберет их мучителя. Обмениваясь взглядами, они ловили друг друга на одной и той же мысли. Старуха в страхе крестилась, и страх этот радовал Риго, которая старалась чаще заглянуть в глаза матери, чтобы вновь и вновь прочитать в них ужас и молчаливую мольбу.
«Ее только не хватало,— подумала Риго, заметив Марию Урсу. — Неужто пускает ее на хору блаженный отец-святоша?. Корчит из себя святую деву, хоть все знают, что путалась с Петре Сими и всего несколько дней назад Кула Кордиш видел ее с одноруким директором под мостом. Все об этом знают, а парни, накажи их бог, все равно льнут к ней, как мухи к навозу. Богатство Гэврилэ — вот что их привлекает. Но ведь и я не беднее. Бог их знает, что нашли в этой девке... Только Глигор Хахэу стоит в сторонке и сжимает в карманах кулаки. Держи карман шире, отдаст за тебя, нищего, свою дочь Гэврилэ,— злорадствовала Риго,— жди, сколько влезет... А лицо у Марии белое, хоть клянется, что не умывается огуречным рассолом. Когда я спросила ее у колодца об этом, ответила, что не употребляет. Врет, шлюха, порази ее господь, отвались у нее нос, как у бабки Фогмегойи, которая жила с сатаной, пока тот не застал ее с жандармом и не откусил кусок носа».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64
— Да ну?
— Лопни мои глаза! А директор, безрукий, тот стал прикидывать, насколько... извините... вы их с тысяча девятьсот двадцатого года обсчитали и сколько им причитается. Эти несчастные и уши развесили. Сущие скоты, только что не безгласные. А когда директор все подсчитал, один из моцев, постарше, сказал: «Пошли, братцы, к барону за расчетом». И повалили все сюда вместе с коммунистами и другими босяками.
— А что этот подлец Баничиу смотрел? — в бешенстве закричал барон.
— Баничиу с Блотором в засаде сидели, в кустах у протоки, с автоматами. Но в кого им было стрелять? Он просил передать вам эту бумажку.
Папп взял у Пику записку и поднес близко к глазам.
«Капут. Сп. кретин. Крестьяне возбуждены. Нужны не слова, а пули. Жду вашего одобрения, если это не противоречит политике вашей партии. В таком случае успокою многих.
Б.
Папп разорвал бумажку на мелкие клочки, его тонкие, длинные пальцы дрожали. Вдруг старик побелел, лоб его покрылся испариной. Он упал на стул и откинул голову на спинку.
— Спаси господи, умирает! — воскликнул Пику и, обежав вокруг письменного стола, остановился у кресла барона. — Не умирайте, сделайте доброе дело! — взмолился он.
Худое, продолговатое лицо барона позеленело. Стекла пенсне отсвечивали тусклым, мертвым блеском.
— Ничего страшного, — прошептал судорожно сжатыми губами барон, — не волнуйся и оставь меня одного.
— Что вам принести, дорогой? — хныкал Пику. — Чем помочь?
— Тс-с, молчи...
Костлявые руки старика безжизненно свисали с кресла. Пику стал на колени и, схватив правую руку, благоговейно поцеловал ее. Это окончательно растрогало старика. Две крупные слезы скатились по его щекам.
— И такие чувства хотят разрушить эти безумцы, — прошептал он. — Спасибо, брат. Ты вернул мне веру в человека.
Потом ярость вновь овладела бароном, и вены на лбу угрожающе вздулись.
— Я поговорю с ними сам! Я выступлю с речью!
— Ради бога, не надо, ваше сиятельство. Эти моцы, когда выпьют, сатанеют, как волки... не случилось бы беды...
Черт бы его подрал! (нем.) — Я уеду! Вернусь с войсками. Я их заставлю уважать закон, если иначе невозможно.
— Вот это другое дело... Только, вы знаете, они решили начать пахоту... В понедельник или во вторник... А коли начнут, тогда кончено... Крестьянину, ваше сиятельство, что в руки попало — то пропало...
Барон задумчиво смотрел на изуродованное, угловатое лицо Пику. Ему стало не по себе.
— Ваше сиятельство, — начал Пику, решив, что наступил момент для решающего разговора, — вы можете еще спасти поместье.
Но барон, казалось, не слышал его. Он схватил со стола колокольчик и тряс им до тех пор, пока в дверях не появился Пинця. Барон приказал ему найти шофера и готовить машину к дороге.
— Ваше сиятельство решили уехать? — удивился Пинця.
— Изволь не приставать ко мне с вопросами. Я уезжаю. Ты останешься здесь. Поместье я потерял. Ты будешь охранять усадьбу. Моими остаются лишь пятьдесят гектаров, всего-навсего.
Пинця в растерянности прислонился к дверному косяку и перекрестился.
— Марш! Выполняй, что тебе сказано! — крикнул барон. — Марш! Указания получишь позднее!
Барон бросился к письменному столу и стал с лихорадочной поспешностью запихивать в объемистый портфель бумаги, таблицы, документы. Сложив все, он взвесил портфель в руке и швырнул в угол комнаты. Пику лихорадочно следил за каждым жестом барона.
— Ваше сиятельство... вы можете сохранить больше... Не только пятьдесят гектаров... Пока не придет наше время... до выборов... А я головой отвечаю, что мы победим на них.
— Что ты говоришь?! — удивился Папп. — Ты, видно, одурел, Маркиш!
Пику подумал, стоит ли вставать еще раз на колени, и решил, что нет. Он подошел к барону, и, глядя ему в глаза, медленно заговорил:
— Вы можете спасти больше пятидесяти гектаров... Мы составим акт, что вы мне продали... пятьдесят или больше, сколько надумаете, гектаров. А уж от меня-то никто их не возьмет. Засяду на своей земле с пулеметом и уложу все село.
Папп некоторое время задумчиво смотрел на носки своих туфель, потом улыбнулся и резким движением схватил Пику за подбородок крепкими, как клещи, пальцами. Он подвел Пику к окну и вплотную приблизил свое лицо. На Пику пахнуло мертвечиной и запахом розовых духов. Увеличенные стеклами пенсне глаза барона казались круглыми, водянистыми и холодными, как лед.
— Маркиш, когда ты был еще сопляком и бегал с набитым арбузами животом, я спорил в парламенте Будапешта с самим графом Альбертом Аппони — самым острым умом того времени. Ты понял, что я хочу сказать?
— Понял, — решительно ответил Пику. — Только, будьте ласковы, оставьте мой подбородок, венгры покалечили мне его. Кроме того, смею доложить, у меня своей земли хватит, да к тому же вряд ли до осени дотяну, так доктора говорят, — чахоточный я.
— Постой, друг Маркиш,— весело рассмеялся Папп,— имей терпение!
Пику замолчал. Папп повернулся к нему спиной и уставился в стену. Снаружи донесся отдаленный гул толпы. В комнату вошел взволнованный, весь красный Пинця.
— Машина ждет вас. Думитрашку просит поспешить...
— Запри ворота. Быстро! — сухо бросил барон. — Дорогой Маркиш, много бы я дал за возможность прочитать твои мысли.
— И я, — резко ответил Пику. В горле у него застрял комок, щеки горели, и он благословлял судьбу, что не пил с утра ничего спиртного. Барон выглянул в окно: по аллее с угрожающими криками бежали моцы.
— Жалко, что здесь нет Спинанциу. Он мог бы нам помочь...
— Чем? — ухмыльнулся Пику. — Хныкал бы только. Ну, счастливо оставаться, ваше сиятельство, я пошел, от этих хорошего не жди, а у меня дочь — лучше бы ее Не было.
Барон сел за стол, вынул из папки лист бумаги и, написав несколько строк, протянул его Пику.
— Передашь это господину Баничиу, Тут кое-какие распоряжения.
Снаружи доносился неясный шум толпы. Барон продолжал писать, склонившись над столом. Казалось, что он смотрит куда-то в сторону, чтобы не видеть написанного. В дверь просунулось бледное лицо Пинци.
— Пшел вон, — холодно приказал барон.
— Да... Но машина ждет вас. Они могут что-нибудь испортить, избави бог...
— У Думитрашку револьвер... Ступай прочь,— повторил барон и снова склонился над столом.
— Готово, — сказал он через несколько минут. Слушай: «Мы, нижеподписавшиеся, Ромулус Папп и Теодор Маркиш, составили настоящий акт о купле и продаже. Нижеподписавшийся Ромулус Папп продает нижеподписавшемуся Теодору Маркишу 100 (сто) югэров земли из своего поместья в волости Лунка».
Пику больше ничего не слышал. Комната завертелась у него перед глазами. Ему так хотелось засмеяться от радости, что он до боли сдавил челюсти.
— Второй документ, — сказал барон. — «Нижеподписавшийся Теодор Маркиш настоящим признает, что, не уплатив за 100 югэров ни одной леи, не имеет на них никаких прав и обязуется вернуть землю ее законному владельцу по первому его требованию, когда политическая обстановка будет благоприятствовать этому». Подойди и распишись.
Пику подписал обе бумаги; сложив первую из них, сунул за пазуху и почувствовал приятную прохладу.; В это мгновение раздался звон разбитого стекла, ив комнату упал камень.
— Пошли,— оказал Папп. — Машина за домом. Добирайся до Лунки как можешь, по своему усмотрению. Передай Спинанциу, чтобы приехал поездом. У меня нет времени заехать за ним в село.
В передней ждал с чемоданом Пинця. Управляющий дрожал с головы до ног.
— Не бойся, мой друг, — обратился к нему барон. — Я отблагодарю тебя за преданность. Прощай, Маркиш, подержи пальто.
Барон не спеша оделся, застегнулся на все пуговицы и протянул Маркишу руку. Пику крепко, по-крестьянски, пожал ее. Папп довольно засмеялся.
— Ты, Маркиш, честный человек. Я никогда не ошибаюсь. Если бы ты поцеловал мне руку... хе хе-хе, то оказался бы лицемером и лгуном... Ну, ладно... Приезжай поскорее ко мне, заверим документы. Я указал дату на три месяца раньше. Не заверенные документы не имеют никакой силы. У меня есть свои адвокаты. До свиданья!
Они прошли через просторную кухню и вышли во двор через черный ход. Пинця уложил в машину чемоданы. Папп помахал рукой и плотно прихлопнул за собой дверцу.
ДРУГ мой,— обратился он к Думитрашку,— гони вовсю и дави каждого, кто попытается остановить нас. Револьвер у тебя наготове?
— Да. Ну как, всыпали нам?
— Нет. Это только временно, мой дорогой. На каких-нибудь два дня.
Сильная машина рванулась вперед и обогнула усадьбу. Перед парадным крыльцом волновалась толпа. Моцы что-то кричали и бросали камнями в окна. Машина врезалась в самую гущу и, разбросав их по сторонам, выехала на аллею. Лишь один камень попал в кузов. У ворот им попалась навстречу группа людей, почти бегом спешивших к усадьбе. Папп узнал среди них Суслэнеску, однорукого военного и плотного мужчину с седыми усами.
Машина выехала на шоссе.
— Надо было их пулей угостить,— спокойно сказал шофер.
-— Нет нужды... Им и так несдобровать.
Заглянув в зеркало через несколько минут, шофер увидел, что Папп спит. Пенсне сползло с носа и болталось на животе. Небо снова покрылось тучами, и заморосил мелкий дождь.
ГЛАВА X
В воскресный вечер Лабош всегда выручал больше денег, чем за всю неделю, и это не удивляло его. Молодежь танцует до седьмого пота, парни забегают, чтобы наскоро охладиться стаканом вина с газировкой, и кто станет разбираться, чего там больше — вина или воды. Очень пригодилась и высокая шелковица у корчмы.
Лабош построил вокруг нее что-то вроде помоста для музыкантов, а вдоль желтой стены корчмы поставил длинную скамью, чтобы матерям было откуда присматривать за своими дочерьми. Зато зимой Лабош кипел от злобы, так как парни и девушки устраивали танцы в большом сарае Марку Сими на другом конце села. Марку тогда привозил из города десятки бутылок вина и пива, и никто не шел к Лабошу, кроме завсегдатаев корчмы. Лабош попытался было тоже приспособить свой сарай под «залу» для танцев, но ничего не вышло. Люди уж успели привыкнуть — летом у шелковицы Лабоша, зимой в сарае у Марку, где столбом стояла пыль и парни могли вволю тискать девушек.
Тут же, вблизи шелковицы, на пологом склоне холма плясали мальчишки, которым еще не исполнилось пятнадцати лет. На них сам черт не сумел бы заработать. Им бы только тереться около девчонок. Лишь изредка какой-нибудь мальчуган, с грехом пополам набравший несколько мелких монет, подходил к музыкантам и просил трубача Пуцу сыграть погромче, чтобы и им было слышно.
В это воскресенье после церковной службы, где Иожа произнес путаную проповедь не только о короле и народе, но и «демократии» (он был страшно напуган провалом манифестации и не хотел ссориться с селом), люди собрались в корчме пораньше, чтобы на досуге обсудить последние события. Теперь, когда опасность миновала, все дивились рассудительности Теодореску и Арделяну. Без них не миновать бы резни, упрямые моцы скорее полегли бы все до одного, чем отступили. Павел Битугна уже уселся за одним из столов и разглагольствовал:
Да, братцы, Митру наш поехал в город за землемером. Сначала отказывался, заблужусь, мол, но товарищ Арделяну не уступил: «Поезжай, говорит, свяжись там с партией». А Митру все нет да нет. Тогда ввязался и товарищ директор, так что Митру прикусил язык, вытянулся в струнку и сказал: «Есть». Товарищ Арделяну говорит, что, может, уже сегодня вернется с землемером. Отмерит нам наделы, и тогда врежемся плугами в баронскую землю. Никто не остановит!
Кто-то спросил Битушу, что нужно сделать, чтобы вступить в коммунистическую партию, Павел долго думал, а потом посоветовал подождать. В партию принимают не всех, туда нужны отборные люди.
— Может быть, воры! — окрысился из-за стойки Лабош. Ты бы лучше молчал, Павел, всем известно, что ты натворил тогда в городе... Молчи уж...
Павел смущенно улыбался. Вскоре вместе с Кулой появился Кордиш. Лицо его и руки были покрыты синяками. Он смиренно попросил разрешения сесть за один стол с крестьянами и угостил всех цуйкой. Кордиш только что побывал у Теодореску, разговаривал с Эмилией и усиленно хвалил Джеордже. Он решил обязательно завоевать расположение мужиков, но большинство из них смотрели на учителя с недоверием, и он почувствовал это.
Пуцу с таким ожесточением дул в трубу, что щеки его, казалось, вот-вот лопнут, его старший сын Бобокуц усердно дергал струны скрипки, а зять Спренци колотил в барабан. В окутавшем шелковицу облаке пыли то там, то здесь возникали потные лица, отбивающие бешеную дробь сапоги, юбки, вертящиеся вокруг крутых девичьих бедер. На длинной скамье судачили мамаши, и каждая с удовольствием слушала себя.
Катица Цурику, без которой не обходилось ни одно сборище, рассказывала, как ее избили люди в масках, с гордостью демонстрировала следы побоев и хвалилась, что участвовала в изгнании барона. Дети, в длинных, до пят, рубашонках, пробирались в самую гущу танцующих, издавая дикие вопли, когда кому-нибудь из них наступали на босые ноги или давали тумака.
С краю скамейки торчала, как чучело, жена Пику, а рядом дочь — Риго, посмешище всего села. Пику приехал на заре мертвецки пьяным, поднял их с постели, приказал немедленно накрывать на стол, зажарить ему цыпленка и сварить суп. Посмотрев на дочь с сочувствием, что страшно напугало Риго, привыкшую только к побоям, Пику подозвал ее к себе.
— Послушай, ты, образина, я сделал тебя самой богатой девушкой села. Вставай, выродок, передо мной на колени и благодари.
Риго упала на колени, но не нашла ни одного подходящего слова, чтобы отблагодарить отца. Пику с отвращением плюнул на нее и прогнал прочь. Он рассвирепел оттого, что обед не был готов за пять минут, и принялся бить жену, кляня ее за то, что родила ему дочь? а не наследника, умного и здорового парня, которому можно было бы оставить все богатство. Когда женщины завыли, испугавшись, не помешался ли Пику, он выгнал их во двор.
Утром к ним явился Спинанциу, и Пику перевернул ради него вверх дном весь дом. Дочери же он приказал, глядя куда-то в сторону:
— Будь с ним поласковей. Я устраиваю твое счастье, корова, хотя ты этого и не заслуживаешь.
Для Риго каждое воскресенье становилось настоящей пыткой, но она ни за что на свете не соглашалась пропустить хору. Отправляясь на танцы, девушка наряжалась в свое лучшее платье из зеленой парчи в крупных золотистых цветах и надевала на огромную грудь монисто из золотых монет. Но танцевать ее никто не приглашал.
Наступал вечер, расходились в обнимку парочки, в корчме буянили запоздалые гуляки, а она все сидела на скамье рядом с матерью и, сложив па подоле руки, отбивала такт красными сапогами под двенадцатью юбками, накрывавшими ее колени. Окружающее переставало существовать для Риго, и, забыв обо всем, она впадала в какой-то мрачный экстаз, который вызывала в ней музыка. Чудо случалось лишь изредка: какой-нибудь загулявший парень, оставшийся без девушки, останавливался перед ней и, схватив за руку, тянул в гущу танцующих. Вокруг слышались презрительные возгласы и насмешки, но Риго не обращала на них внимания. Всем телом прижималась она к парню, и ее бросало то в жар, то в холод. Потом, когда парень презрительно поворачивался к ней спиной и уходил, не сказав ни слова, ею овладевала смертельная ненависть к отцу. С некоторых пор Риго задумала ошпарить отца во сне кипятком. Но когда она рассказала об этом матери, та заплакала и стала умолять ее подождать, уверяя, что не сегодня-завтра нечистый все равно заберет их мучителя. Обмениваясь взглядами, они ловили друг друга на одной и той же мысли. Старуха в страхе крестилась, и страх этот радовал Риго, которая старалась чаще заглянуть в глаза матери, чтобы вновь и вновь прочитать в них ужас и молчаливую мольбу.
«Ее только не хватало,— подумала Риго, заметив Марию Урсу. — Неужто пускает ее на хору блаженный отец-святоша?. Корчит из себя святую деву, хоть все знают, что путалась с Петре Сими и всего несколько дней назад Кула Кордиш видел ее с одноруким директором под мостом. Все об этом знают, а парни, накажи их бог, все равно льнут к ней, как мухи к навозу. Богатство Гэврилэ — вот что их привлекает. Но ведь и я не беднее. Бог их знает, что нашли в этой девке... Только Глигор Хахэу стоит в сторонке и сжимает в карманах кулаки. Держи карман шире, отдаст за тебя, нищего, свою дочь Гэврилэ,— злорадствовала Риго,— жди, сколько влезет... А лицо у Марии белое, хоть клянется, что не умывается огуречным рассолом. Когда я спросила ее у колодца об этом, ответила, что не употребляет. Врет, шлюха, порази ее господь, отвались у нее нос, как у бабки Фогмегойи, которая жила с сатаной, пока тот не застал ее с жандармом и не откусил кусок носа».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64